– Согласен в этом, пани жива и проживёт ещё сотню лет. Вот почему мне представляется необязательным присутствие Целестина…
Старая Анна Констанция почти зарычала.
– Пан директор думает, что это так просто – вернуться из мёртвых?– цедила она.– Пан директор такое говорит только потому, что сам никогда не делал. Пусть пан директор попробует! Видит ли пан директор этот гроб! Это хороший гроб, большой, обжитой, сделанный под мой размер, а не размер пана директора. Пан директор изволит прилечь?
– Нет, прошу вас, нет…
– Так пусть пан директор не тратит моё время и идёт вон! Лучше пану директору самому подумать о своей жизни и смерти! Как бы пану директору самому не умереть по ошибке! Как бы пану директору самому не остаться без погребения!
Данилюк вскочил, пригладил волосы, хотел что-то сказать – но тут шляпа, про которую он успел забыть, свалилась и покатилась по полу. Он бросился вдогонку, однако в последний момент сам же её нечаянно и пнул.
И шляпа укатилась под стол, где стоял гроб.
Пан директор так и крякнул от неожиданности. Какое-то время он стоял и смотрел на непокорный головной убор. Потом, наконец, набрался мужества и залез под стол, подхватил шляпу, нахлобучил на голову, чтобы не убежала и попытался двинуться назад, но перепутал направление и даже налетел на ножку. Перепуганный ещё больше, он ползком выбрался с другой стороны стола и кое-как выпрямился. И заковылял в прихожую.
Целестина подумала, что если бы бабушка была совсем не в настроении, то пан директор гимназии полз бы на четвереньках до самой прихожей, а может быть и до выхода из особняка.
Какое-то время в комнате не было слышно ничего, кроме старушечьего дыхания. Потом послышался голос старой Анны Констанции.
– Пани Целестина может выходить и умываться. Скоро ужин, а у юной пани уроки не сделаны…
3. Сопротивление
1
Цеся (именно так образуется уменьшительная форма от имени “Целестина” – и никак иначе!) родилась и выросла далеко отсюда, среди чёрных лесов Малой Польши. Но за первый учебный год она уже успела полюбить Брест-над-Бугом.
Сперва путешествии в Полесское воеводство не шло и речи. Её собирались послать в краковскую гимназию, к каким-то дальним родственникам. Отец, человек прогрессивных до опасного взглядов, сказал на прощание, что гимназия поможет ей “вырваться из идиотизма деревенской жизни”.
В краковской гимназии дело, однако, не заладилось. Не прошло и недели, как дождливым, ветреным вечером, одним из тех, в которые ночь наступает раньше времени, кто-то принялся стучать ногами в дверь особнячка Крашевских.
Это была Целестина, только что с вокзала. На шляпке сверкали капли дождя, в руках – всё те же чемодан и саквояж. Ручку саквояжа обвивал, словно змея, початый круг краковской колбасы.
– Цеся, ты чего вернулась?– только и спросил отец.
– Не буду там учиться!
– Тебе учителя не нравятся? Или одноклассницы?
– Обои там в квартире некрасивые.– ответила Целестина.– Разве можно учиться с такими обоями?
– Ну ты, Цеся, и фанарэбная пани,– заметил отец,– Разве можно так привередничать? А как же национальное объединение? Угроза большевиков…
– Вот именно,– согласилась Целестина,– Мало нам большевиков, так теперь ещё и обои!
И вот родители посовещались, подумали – и отправили её к пани Крашевской в Брест-над-Бугом. Старая генеральша тоже была родственницей, только по другой линии.
Сначала Цеся немного боялась – ведь город расположен поблизости от тех самых большевиков. Вдруг они тут по улицам как волки бегают…
Оказалось – ничего подобного. Она быстро привыкла.
Большевиков вспоминали, как анекдот. Да и мало кому их было вспоминать – за годы Великой Войны город обезлюдел и его строили почти заново.
Крепость была окутана тайной, Целестина видела её только издали. Длинные красные стены казарм тянулись через всю линию горизонта.
На главной площади было куда интересней, она вполне могла бы достойно украсить какое-нибудь немецкий вольный город. А нарядных особняков, как в колонии Нарутовича, не найти даже в Варшаве.
От роскошной площади в обрамлении трёх административных районов расходились бульвары, переходя во вспученные улочки. Тамошние одноэтажные домики были похожи на сундуки, а внутри кварталов шелестели яблони палисадников.
В этих домах, особенно ближе к гетто, было определенно что-то таинственное.
А если пойти дальше по Шоссейной, то буквально через пару кварталов железной дороги город вдруг превращался в типовую деревню с курицами в огородах и коровами, которые провожают тебя сонными глазами. Здешняя жизнь была непонятной, но какой-то очень простой и не загадочной – несмотря на то, что среди жителей еврейского квартала было немало знатоков каббалы.
Гимназистке из колонии Нарутовича делать там было нечего. Так что Целестина была там только пару раз. В шести кварталах вокруг главной площади можно было отыскать всё, что нужно девице её лет – Городской Сад, симпатичные лавочки и кинематограф.
Всё это было новым, свежим и уже немного таинственным. И за эту таинственность Целестина была готова простить городу всё: и лужи на дорогах, и коз в городском саду, и даже обязанность изучать на литературе поэзию Яна Кохановского.
Дома тоже было хорошо, хотя пани Анна Констанция наводила жути. Повар и горничная забавляли даже своими недостатками.
Единственной проблемой был восемнадцатилетний Андрусь, ещё один младший родственник старой генеральши. Этот невольный сводный брат порядочно раздражал.
2
Андрусь был высоким, тощим и неуклюжим, с овальной, коротко остриженной головой, которая больше походила на камень-голыш, обкатанный водой Северного моря.
Он был из тех парней, которых бы исправила военная выправка. Но вместо этого он заканчивал смешанную гимназию имени Траугутта. Ту самую, где предстояло учиться Целестине. И был очень озабочен политикой.
Он так и не решил, чем заниматься после гимназии. Целыми днями сидел в своей комнате на втором этаже, прикуривал папиросы от зелёной лампы и рассчитывал по атласу возможные военные блоки.
За ужином разговор начинался с городских новостей. Но бабушка Анна Констанция знала, к чему идёт, и вовремя умолкала. Чтобы молча жевать, слушать и наблюдать, как Андрусь доходит до белого каления.
Целестина так и не поняла, как она к этому относится.
Андрусь не понимал, как можно идти на службу. Или в училище. Или поехать куда-то, поступить в университет. Или пойти в армию. Или жениться. Или что угодно ещё. Неужели неясно? Когда сейчас в мире такое творится… Неужели хоть что-то имеет значение? Ведь в любой момент может начаться война, а то что похуже.
– Пан Андрусь военнообязанный,– произносила в ответ старая генеральша,– и достаточно здоров, чтобы служить и погибнуть.
– Я знаю.
– А я – напомнила.
– Каждый из нас что-то должен делать в это время.
– Как сказал поэт, такие дети как наш Андрусь – тягота, а не награда,– отвечала Анна Констанция. И продолжала жевать.
Андрусь так и сидел над нетронутой тарелкой, сжимая ложку, словно это была рукоять сабли. Да только рубить было некого.
– Как пани думает,– вдруг спрашивал он,– мы сможем заключить союз с Германией и ударить по русским?
– А кто там сейчас канцлер?– бабушка щурилась.– Помню, он чернявый такой, а фамилия нелепая, всё время забываю.
– Гитлер!– с готовностью подсказал Андрусь.
Бабушка брезгливо поморщилась.
– Ну и фамилия… Еврей, что ли?
– Нет. Из австрийцев. Радикальный националист, считает нашего маршала Пилсудского своим учителем.
– Таких радикалов сейчас,– ответила генеральша,– как говна за баней.
С Целестиной у Андруся тоже были проблемы. Не то, чтобы он ревновал её к вниманию старой генеральши. Пани Анна Констанция жила своей жизнью и добиваться её внимания было бесполезно. Просто теперь у него было, с кем спорить, кого травить, с кем бороться, кого защищать, когда она этого совсем не просит.
К тому же, Целестина ходила с ним в одну и ту же гимназию – смешанную, имени Траугутта. Ту самую, напротив русской церкви с синими куполами, возле которой во время репетиции похорон поворачивал похоронный кортеж.
Первого сентября 1939 года Андрусь ждал с тревогой. Родители (они у него наверняка были) хотели знать его решение насчёт образования или карьеры. А никакого решения у него не было.
После ужина Андрусь разгуливал по комнате, размахивая руками, репетируя какие-то речи. Иногда он взмахивал руками и делал выпад – словно поражая невидимых врагов.
Видимо, со временем должен был случиться скандал. Целестина уже готовилась узнать, что у него за родители.
Но первого сентября Гитлер напал на Польшу. И этим спас Андруся от скандала.
В гимназию Андрусь шёл молча. Щурился на небо – не летят ли там немецкие самолёты. Но в гимназии всё было по-прежнему, даже занятия не отменили. Одноклассники на переменах убеждали друг друга в скорой победе польского оружия.
Домой Андрусь вбежал раскрасневшийся и с газетой в руках, огромной, как скатерть для праздничного стола.
– Бабушка, видите?– кричал он, подпрыгивая на полу прихожей, где чёрные и белые квадратные плитки выстроились в шахматном порядке,– Вы посмотрите, что пишут… Я же говорил!..
– Пан много чего говорил,– отрезала генеральша.
– И оказался прав. А значит надо…
– А значит, надо молчать.
– Почему молчать? Сейчас же самое время, чтобы настоящие патриоты…
– Сейчас самое время привыкать. Привыкать к молчанию. Это не у всех сразу получается.
– Что пани Анна Констанция говорит такое?..
– Учись молчать. За неправильные разговоры скоро будут убивать,– сообщила Анна Констанция и заковыляла к себе в кабинет.
Андрусь посмотрел ей вслед с уважением. Наверное, ему подумалось, что она могла застать восстание 1863 года.
Насчёт 1863-его можно было и поспорить – не девяносто же ей лет. Хотя от Анны Констанции можно ожидать чего угодно.
Бабушка точно застала Великую Войну. И обычному человеку уже этого будет достаточно. А тут генеральша Анна Констанция – с её связями, причудами и неуживчивым характером.
Андрусь попытался не подчиниться. У него ничего не вышло. Анна Констанция знала какую-то хитрость, которая заставляла его замолкать при её появлении – и лишь бессильно таращить глаза, пока изнутри, под униформой гимназиста, его распирают свежие международные новости.
Занятия в гимназии продолжались как ни в чём ни бывало. Брест-над-Бугом пока не бомбили, и о войне слышали только по радио.
3
На выходных сообщили о боях под Томашувом-Мазовецким, и что польская армия стратегически отступает. Уже в понедельник на переменах шептались, что всех городских немцев арестуют и запрут в концлагерь. Но их этой затеи может ничего не выйти – ведь в жёлтой лютеранской кирхе, что неподалёку от площади, спрятано секретное оружие.
Вспомнили даже, что маршал Пилсудский был из лютеран. Неясно, что из этого следовало. Но этот факт почему-то казался всем очень важным.
После уроков Андрусь пошёл обыскивать кирху. Нельзя было допустить, чтобы секретное оружие попало в руки врага.
Надо сказать, что кирха сама по себе выглядит подозрительно. Построенная в функциональном стиле, она казалась сложенной из правильных параллелограммов, а формой напоминала большой жёлтый обелиск, установленный по неизвестному поводу.
Андрусь забрался внутрь через окно второго этажа, чтобы обнаружить: внутри пусто. Обшарив все углы, он попытался выйти через парадный вход, но оказалось, что там заперто.
Ну и ладно. Андрусь решил вернуться тем же путём, которым пришёл. Поднялся на второй этаж и уже там обнаружил, что за время его отсутствия окно бесследно исчезло.
– Эй, что за шутки!– возмутился Андрусь и принялся молотить кулаками туда, где, по его расчётам было окно.
Возможно, тут была замешана лютеранская магия. Не зря среди лютеран столько алхимиков!
А может быть, они сговорились с евреями из гетто и применили магию Каббалы?
Простейший вариант просто не пришёл ему в голову. Каббала и алхимия были не при чём. Просто плотник, нанятый магистратом, пришёл к кирхе с приставной лестницей, чтобы не выяснять где ключи. И заклеил окно фанерой для светомаскировки.
Фанера была самая обыкновенная. Такую легко пробить даже кулаком. Но Андрусь не смог – потому что перепутал направление и вместо окна молотил по деревянным перегородкам.
Со временем даже до него дошло, что это не помогает. И решил разрушить магию молитвой. Прочитал “Отче наш” (по-польски). Не помогло. Тогда затянул “Te Deum” на латыни. Ведь молитвы на латыни куда сильнее, ангелы берут их в производство вне очереди.
Но похоже не блиставший в хоре Андрусь фальшивил слишком сильно. Ангелы не услышали его молитв. Зато услышал проходивший мимо обыватель Кастрициан Базыка.
Сперва он просто снял картуз и перекрестился. Пение и удары продолжались, как ни в чём ни бывало. Тогда обыватель Кастрициан Базыка ускорил шаг – и тут же наткнулся на жандарма.
Перепуганный Кастрициан всё сразу и выложил. Так и так, из запертой лютеранской кирхи раздаются загадочные голоса. Возможно, сатанисты устроили там шабаш с целью подрыва духовных сил народов Второй Речи Посполитой.
Дело было серьёзное. Кирху оцепила полиция. Рядом прохаживались агенты контрразведки в одинаково серых штатских пальто. А из костёла, который был буквально в соседнем квартале, по ту сторону садовых зарослей, прибежал ксёндз Фабиан – чтобы нейтрализовать оккультную угрозу.
Когда на первый этаж ворвались неизвестные, Андрусь принял их за чертей и принялся отбиваться. В итоге, с подбитым глазом и уже без форменной фуражки, его запихнули в воронок и повезли в крепость, в гарнизонную тюрьму. Именно там польские власти содержали шпионов, сатанистов и слишком буйных депутатов парламента.
Он оказался недостаточно опасен, чтобы оказаться в Бригитках, поэтому пришлось довольствоваться камерой в гарнизонной тюрьме. Андрусю там не понравилось. Сначала его посадили в одну камеру с депутатом поветового совета, который оказался коммунистом, и жутко бородатым мельником из-под Вильны, – этот сидел по обвинению в колдовстве.
Сознательного гимназиста вызвали на допрос прямо посередине важного спора с соседями по поводу земельной реформы. А допрашивал незнакомый полковник, толстый, с отяжелевшими от пота усами и очень усталый от всей этой беготни.
– Зачем ты это устроил?– спросил полковник, даже не поднимая голову от бумаг.
– Я с чертями сражался,– ответил Андрусь. Потом спохватился и добавил:– Я думаю, это были красные черти.
– Почему, красные.
– Ну, коммунистические.
Полковник жевал губами и по-прежнему не поднимал голову.
– Это было несвоевременно,– наконец, произнёс он.
– Да, я знаю. Возможно, нам надо попытаться заключить с ними…
– Проваливай!
Выходить из крепости пришлось через Северные Ворота. Главные уже были к тому времени перекрыты допотопными лёгкими танками.
Над земляными валами синхронно взмывали лопаты. Гарнизон рыл окопы и пытался что-то минировать.
Экипажа арестованным не полагалось, поэтому от крепости до колонии Нарутовича Андрусь добирался пешком, через заросли и буераки уцелевшей полосы Эспланады.
Над головой, медленно, как шмели, проплывали грузовые самолёты. Они делали полукруг и уходили на посадку за железную дорогу. Гимназист знал – там, возле Адамково, недавно расчистили временный военный аэродром.
Андрусь так на них засмотрелся, что и не заметил, как свалился в небольшой топкий прудик, неведомым образом возникший буквально в десятке шагов от стадиона имени Пилсудского.
Домой он пришёл ещё мокрый. И сразу, с порога, рассказал Целестине о самолётах – чтобы избежать лишних вопросах.
– Это штабные архивы перевозят,– ответила Целестина. Она узнала про архивы от бабушки. А откуда это знала бабушка – как обычно, было совершенно неизвестно.