Поднял крышку. Вспоминая реплику из гораздо более поздней кинокомедии, это я удачно зашел. В гнезде на темно-синем бархате лежал австрийский «шрейер» образца 1911 года, и в самом деле выглядевший ухоженным, – надежная машинка с постоянным магазином. В других – обойма, с помощью которой сверху заряжается магазин, и патроны. Я их машинально пересчитал: двадцать четыре – ну да, на четыре полные зарядки.
Я уже решил, что оставлю пистолет себе. Очень многие, включая рядовых, обзаводились трофейными пистолетами, некоторые даже маленькие коллекции собирали, что начальством совершенно не преследовалось. Особенно ценились те, что в дорогом исполнении, и всякие редкие образцы. У меня были три таких ствола, с удовольствием присовокуплю к ним и этот – доводилось держать в руках, и только.
– Господин майор, – невозмутимо сказала фрау фон, когда я по-хозяйски взял коробку под мышку. – Мне полагается какой-нибудь документ, что оружие я сдала?
– Пожалуй, нет, – сказал я. – Мы стараемся обходиться без лишней бюрократии.
В ее взоре явственно читалось, что никакая бюрократия лишней не бывает, но промолчала, очевидно, понимая, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Сказала все так же невозмутимо:
– В таком случае пойдемте, господин майор, я покажу, где разместились ваши подчиненные. Я понимаю: дела службы превыше всего…
Мы вышли в коридор, и она указала на одну из массивных дверей темного дерева. Поблагодарив, я распахнул дверь без стука – в армии не стучатся – и вошел. Пятерка орлов-разведчиков проворно встала и вытянулась.
– Вольно, – сказал я и не спеша огляделся.
Разведка обустраиваться умеет: гостиная была немаленькая, и здесь свободно разместились пять раскладных железных офицерских походных кроватей – трофейных, естественно, у нас такие делали только до революции, а немцы продолжали до сих пор. Пару недель назад наткнулись мы в одном городишке на очередной склад. Кровати, конечно, достались только офицерам, причем далеко не всем, и персонам с некоторыми привилегиями, разведчикам в том числе. Я себе тоже такую взял – удобная вещь, если придется обосноваться там, где обычных кроватей не имеется.
Справа красовался парадный портрет Бисмарка – гораздо больше того, что я видел в кабинете, в массивной золоченой раме, но точная копия кабинетного. «Железный канцлер» смотрел орлом – парадный мундир, каска-«пиккельхаубе», густые эполеты, орденская лента через плечо, куча регалий высших степеней. Слева – две одинаковые по размеру большие фотографии в застекленных рамках. Пожилой полковник в форме рейхсвера, с моноклем в глазу, прямой, словно аршин проглотил, тоже смотрит орлом, хотя и, в отличие от Бисмарка, чисто выбрит. Судя по количеству наград, не за печкой отсиживался, строевик. Даже несомненный турецкий орден имеется – ага, и в Турцию заносило…
Подполковник в мундире вермахта, наверняка сын – особенного сходства, правда, не усматривается. Молодой, не старше тридцати, тоже пытается смотреть орлом, но получается хуже, чем у Бисмарка с папашей. Наград гораздо меньше, чем у бати, но и ленточка Железного креста второй степени на кителе, и крест первой степени на шее – тоже не из запечных.
– Молодцы, – ухмыльнулся я. – Бисмарку и папироски в рот не сунули, и глаза не выкололи…
– Обижаете, товарищ майор, – четко уловив интонацию текущего момента, с развальцой бывалого солдата сказал Жиган. – Мы ж не сиволапая пехота…
– Ага, сиволапая, – усмехнулся я без всякого раздражения. – А ты у нас из потомственных графьев будешь? Или все же крестьянский сын с-пид Полтавы?
– Насчет графьев – чтобы да, так нет (любил он вворачивать одесские словечки, хотя, как там же говорят, его с Одессой и рядом не стояло). – И даже не с-пид Полтавы, а из деревеньки поглуше. И все же не стоит нас с обычной пехотой равнять, бежать с винтовкой и кричать «Уря!» – дело нехитрое. А пусть они попробуют из немецкого тыла штабного полковника целехоньким приволочь…
Я хмыкнул:
– Полковник, конечно, в хозяйстве вещь всегда нужная, но вот если бы ты генерала приволок… Я бы тебя не просто зауважал – к ордену бы представил немедленно… Серьезно.
– А вдруг да приволоку? – сказал он не так уж шутливо. – Я везучий. А время сейчас для немцев самое несчастливое, у них, случается, и генералы всполошенными зайчиками бегают. Говорят, в соседней армии было такое, напоролась разведка на генерала, куда-то драпавшего на одной-единственной машине, без охраны… Ихние знаки различия мы отлично знаем, не допустим такой оплошки, как наша доблестная пехота, в том городке с часами, что остались в исправности и время исправно отбивали. Сцапали братья-славяне представительного такого немца. Шапка вроде ведерочка, султан на ней и орел здоровущий. Мундир не то чтобы роскошный, но повсюду пуговицы рядочками нашиты, разве что на заднице не было. Блескучие… Ну, они и решили по невежеству свежему, что генерала сграбастали, размечтались, как будут вскорости дырки для орденов вертеть. А это оказался мелкий чин с местной шахты, вроде нашего прораба, неведомо с какого перепугу парадный мундир напяливший. Вот и лопухнулась Рязань косопузая или кто они там… Не слышали, товарищ майор?
– Как не слышать, – сказал я. – Вся дивизия ржала, и даже, говорят, по армии прошло… Ладно, насчет генерала имей в виду. Я тут с вашей хозяйкой мимоходом познакомился. Вот где представительная дама; причем неподдельная, вдова фона и полковника. – Я кивнул на портрет того, пожилого, с моноклем. – Прямо-таки императрица по осанке…
– Да уж, – усмехнулся старший лейтенант Мазуров. – Старорежимная школа, империю помнит, в восемьсот девяносто девятом замуж выходила. – Мы потом разговорились немножечко. Ко мне она относится со всем расположением, потому что я «герр обер-лейтенант», а вот «нижних чинов» в упор не видит, они для нее пустое место. Когда мы заселялись, сначала перепугалась, думала, мы ее к стенке поставим. Но виду не показывала, явно собиралась помирать с достоинством. Ну, потом поняла, что мы не людоеды, успокоилась. Поговорили немного. Мы ей дали шоколаду, кофе, еще того-сего. Взяла, глаза разгорелись – надо полагать, несмотря на то что вдова полковника и сама фон, на карточках сидела, на эрзацах. И все равно, сама в благородные ручки не взяла, кликнула экономку. Та тоже нос дерет, хоть до хозяйки ей и далеко… – Он посерьезнел. – Намечается для нас работа, товарищ майор? Хотя… Если бы намечалась, вы бы сразу перешли к делу и болтовню Ярчука не слушали бы…
– Правильно рассуждаете, – кивнул я. – Приказ прежний: весь сегодняшний день на обустройство. Но скоро… Мне не сердце вещует, опыт подсказывает: вскорости будет работа. – Я кивнул на фотографию бравого подполковника: – Явно сынок… Интересно, где воюет – если еще воюет, а не в плену, в госпитале или вообще в Валгалле…
– Я так полагаю, в Валгалле, – кивнул Мазуров. – Сама сказала, даже с некоторым вызовом: убили в сорок первом под Москвой, когда наши пошли в наступление.
Он под Москвой не был, в армию взяли только осенью сорок второго, а я вот под Москвой был. Посмотрел я еще раз на бравого подполковника, одного из превеликого множества тех, кому суждено оставаться молодыми навсегда, и подумал без всяких эмоций: предупреждал же ваш Бисмарк – никогда и ни за что не лезть в Россию. Не послушались умного человека, дураки, вот и огребли дважды, сначала империю прогадили, теперь Третий рейх. И далеко не всем достался березовый крест с каской: насмотрелся я на вас, как вы вдоль дорог валялись, закоченевшие, а то и прямо на дороге. Ну и нечего было лезть, мы таких гостей не ждали и пирогов не напекли, чем могли, тем и встретили…
– Одним словом, служебных дел у меня к вам нет, – сказал я. – Просто хотел бы поговорить с сержантом Ярчуком… пожалуй что, по чисто личном вопросу.
– Конечно, товарищ майор, – сказал старший лейтенант.
Ни он, ни Байситов явно не усмотрели ничего необычного в таком желании отца-командира. Быть может, решили, что я намерен дать Кольке втык за не известные самому Мазурову художества, – чему Мазуров был бы только рад. А вот Жигановы «мушкетеры» переглянулись определенно с тревогой, я бы даже сказал, заполошно. Да и у Жигана лицо стало странноватое, я так и не мог определить, что за чувства мешаются на его физиономии. Что интересно, там вроде бы и облегчение присутствовало.
– Пойдем, Коля, на крылечке побеседуем, – сказал я.
И направился к двери, не оборачиваясь, но слышал, что он послушно идет следом. Спустился по лестнице впереди него, хотя он безусловно не был дамой. В вестибюле мы не встретили ни хозяйки, ни экономки. Вышли на крылечко, под липы, на которых уже появились почки – рано в Германии наступает весна, не то что у нас в Сибири.
Жиган достал свой фасонный портсигар, массивный, серебряный, который, к бабке не ходи, попятил у того полковника с пригоршней «фон», «унд» и «цу». Машинально постучал сигаретой о его крышку, как все мы привыкли поступать с папиросами.
Я тоже закурил и спросил без всякого напора:
– Не догадываешься, Коля, о чем пойдет задушевный разговор?
Мало что в нем сейчас оставалось от прежнего ухаря, это невооруженным глазом видно.
– Кто его знает, товарищ майор, – сказал он наконец. – Лучше б вы сами сказали. Грехов за мной вроде не числится, так что не знаю…
Вот только выражение его лица полностью противоречило словам, чтобы это определить, не нужно обладать сверхчеловеческой проницательностью. Мялся, нервничал, явно догадывался.
Вот тут я прибавил напора в голос:
– Ну что ж, начну первым, я не гордый, да и ради такого случая любую гордость в карман подальше запрячешь… Официальных оснований тебя прижать у меня нет, но ты ж не первый год служишь, сам прекрасно знаешь: у любого командира есть масса возможностей совершенно неофициальным образом подчиненному жизнь осложнить. Особенно в данном конкретном случае, когда я майор, а ты – сержант. Трудненько будет подчиненному с командиром служиться. Ты меня уже немного знаешь. Если мне понадобится что-то узнать – как сяду, так уж не слезу. Согласен?
– Да чего уж там, согласен…
– Вот и отлично, – сказал я. – Разговор у нас пойдет о совсем недавнем случае, у моста. Там, в отдалении от прочих беженцев, сидела девушка, сразу видно, что красивая, хоть и неумытая, растрепанная. Ваша троица на нее быстренько глаз положила. А я наблюдал из машины, частью от скуки, частью оттого, что усмотрел шанс тебя под взыскание подвести, не стану скрывать. Ну, надо отдать вам должное, за рукав не хватали, силком в автобус не тянули…
– Вот именно, товарищ майор. Никогда я за рукав не хватал и не тянул. Не в моих это привычках, я привык, чтобы по доброму согласию. Культурно уговаривали…
– Сущие джентльмены и рыцари, – усмехнулся я. – Ну да, видел, как уговаривали, колбасой заманивали, явно галантерейное обхождение обещали… А потом что-то произошло. Ни грома, ни молнии, ничего такого – но вас от нее словно током отшвырнуло, всех троих, и сказал ты своим: уходим от греха подальше. Тут и я подошел, любопытно стало, особенно когда увидел физиономии ваши, не на шутку перепуганные. А ведь вы не из трусов, да и ситуация была не та, чтобы так пугаться… Что там случилось, Ярчук?
Он молчал и мялся. Отбросил с крыльца докуренную едва до половины сигарету и тут же достал новую. Я подпустил в голос ласковой угрозы:
– Коля, честное офицерское: что я задумал, то и будет. Не слезу я с тебя, пока не расскажешь, что там у вас произошло. Сам понимаешь: в этом случае со служебной точки зрения тебе ничего не грозит. Было, конечно, нарушение известного приказа, но придется посмотреть сквозь пальцы: я ж сам приказ нарушил, в машину ее взял. Вы это прекрасно видели, ваш автобус совсем близко стоял. И таращились вы на меня и на нее как-то странно, полное впечатление, знали что-то такое… Ну? Что там случилось?
– Не поверите, товарищ майор, – сказал он убежденно. – В лицо смеяться будете, а то и к врачам отправите. Вы ж городской, в городах этого нету, мне, по крайней мере, такие в городах никогда не встречались. А я из глухомани полтавской, до ближайшего райцентра черт-те сколько езды. У нас как раз встречались такие вот, умевшие то, что обычные люди не умеют. Прямо скажу, колдовки…
– Жиган ты, Жиган, и пишешься Жиган, – усмехнулся я. – Плохо ты мою биографию знаешь – да и откуда тебе? Горожанином я стал в четырнадцать лет, когда отец меня в город доучиваться отправил, на хлеба к дядьке с теткой. У нас в районе только семилетка была, а он хотел, чтобы я полную среднюю кончил, стал помаленьку в люди выходить, первым из всей семьи в институт поступил. Так-то вот… А четырнадцать лет я прожил в такой глухомани, какой ты у себя на Полтавщине и не видал. Дремучие чащобы, по-сибирски – тайга. Слышал такое слово?
– В книжках попадалось, – сказал он с некоторым облегчением. – Я же не темный, восьмилетку закончил, в библиотеку был записан, книжки читал, приключения больше…
– Ну вот… – сказал я. – И были у нас разные… старики и старушки, а то и совсем не старые. Многое умели, чему я с детства был иногда и свидетелем. Так что всему поверю, что расскажешь, и уж безусловно в лицо смеяться не буду. Всякое бывает вдали от городов… Ну, облегчи душу, а то ведь лежит у тебя тяжесть на душе, и поделиться не с кем… со мной, разве что.
– Ну коли так, коли разбираетесь и всерьез берете… Дело было так, товарищ майор… Уговаривали мы ее, уговаривали, вполне по-хорошему, и вдруг – трах-бах! Как гром с ясного неба. Смотрю я, вместо нее я сам на тех шпалах сижу, вот только в каком виде! Мертвый сижу, зарезанный, глотка от уха до уха перехвачена, и не только что – кровища вся на гимнастерку и галифе стекла, рожа белая, глаза остекленевшие, давно бы упасть полагалось, а я сижу, свесив руки… Вот тут меня и отшвырнуло, точно как током. И ребят тоже, как будто и они что-то такое видели. Стало мне крепенько не по себе, я и говорю: уходим подальше от греха. Тут и вы со старшиной подошли… Я видел потом: вы с ней долго и спокойно говорили, явно на вас-то она никакого морока не пускала. Ну а потом вы ее в машину увели… Так оно все и было, чем хотите клянусь…
– А ребята твои что видели?
– А то же самое, только не меня, а каждый сам себя, в точности в таком же виде. Я потом подумал, надо же, и у немцев колдовки есть. А с другой стороны, тут, по ихним меркам, изрядная глухомань, там и сям леса густые, диковатые, не те прилизанные, нумерованные и обихоженные, что мы раньше видели, не похожие. Диковатее будут. В таких вот местах и могли сохраниться… Рассказать, может, кратенько, товарищ майор, как у нас в деревне было?
– Если кратенько, – подумав, сказал я.
– Колдовок у нас в деревне было аж три, хотя деревня и небольшая, половина хуторами раскидана. Одна совсем молодая, вроде вот этой немки. От нее-то как раз меньше вреда было: гадала да травами лечила, младенцам килу вправляла, кровь останавливала. Хотя если что не по ней, могла и стегнуть, не так уж душевредно, но чувствительно. Она, Яринка эта, и на вечорницы к нам ходила. Никто ее не гнал – себе дороже, непременно боком выйдет. Да и держалась она как самая обычная дивчина: пела, плясала, с парнями покручивала, иногда до сеновала дело доходило. А вот те две старухи были гораздо злобственнее. Все знали: если какой-то из них поклонится сальцем там, сметаны глечиком, а то и денежкой, просьбу твою выполнит – только всегда плохую какую просьбу. Вторая, опять-таки все знали, вечерами пегой свиньей оборачивалась, какой в деревне ни у кого нету. Идем мы с девчатами с вечорниц, а она выскочит, пихаться начнет, за ноги хватать. Приходилось шугать словесно, и только. Давно было известно: если кто вздумает вырвать кол из плетня и по хребту ее перетянуть, у того вскоре невзгоды будут: урожай градом побьет при полном отсутствии такового у соседей, свеклу или что другое червяк съест, скотина домашняя падет, тот, с колом, ногу сломает… Да всякое бывало. Знаете, что интересно? К тем компаниям, с которыми шла Яринка, она никогда не вязалась – то ли у них меж собой такая солидарность, то ли она Яринку боялась – шептались, что Яринка посильнее будет, хотя и живет не в пример тише. – Он улыбнулся прямо-таки мечтательно. – Старики говорили, в старые времена таких вот старух, бывало, в их же избах жгли всем миром – ну а в советские времена не прокатило бы. Заикнись только о колдовстве… Не в лагерь за убийство, так в дурдом загонят… Значит, верите, товарищ майор?