Команду к прекращению поединка Орманди попытался проигнорировать, но не вышло — его схватили за руки и оттащили от меня подальше. А я даже отсалютовал венгру шлегером — а что, дело сделано, можно и благородство показать, народ оценит. И пусть этот урод вместо почетного шрама на щеке носит теперь полосы на лбу и щеках. Ну ладно, на щеках-то они со временем исчезнут, а вот на лбу… А не надо было насылать на меня уголовников! Не надо было пытаться подстроить несчастный случай! Бесчестно действовал — бесчестное наказание и получи, скотина!
— Строго ты с ним, — с некоторым сомнением в голосе прокомментировал Мюлленберг. — Не слишком ли?
— Не строже, чем он хотел со мной, — ответил я.
— Боюсь, он теперь станет твоим врагом, — покачал барон головой.
— Хочешь сказать, что при каких-то других обстоятельствах он стал бы моим другом? — усмехнулся я.
— Пожалуй, что нет, — признал барон и позволил себе понимающую улыбку.
Успокоить Орманди удалось на удивление скоро, однако же, пока шло экстренное собрание братства, несколько человек стояли между венгром и оружейной стойкой, всем своим видом демонстрируя недоверие к нарушителю правил и готовность решительно пресечь любые его попытки продолжить нарушать их и дальше. Решение, принятое братьями, оказалось даже суровее, чем я ожидал — имперского рыцаря Эдмунда Орманди не только исключили из братства, но и настоятельно порекомендовали ему сменить место учебы и покинуть Мюнхен, пообещав в противном случае поставить в известность университетский сенат. А графа Левского собрание постановило принять в полноправные члены славного Свято-Георгиевского братства, перенеся официальную церемонию приема на более позднее время, оговорив, однако, что затяжка тут была бы нежелательна. Что ж, черт его знает, что там дальше будет с Орманди, а стать полноправным братом — это хорошо. Однозначно хорошо!
…Альберт, похоже, хотел использовать произошедшее как повод для очередного распития рейнского, ему как раз на днях отец денег прислал, но ничего не вышло. Потому как мой повод уклониться от попойки, сославшись на боль, причиняемую свежей раной, оказался сильнее. Да и универсальнее тоже — Аньке пришлось ложиться одной и не в мою постель, а в свою. Чего ради я их отшил? Хотелось хорошенько обдумать случившееся, а такое возможно только в одиночестве. Да и умотался я по-настоящему, не без того.
Итак, что мы имеем? А имеем мы полную, можно сказать, тотальную неясность. Орманди, конечно, гигантом мысли не назовешь, но и идиотом считать его тоже нельзя. И вот какой тогда смысл во всех его действиях? Ну хорошо, с теми придурками, что он нанял, вроде бы все понятно. Для человека моего положения битье кнутом — это такое унижение, что мордой в дерьмо и то лучше. Не исключаю, кстати, что сам Орманди спрятался бы поблизости, подглядывал и наслаждался. Хотя вряд ли, по уму если, ему надо было бы на это время обеспечить себе железное алиби, устроив так, чтобы куча надежных, с точки зрения полиции, свидетелей видела его совсем в другом месте. Нормальный заказчик, конечно, озаботился бы смертью уголовников после исполнения ими своих обязательств по найму, угостив их какой-нибудь отравой, а то и выдав «премию» свинцом или железом. Как вопрос с молчанием своих наемников планировал решить Орманди, я, видимо, так и не узнаю.
А вот устраивать, да еще публично, несчастный случай на мензуре, это как обозвать?! Должен же был венгр сообразить, что именно на него в первую очередь подумают? И не только братья, но и полицейские? Хотя не могу исключить, что в конечном итоге нашелся бы какой-то совершенно не имеющий отношения к имперскому рыцарю человек, черт его знает зачем наточивший шлегер и поставивший его в стойку, а Орманди, вот незадача, взял именно это оружие чисто случайно. Я-то уже лежал бы мертвенький и никаким предвидением указать на венгра не мог. Впрочем, от изгнания из братства Орманди это бы не спасло, но вот полиция вполне бы могла от него и отстать, пусть и далеко не сразу.
Нет. Все равно что-то тут не то и не так. Что именно, до меня дошло не сразу, а уж когда, наконец, дошло, мне стало не по себе. Не так тут было то, что истинную причину такой ненависти Орманди ко мне я не знаю. Ну не может обмен насмешками заставить человека хладнокровно продумать план убийства. То есть, может, конечно, но тут нужен другой уровень гонора и другой темперамент, нежели те, что я наблюдал у Орманди. А не по себе мне стало по той простой причине, что такое со мной уже было. Меня несколько раз чуть не убили, а я так и не мог догадаться, какие мотивы двигают злоумышленниками. Правда, когда догадался, то и укоротить убийцам руки получилось… А тут теперь и не догадаешься — если Орманди не клинический дегенерат, а он точно не такой, то пожелание убраться прочь из Мюнхена он выполнит, пусть и без удовольствия.
М-да… Положение-то, прямо скажем, не особо веселое. Он же вполне может подождать, пока страсти не улягутся, а там и вернуться. В Мюнхен вернуться, а не в университет, причем тайком. Вернуться и приняться за старое… Вряд ли те уроды, которых он нанимал в прошлый раз, последние в этом городе, найдутся и другие. Но, черти бы их всех побрали, никакой возможности хоть что-то узнать о мотивах венгра у меня нет, а значит, нет и никаких гарантий безопасности. Я попытался было успокоить себя тем, что пока нет, но тут же вынужден был признать, что это «пока» может растянуться очень и очень надолго.
Выход из этих невеселых размышлений нашелся стандартный — понадеяться на народную мудрость, гласящую, что утро вечера мудренее. Я разделся и завалился в постель, но память снова оказала мне медвежью услугу. Вспомнился ангел, пожелавший мне прожить вторую жизнь так, чтобы о спасении моей души молились как можно больше людей. И что, скажите, надо сделать, чтобы оставить о себе добрую память, когда вокруг сплошные покушения да расследования? Не знаете? Вот и я тоже…
Утро не оказалось мудренее и особого облегчения не принесло. Зато день принес два известия, которые я, недолго подумав, решил посчитать хорошими. Во-первых, фон Мюлленбег, делая мне перевязку, осмотрел мою рану и сказал, что дня через три можно будет уже не заклеивать ее пластырем, а еще через день — брить лицо, правда, лучше пока не самому, а обращаться к брадобрею. А, во-вторых, Альберт сообщил, что Орманди получил в университетской канцелярии справку о посещении лекций, семинаров и практикумов, то есть, говоря языком бывшего моего мира, забрал документы. Известие об отъезде имперского рыцаря из Мюнхена, как я полагал, следовало ожидать уже в ближайшие дни. Что ж, как говорится, скатертью дорога…
Глава 7
Сладкие игры и чудо-оружие
Второй семестр, а с ним и первый год моей университетской жизни уверенно подходили к концу, и для меня во весь рост начал вставать вопрос, чем заняться на каникулах. То есть не совсем так. Чем заниматься на каникулах, за нас решили профессора, заранее дав нам список умных книг, которые за восемь каникулярных седмиц надо было прочитать, причем не просто так прочитать, а вдумчиво и старательно, потому как третий семестр нам обещали начать с семинаров по их содержанию. Поэтому вопрос стоял, где я буду эти книги читать — на квартире у фрау Штайнкирхнер или в поезде, затем дома, а потом опять в поезде. Откровенно говоря, мне казалось, что поездка домой принесет больше проблем, чем радости. Читать в поезде не слишком комфортно, а уж дома мне вообще не до чтения будет. И что? Умотаюсь этими поездками туда-сюда, а потом буду иметь бледный вид на семинарах? Нет уж, лучше я погрущу по дому, по родне, но то, за чем сюда приехал, буду делать как надо, а не как получится.
Впрочем, если уж совсем честно, появилась и другая причина, по которой не особо хотелось ехать на каникулы домой, и она, чего уж тут темнить, оказалась главной.
Как-то я слишком рано освободился в университете и домой заявился в неурочное время. Попасть на лестницу, ведущую на третий этаж, можно было двумя способами — с черного хода или пройдя через галантерейную лавку, которую фрау Штайнкирхнер держала в первом этаже, а потом через несколько раз поворачивающий коридор, шедший мимо комнат прислуги, хозяйки и столовой. Обычно я ходил через черный ход, потому что так проще, таким же образом собирался поступить и в этот раз, но проскочил, задумавшись, мимо нужной двери и решил не возвращаться, а изменить своей привычке и пойти более длинным и извилистым путем.
Звуки, раздававшиеся из-за неплотно прикрытой двери комнаты хозяйки дома, никакой возможности для разночтений в толковании не допускали, и мне захотелось это видеть. На масле для дверных петель в доме не экономили, так что приоткрыть дверь, обеспечивая себе обзор, труда не составило. М-да, открывшееся зрелище впечатляло, да еще как!
Анька в одних чулках лежала вниз лицом поперек кровати, и фрау Штайнкирхнер, сосредоточенно сопя, полосовала ремнем аппетитный зад моей наложницы под ее громкие стоны и жалобные всхлипывания. Нельзя сказать, что я себе что-то такое не представлял после Анькиных рассказов, но живьем это шоу оказалось куда более увлекательным. Вот же, черт его дери, кажется, я начинаю понимать, что нашел в этих играх мой брат…
Повинуясь команде домовладелицы, Анька встала на колени и ремень начал свой танец на ее грудях и животе. Издаваемые Анькой звуки постепенно наращивали силу и высоту, я куда более быстрыми темпами заводился, и момент, когда терпеть это стало невмоготу, настал очень быстро.
— Дверь, Герта, закрывать надо, — называть хозяйку «фрау Штайнкирхнер» в данном случае я посчитал неуместным. Войдя в комнату, я аккуратно прикрыл за собой дверь и вдел дверной крючок в петлю. — Отдай мне ремень!
Анька покраснела как помидор и закрыла лицо руками. Ну ничего себе! Стыдно ей, видите ли! А получать по жопе и сиськам ремнем, значит, не стыдно!
Ремень хозяйка отдала. Что ж, раз послушание проявила, продолжим и дальше насаждать тут порядок и дисциплину…
— А теперь раздевайся и ложись, как Анька лежала! — скомандовал я.
Скорость, с которой Герта выполнила приказанное, наводила на мысль о том, что приказ оказался ожидаемым и желанным. Хех, такое усердие можно только приветствовать…
Да уж, кормовая часть домовладелицы смотрелась куда мощнее, чем у Аньки. Монументально смотрелась, я бы сказал. Однако желание изукрасить ее красными полосами почти мгновенно уступило место другому желанию, куда более простому и сильному, и потому скорость моего раздевания оказалась едва ли не выше той, что только что продемонстрировала хозяйка.
…Кое-как отлепившись от Герты, я повернулся к Аньке, ошалело на нас пялившейся.
— Ремень… возьми… — с трудом шевеля губами, велел я ей.
— З-з-зач-чем? — еле выдавила она.
Чтобы объяснить ей задачу, пришлось подождать с полминуты, пока способность говорить вернется ко мне в должном объеме.
— Она тебя лупила за то, что ты со мной… — кажется, девчонка начала что-то соображать. Во всяком случае, глазенки у нее как-то подозрительно заблестели. — А сейчас ты отлупишь ее за то же самое.
Герта зашевелилась, но я прекратил это дело, надавив рукой на ее затылок. Анька глубоко вздохнула и махнула рукой с зажатым в ней ремнем.
Да, не ожидал, что фрау Штайнкирхнер будет так смешно повизгивать, не ожидал. Похоже, особой боли домовладелица не испытывала, а вот удивлена была изрядно. Каждый удар сопровождался коротким взвизгиванием, и с каждым разом Герта брала все более и более высокую ноту. Пришлось разошедшуюся Аньку остановить, а то так, глядишь, и до ультразвука бы дошло…
Наше общее настроение продолжить неожиданную забаву висело, что называется, в воздухе, но подступало время обеда, и пришлось угомониться. После обеда меня перехватил Альберт, не сомневаюсь, что Герта нашла чем озадачить Аньку, так что перерыв в наших играх растянулся до вечера. А вот когда вечером служанка пришла ко мне одна, я, скажу прямо, испытал разочарование. Ну да, так вот секунд десять и оставался разочарованным, пока Анька не сказала, что пришла за мной и что фрау Штайнкирхнер приглашает нас к себе.
Оно, конечно, вдвоем эти достойные женщины отбирали у меня куда больше сил, чем это удавалось Аньке в одиночку, но я пока что чувствовал себя в состоянии такое выдерживать, и мой молодой организм с возросшими нагрузками вполне справлялся, тем более нагрузки эти приносили немало удовольствия. Но если кому-то показалось, что забавы с Анькой и Гертой стали для меня главным в жизни, то это совсем не так.
Я в этот самый Мюнхен зачем приехал? Учиться. А какое учение самое эффективное? Правильно, сочетающее теорию и практику. Вот я и нашел себе вполне практическое занятие, обещавшее самую что ни на есть реальную пользу, и при этом требующее серьезных теоретических познаний. Я захотел, ни больше, ни меньше, как обзавестись этаким чудо-оружием — наговоренной шашкой. А для начала потренироваться на шашке учебной.
Инкантировать ее оказалось не так уж и сложно, но провозился я с этим долго, тщательно и не по одному разу проверяя каждое свое действие, прямо со стадии составления перечня требуемых свойств. Кроме того, я хотел сделать инкантирование шашки обратимым. Зачем? Ну как это зачем, а вдруг попадет она в чужие руки?!
Когда самостоятельно решить вопрос с обратимостью инкантирования у меня не вышло, я обратился за консультацией к господину профессору Хюбнеру. Профессор понял меня не сразу, зато когда до него дошел смысл моей идеи, активно взялся мне помогать, потому что ему и самому стало интересно решить столь нестандартную задачу. Решать, правда, все равно пришлось мне, но вот путь решения показал именно господин профессор. Что ж, если я считал и считаю гением профессора Левенгаупта, это же никак не помешает мне считать гением еще и профессора Хюбнера, ведь так? Потому как только гений мог додуматься заклинать шашку дважды. Первый раз мне надлежало провести обычное, если можно так сказать, придание шашке нужных свойств, а второй — сделать первое инкантирование обратимым, причем обратимым в обе стороны, и привязать эту обратимость к какой-нибудь максимально простой команде. То есть, сказал «раз!» — и вот тебе учебно-боевой артефакт, сказал «два!» — и, пожалуйста, пользуйся обычным учебным оружием.
При всей кажущейся простоте такого решения с его реализацией я провозился долго, закончив только в июне. И наконец, выбрав время, когда в фехтовальной зале никого не было, мы с Альбертом устроили обновленной шашке испытания. «Мы с Альбертом» — это я так, для порядка сказал, на самом деле граф и представления не имел, с чем ему придется столкнуться. Исключительно для чистоты эксперимента.
Да-а-а… Наговоренное оружие — это что-то с чем-то. Не то чтобы шашка прямо зажила собственной жизнью и начала отбивать и наносить удары сама по себе, нет, конечно, но вот делать ею движения в правильную сторону получалось намного легче и быстрее, чем раньше, а в неправильную сторону почему-то и вовсе не хотелось. В результате никаких шансов пробить мою защиту у Альберта не было — я не просто с невероятной скоростью реагировал на его атаки, но часто их даже упреждал. С собственными атаками сначала почему-то получалось сложнее, но в процессе наладилось и это. В итоге я три раза подряд победил Альберта всухую, и лишь потом рассказал ему, в чем тут дело.
Шлиппенбах мне не поверил. Уж не знаю, почему — сомневался ли он в моих способностях или в том, что такое вообще возможно, но я обратил инкантирование и предложил попробовать еще, и на этот раз граф меня уделал. Однако тут пришли позвенеть клинками господа студенты, и мы по-быстрому закруглились, направившись в ближайшую пивную.
— Алекс, а зачем тебе это? — спросил Альберт, когда мы сделали по первому глотку. — Ты же и так отлично фехтуешь?
— Для тренировки, — ответил я. Неужели не понимает?
— Что-то не вижу, в чем смысл таких тренировок, — буркнул Альберт. Точно, не понимает. Ладно, объясню.
— Я вообще-то собрался инкантировать ту шашку, боевую. Вот на этой и тренировался.
Вообще, немцы — народ чудной. Умные, организованные, работать, что руками, что головой, любят и умеют. И при этом какие-то ограниченные. Такое впечатление, что все их достоинства снабжены предохранителем, который не дает им перейти порог некой заранее рассчитанной мощности. Впрочем, если немца как следует припечет, он быстро найдет способ этот предохранитель отключить, но… Но это пока не сработает следующий.