– Их довольно часто спрашивают. А что?
– А что насчет токкэби?
– А что насчет нас? – Чуну прищурился.
– Им тоже талисманы продаешь? – Миён вспомнила массивное чудовище в лесу. Где-то же оно взяло тот пуджок.
Взгляд Чуну стал недобрым.
– Я не раскрываю личности своих клиентов. Вы тоже наверняка это оцените.
– Пойдем, сонбэ. – Нара потянула Миён за рукав. Миён в последний раз кинула на Чуну подозрительный взгляд, и ржавая дверь между ними закрылась.
Девушка обернулась и ощетинилась.
– Мне больше по душе, когда у них горб.
– А мне никто из них не по душе. – Нара пожала плечами. – Что ты так пуджоками заинтересовалась?
Миён ответила вопросом на вопрос:
– Часто ли токкэби используют талисманы?
– Я знаю только о Чуну. Большинство токкэби предпочитают магию попроще, типа дубинок. Им не нужны шаманские пуджоки.
– Той ночью, когда я потеряла бусину, у токкэби был с собой талисман. – Миён прижала руку к груди: ей вспомнилась пронзительная боль.
– Даже если он купил его здесь, от Чуну ответа не добьешься. Он славится тем, что на него можно положиться.
– Да неважно. – Все равно тот токкэби уже мертв, и, какие бы у него ни были намерения, они умерли вместе с ним. Надо сосредоточиться на возвращении бусины на ее законное место.
– Что теперь? – спросила Миён, когда они дошли до шоссе.
– Ждем полнолуния.
– Но оно же только через несколько недель! – воскликнула кумихо.
– У меня маловато опыта для даосских практик. Не хочу рисковать. Лучше воспользуюсь силой полной луны.
Миён пришлось сдаться.
– Ладно.
– Все будет хорошо, сонбэ. Доверься мне. – Нара протянула к Миён руку, но лисица попятилась. – Если что-нибудь случится до полнолуния, позвони мне.
– А что, по-твоему, может случиться?
Девочка вздохнула. Она уже давно привыкла к мнительности Миён.
– Просто хочу, чтобы ты помнила: если я тебе понадоблюсь – я рядом. Будь осторожна.
Нара поклонилась и повернула в сторону дома.
Миён прошла мимо автобусной остановки. Ей хотелось прогуляться, прочистить голову.
Бусина пульсировала в кармане. Ее собственное сердце-обличитель[53], которое своим биением словно издевалось над ней.
Не думайте, что вся магия одинакова.
Шаманы долгое время были духовными вождями людей, однако существовали и другие религии.
Прошло много времени с появления кумихо, когда в Стране утренней свежести[54] узнали о даосизме. Это был расцвет государства Когуре. Мудрецы спустились с гор, чтобы обучить людей даосским практикам, и эти практики дошли до самих правителей. Даосы тренировали хваранов[55] Силла и учили дисциплине ума. Дисциплине, с помощью которой, по мнению многих, можно было преодолеть смерть.
Конфуцианский ученый И Хван был одаренным даосом и умел обращаться с магией. Будучи человеком необыкновенной дисциплины, он старался использовать свои способности мудро и редко. Однако все равно по земле ходила слава о его деяниях. Он спас ученика от призрака. Вылечил племянника. Предсказал, что еще девять поколений у семьи не будет наследника.
Однажды его даже попросили обуздать даосского мастера, служившего вану Сонджо, – он использовал даосскую магию во зло.
Говорят, И Хван взглядом мог заставить ребенка упасть с дерева.
Говорят, он мог общаться с чудовищами.
Говорят, он проглотил лисью бусину, чтобы научиться колдовать.
Возможно, именно поэтому лисы боятся даосов.
Скутер Джихуна ловко лавировал между машинами в пробке. За спиной юноши развевался флажок с названием бабушкиного ресторана.
Мотороллер еле-еле развивал скорость до сорока километров в час и в любой момент грозил развалиться. Смертельная ловушка на изношенных колесах. Ну в самом деле, неужели хальмони совсем не заботило личное благосостояние собственного внука?
Оставалось лишь надеяться, что скутер не сломается, когда Джихун будет объезжать какой-нибудь пыхтящий автобус.
Близлежащие районы кишели сетевыми магазинчиками и кофейнями. Двери со свистом распахивались, и наружу вслед посетителям неслись громкие попсовые песенки. Джихун подтанцовывал в такт.
Когда парень свернул на крутой холм, скутер все же не выдержал и умер. Сколько Джихун его ни уговаривал, последние пять кварталов до ресторана пришлось идти пешком. Он думал было бросить скутер на полпути, но потом решил, что бабушка не оценит, если он будет разбрасывать на дороге всякий хлам, и покорно дотащил его до дома.
– А вот и твой любимый внук, хальмони. – Джихун вошел в ресторан и стянул с себя куртку. В воздухе витал запах ччигэ, даже несмотря на то, что кухню закрывали по понедельникам, когда бабушка готовила кимчхи[56] и прочие гарниры.
Джихун уже чувствовал пряный аромат квашеной капусты.
– Я наверху, – раздался голос со второго этажа ресторана.
Бабушка сидела среди пластиковых тазиков. Столы были сдвинуты в сторону, чтобы не мешать ей работать. В части емкостей лежали еще сырые кочаны, другие же были заполнены капустой, перемешанной с ярко-красной массой. Джихун подцепил один лист – пальцы тут же стали красными, как кровь, – и положил в рот. Горько и остро – все как он любит.
Бабушка погрузила руки в резиновых перчатках в таз с кабачками.
– Джихун-а, еще одна доставка.
– Но мы же уже закрыты. И скутер сдох, – Джихун запихнул в рот еще кимчхи.
– Что, опять? – Хальмони шлепнула внука по руке, когда он потянулся за третьей порцией. – Впрочем, неважно. Поезжай на автобусе. Нужно отвезти это в «Ханян». – Женщина махнула рукой в сторону двух контейнеров, аккуратно замотанных в розовую атласную ткань.
– Зачем? – Одно название этого жилого комплекса заставило Джихуна вздрогнуть. – Кому это?
– А кто еще там живет? – цокнула языком хальмони. Обычно на этом Джихун бы сдался, но в этот раз он скрестил руки. Он решил твердо стоять на своем.
– Зачем ты ей что-то отправляешь?
– Бери контейнеры и не груби, – бабушка даже не посмотрела на него.
– Не понимаю, чего ты о ней так печешься. У нее вообще-то муж есть. И то, что она – твоя дочь, не значит…
– Не смей так говорить о собственной матери. – На этот раз в голосе хальмони послышались стальные нотки, и Джихуну пришлось сдаться.
– Она мне больше не мать, – пробормотал парень, забирая контейнеры.
На улице, точно чувствуя его гнев, собирались темные густые облака. Джихун успел дойти до остановки, когда понял, что оставил в ресторане куртку. Он взглянул на дорогу и решил, что не будет возвращаться. Все равно он был настолько зол, что не чувствовал холода.
Джихун вышел к шоссе и сел в подошедший автобус, кашляющий выхлопами. Плюхнувшись на заднее сиденье, парень положил контейнеры себе на колени, и они как будто нарочно подпрыгивали каждый раз, когда автобус наезжал на выбоину, усугубляя его и без того плохое настроение.
Джихун глядел в окно, всеми силами стараясь не думать о женщине, которая бросила его, – и, конечно же, не мог выкинуть ее из головы.
Из детства ему запомнились две вещи: долгие родительские крики и понимание, что они его не любят. После каждой ссоры отец топил горе в бутылке, а мать становилась все злее и ожесточеннее. Маленького Джихуна ругали и били как за то, что он слишком громко кричал, так и за то, что он сидел слишком тихо. Когда мальчику исполнилось четыре, отца арестовали. Тогда мать Джихуна немедленно подала на развод и переехала вместе с сыном в квартиру над рестораном хальмони.
Жизнь с хальмони напоминала солнечную погоду после долгих лет подземного обитания. Бабушка заботилась о нем, мыла, кормила. Дарила игрушки и одежду. Однако, когда мать Джихуна попросила дать ей карманных денег, хальмони вручила дочери фартук и велела идти зарабатывать.
Как-то раз, когда Джихуну было почти пять, он сидел на кухне во время обеда. В комнате пахло дымящимся на плите ччигэ – соленым и чуть-чуть острым; запах щекотал ему ноздри. Хальмони напевала старую народную песенку, которую услышала по радио, а Джихун подпевал, хотя и не помнил слов. Однако бабушка смеялась, глядя на его старания, и мальчик воодушевленно продолжал петь.
Так они и пели – под кухонный шум и крики в обеденном зале, – когда на кухню зашла мама с полным подносом грязных тарелок. Волосы у нее вывалились из-под резинки, обрамляя покрасневшее лицо, а на щеке виднелось пятнышко соуса.
Джихун тогда подумал, что нет никого красивее ее.
Обрадовавшись маминому появлению, мальчик спрыгнул со стула, подбежал к женщине и обнял ее за колени.
Поднос выскользнул у нее из рук и с грохотом приземлился на пол. Один из стаканов, разбившись, рикошетом рассек Джихуну щеку.
– Джихун-а! – закричала женщина. – Ты зачем под ноги кидаешься? Что ты вообще здесь забыл?
Мать схватила его и ударила по попе. От страха Джихун даже не почувствовал боли.
Он беззвучно заплакал. За свою короткую жизнь он уже понял, что, если не хочешь получить еще больше, лучше плакать молча. От слез защипало порез на щеке.
– Ёри-я, – строго начала хальмони, но тут мать Джихуна накинулась на нее:
– Нет! У меня уже в печенках это сидит. А все из-за него! – Она ткнула пальцем в сторону Джихуна, ревущего над разбитыми тарелками и разбросанной едой. – Если б не он, мне бы не пришлось выходить замуж. И я не застряла бы тут! Не чувствовала бы себя такой жалкой!
И с этими словами она убежала, оставив хальмони с Джихуном одних на грязной кухне.
Неделю спустя мать познакомилась со своим будущим мужем.
От этого воспоминания Джихуну свело челюсть, как будто он съел что-то кислое. Он нечасто вспоминал о той сцене, но никак не мог ее забыть. Джихун много раз задавался вопросом: неужели именно в тот момент он потерял ее? Если бы он не был таким растяпой… Если б он не путался под ногами… Может быть, тогда бы мама не ушла.
Юноша выглянул в окно. Улицы становились все шире, а здания – выше. Автобус пересек реку Ханган и ехал навстречу роскоши и богатству Апкучжон-дона[57].
Джихун терпеть не мог этот квартал. Не из-за чистоты и современного вида, не из-за показного хвастовства богатством, про которое даже в других странах пели. Просто потому, что здесь жила она. Она бросила его и уехала сюда.
Джихуну понадобилось целых четыре минуты, чтобы собраться с силами и позвонить в дверь квартиры, где жила мать.
Глазок камеры повернулся к нему. Парень почувствовал себя взломщиком. Он отвернулся, испугавшись, что ему откажутся даже открывать дверь.
– Кто там? – раздался из-за двери бодрый голос.
– Доставка, – выдавил парень.
Дверь открылась с радостным переливающимся писком.
На женщине было ярко-желтое платье. Волосы завязаны в коротенький хвостик, на талии – розовый фартук с кружевом. А на руках – сонный младенец.
– Джихун-а?! – удивленно воскликнула женщина.
Парень уставился на младенца. Тот уставился в ответ – взгляд любопытный, маленькие кулачки сжимают воротник ее платья.
– Доставка, – повторил Джихун и дрожащими от боли руками протянул женщине контейнеры.
Она взглянула на две огромные емкости, потом вздохнула и распахнула дверь пошире.
– Можешь поставить туда, – указала она на пол вестибюля. – Я пойду уложу Туджуна. Ему пора спать.
Не дожидаясь ответа, она скрылась в одной из комнат.
Джихун остался стоять снаружи, не решаясь зайти без приглашения. Квартира была вылизана дочиста. Одна гостиная оказалсь больше, чем квартира, в которой жили Джихун с хальмони. На стене портрет: мужчина с квадратной челюстью обнимал маму Джихуна со спины, а та держала на руках малыша Туджуна. Они выглядели счастливыми. Идеальными. Образцовая молодая семья.
Джихун не видел ни одной фотографии, где он был бы запечатлен вместе с обоими родителями. Хальмони рассказывала, что мама все выкинула.
Женщина вышла из комнаты и махнула рукой на контейнеры.
– Что на этот раз?
– Кимчхи. – И, заслышав презрение в ее словах, добавил: – Что осталось после ресторана. – Он скорее умрет, чем скажет, что хальмони целый день делала эти заготовки специально для дочери.
– Аппа[58] Туджуна не любит острое. Зачем она столько наготовила?
Джихун сжал зубы, чтобы случайно не выпалить что-нибудь со зла.
– В любом случае я их привез. Не забудь сказать об этом хальмони, если она позвонит.
– Как хальмони выпустила тебя из дома в таком виде? На тебе даже куртки нет, а там дождь собирается.
Ее слова были пропитаны порицанием, однако парень даже не обратил на него внимания. В голове крутилась одна мысль: она боится, как бы сын не попал под дождь. Значит, она все-таки о нем беспокоится?
– Да мне нормально, – прошептал он. Заговори он громче, точно бы сорвался.
– Подожди, – женщина заглянула в кладовку и достала оттуда целый пакет одежды, из которого вытянула длинный плащ. – Мы собирались отдать эту одежду на благотворительность, но можешь взять себе.
Джихун помрачнел. Это, по-видимому, была одежда того мужика.
– Мне твоя благотворительность не нужна.
– Не упрямься. Это же брендовая одежда.
Джихун уже собирался сказать, куда ей идти со своими брендами, как вдруг дверь в коридор распахнулась и к ним вышла пожилая женщина. На ней был халат в цветочек; волосы цвета черного оникса – ну точно крашеные – накручены на бигуди. Заметив Джихуна, она остановилась.
– Омма Туджуна, кто это? – спросила она.
Омма Туджуна. Парень медленно осмыслил это обращение. Он его, конечно, знал – к мамам его друзей иногда так обращались соседи или учителя, но он никогда не слышал, чтобы его маму называли оммой. А теперь она стала оммой Туджуна. Еще одно доказательство, что она ему больше не мать.
– Оммоним[59], – Ёри обернулась к свекрови. – Это курьер, кимчхи принес. Я хотела сегодня ччигэ с кимчхи приготовить.
Джихун чуть не рассмеялся: так легко далась ей эта ложь.
– У меня от кимчхи ччигэ изжога. – Женщина приложила руку к груди. – А сын мой когда домой вернется?
– Скоро уже будет. – Мама Джихуна принялась заламывать руки, кидая беспокойные взгляды то на сына, то на свекровь.
Джихуну хотелось смеяться, кричать, бить стены. Так что он решил, что пора идти. Он поклонился:
– Спасибо за заказ.
– Погодите, молодой человек, – скомандовала хальмони. Эта бабуля явно привыкла к тому, что все ей подчиняются. Джихуна остановило только то, что его учили быть вежливым. – Вот. – И женщина протянула ему две зеленые бумажки.
В этот раз смех вырвался наружу, и Джихун сделал вид, что закашлялся. Он поймал униженный взгляд матери. Возможно, именно из-за него парень и взял эти двадцать тысяч вон, после чего склонился в глубоком поклоне.
Когда он вышел, дверь с писком закрылась за ним.
Джихун сел на автобус в сторону дома и прислонился лбом к холодному стеклу. У него даже кости болели от усталости. Такое ощущение, что в его тело напихали хлипких палок, которые в любой момент грозились сломаться под весом.
Вот бы мама рассказала своей новой семье правду. Что Джихун – ее сын, что ей не стыдно об этом заявить. Но не это расстраивало его больше всего. Он никак не мог забыть, как нежно его мама качала на руках ребенка. Каким взглядом она смотрела на него. В ее глазах теплилась материнская любовь, которой Джихун никогда не знал. Чем он был так плох, почему собственная мать не могла полюбить его столь же сильно, как и того младенца?
За окном начался дождь, и стекло запотело. Глаза Джихуна тоже застила дымка – от слез. Он быстро их сморгнул, не желая проливать и слезинки из-за этой женщины.