– Чего смотрите, я же не нарочно, просто чую, – ездовой вздохнул. – Я бы еще пожил, домой тянет вернуться, на детей взглянуть. Но, видать, судьба!
– Дядь Вить, ты же не в старые времена живешь. Ну какие могут быть сейчас судьбы? Вернешься ты домой, немец-то вон как пятится.
– Это верно, – охотно согласился ездовой. – Может, и просто мнится мне. Наши уже Вильнюс освободили…
Поговорили об успехах на более удачливых участках фронта, Тимофей спрыгнул с неспешной телеги и без особых надежд направился в штаб дивизии. Результат там вышел ожидаемый. Отруганный боец Лавренко вернулся на вверенный объект, о разговоре с ездовым напрочь забыл. А дня через четыре узнал, что убит дядя Витя.
…– Ночью только от нас выехал, тихо было, – рассказывал старшина хозвзвода. – Вдруг – бах! Лошадь ржет, мы выскочили. Прямое попадание в двуколку, колеса разлетелись, кобылу сзади посекло, а ездового наповал. Главное, тот румынский «кукурузник» одну-единственную бомбочку и швырнул, мы его вообще не слышали.
Случай тот произвел на Тимофея гнетущее впечатление. Не может человек знать, когда его убьет. Это ненаучное суеверие! Но ездовой-то знал, ведь не может быть такого совпадения? А если и сам Тимофей заранее знал, что в Плешке так выйдет? Конечно, там не просто о смерти речь шла, но в каком-то смысле, так даже много хуже.
Смерти рядовой Лавренко не очень боялся, считая себя человеком одиноким и малоудачливым. Сидел три года под немцами, ждал-ждал, теперь-то чего себя жалеть. Но хотелось погибнуть как-то со смыслом, не просто от случайной бомбы или пули, а с пользой, как надлежит хорошему бойцу. Впрочем, от самого бойца это мало зависит, да и офицер на передовой не очень-то собой распоряжается. Иной раз такая… эх, да чего там слова подбирать… глупейшая дурь людей убивает…
Было то в июне, да, точно в июне.
С батарейцами «фрицевской-гаубичной» Тимофей познакомился случайно, когда предупредил разворачивающихся артиллеристов, что рядом с ними опасный объект, известный под названием «румынское-отхожее». Во время майских боев опасное место закидало и присыпало землей, но провалиться там вполне можно было и сейчас. Расчет осознал опасность, несколько подвинул орудие. Сами пушкари были необычными: на вооружении у них стояли мощные высокие дуры, серо-стального противного цвета. Батарею сформировали из 105-миллиметровых трофейных гаубиц, но тяга у них имелась нормальная, механическая – таскали орудия «студебеккеры», вызывающие у бойца Лавренко большую и понятную симпатию.
Сначала показалось, что так себе батарея – случайная замена нормальной артиллерии, типа той памятной румынской винтовки: что нам попало, тем и воюем. Но батарея оказалась дельной. Тимофей как-то оказался на батальонном КП, когда оттуда работал комбат «фрицевой» батареи. Стреляли пушкари с закрытой позиции, исключительно по вычислениям. Капитан-артиллерист живо черкал в блокноте, заглядывал в таблицы, телефонист передавал сложные числа на батарею. Вот прямо почти не хуже Морозова работали. Гаубицы кинули несколько пристрелочных снарядов, потом раз-два! – буквально в пару снарядов точно накрыли немецкий дзот с жуть каким надоедливым пулеметом. Только и разлетелись бревна, земля и клочки тех пулеметчиков. И это не дивизионом, одной четырехорудийной батареей, и только по цифрам! До дзота было с километр, а до орудий еще два. Вот тебе и трофейное барахло. Если в правильные руки попадет, то пользы не счесть.
Тимофей ходил мимо пушкарей, здоровался. Как-то разговорились, рассказал, как плацдарм захватывали и расширяли. На момент прихода «фрицевской» батареи бои за расширение еще шли, наша пехота пыталась дотянуться до выгодных высот, но безуспешно. Именно одна из тех высот половину умелой «фрицевой» батареи и погубила…
…Пришел тогда Лавренко в первый батальон в полдень, привел нового почтальона, думал сразу возвращаться, бахнуться на складе и подремать, пока ничего не случилось. Но на батальонном КП чувствовался шухер, все были на ногах. Из обрывков разговоров офицеров стало понятно, что сейчас гаубицы на прямую наводку будут выходить, засеченные огневые точки немцев изничтожать. Тимофей артиллеристов очень уважал, но тут не понял: открытое же место, с трех сторон простреливается – как туда такие здоровенные орудия думают выставлять? Туда и ползучую «сорокапятку» не выкатишь, мигом по ней долбанут.
Связные и свободные связисты устроились за изгибом траншеи и задымили.
– Не пойму, чего они делать собираются, – размышлял рябой пожилой связист. – Зачем гаубицы? Побьют же враз.
– Наверное, прикроют их, – в сомнении предположил умный ефрейтор Быкевский. – Артналет организуют, гаубицы выскочат, отстреляются, и моментом назад.
– Ну да, они же вовсе незаметные, – угрюмо кивнул связист.
Тимофей в сторону немцев не смотрел – пейзаж знакомый еще по маю, третьего дня утром этот первый батальон пытался атаковать, но только метров двести и успели пройти. Огонь немцы открыли такой, что и так жидковатые роты мигом залегли и обратно поползли. Ночью тела вытаскивали, и еще потери случились. Бойцу Лавренко, да и многим другим, было понятно, что от таких слабосильных атак никакого толку, а один вред. Если нужно фрицев беспокоить, так можно и как-то иначе их дразнить.
– Едут! – сказал ефрейтор.
Тимофей все же не выдержал. Выбрался на бруствер, как раз увидел, как мимо КП проносятся грузовики с прицепленными орудиями. Моторы надежно ревели, высокие гаубицы воинственно покачивались на рессорах. Здоровенные машины проскочили в полусотне метров от командного пункта: в кузовах были видны пушкари, бодрые, улыбающиеся. Это они на своего комбата смотрят.
– Одним огневым взводом идут, – связист потушил цигарку. – Второй прикрывать их и станет. Грамотно, этого не отнять.
Машины, виляя между воронок, живо проскочили метров двести – да, это не пехом с автоматом бежать. Остановились, артиллеристы начали спрыгивать и отцеплять орудия, и тут по ним ударили пулеметы немцев. Было видно, как разом полетели щепки от кузова «студебеккера». Под огнем пушкари все же сбросили ящики со снарядами, начали разворачивать орудия. Грузовики уже неслись назад, задняя машина дергалась и неловко обходила воронки – явно ранен водила. А у орудий…
У орудий движения уже не было. Туда уже били минометы немцев, подключилась и фрицева артиллерия. Сколько не вглядывайся сквозь дым разрывов – никакого движения, никто назад не ползет, только вздрагивают и содрогаются беспомощные гаубицы.
– Да что ж так-то… – прошептал Быкевский.
С КП донесся крик – это в телефон, цифры диктуют.
В небе просвистело… разрыв, второй… по пулеметам. Еще… Снаряд, следующий… Внезапно прямо из столба разрыва взлетела немецкая противотанковая пушка – станины непотребно раскинуты, болтаются, вокруг все в клочки.
– А-а, сука! – зарычал связист. – Досиделась, падла!
Немецкую пушку до этого действительно никто не видел: замаскировали ее фрицы тщательно, еще и щит для незаметности сняли.
Отомстил второй огневой взвод батарейцев за своих. Но разве так надо было?! Две отличных гаубицы, они же снаряды по немцам словно пятачки в кошелек укладывали – почти каждый в цель. И в расчетах люди такие умелые. Наши же люди…
…До ночи стояли гаубицы, дымили резиной горящих шин, иной раз ветерком доносило едкий запах до наших траншей.
Уже в темноте ползали разведчики к погибшим гаубицам, притащили двух бессознательных тяжелораненых и тела погибших. Говорили, что имелся у пушкарей однозначный приказ «выйти на прямую наводку», они и выметнулись. К чему вот такой приказ, зачем взвод погубили… Тимофей как ни думал, догадаться не мог. Но в жизни и смерти такое случается, это понятно.
Как-то встретил Тимофей комбата той «фрицевской» батареи – все такой же подтянутый, с биноклем на груди. А с лица – лет на десять старше.
Вспомнился тот эпизод совершенно не ко времени, поскольку сидел в душе смоляной вонючей занозой, а настроение у бойца Лавренко и так было неважное. Тимофей сунул в рот помытую сливу, придвинул к себе чехол лопатки и принялся зашивать дыру, неспешно и аккуратно. В прошлый раз заштопал наспех, а для такого верного инструмента можно и постараться. Лопатка лежала на ящике-скамье, надежная, тускло блестящая, отполированная о плацдарменную землю. Имелось на этом образце главного пехотного вооружения клеймо Днепропетровского "Коминтерна" и указывался год рождения лопатки – далекий и мирный 1940-й. Когда война кончится, нужно будет съездить посмотреть на легендарный Днепр и город – наверняка хорошее место[11], да и от Харькова до него недалеко.
Отрезая нитку, Тимофей в очередной раз понял, что ехать в родной Харьков уже и смысла нет. Мама умерла, отца, наверное, тоже нет в живых. Квартира вряд ли уцелела – город, говорят, дочиста разрушен – да и какие права у младшего Лавренко на ту замечательную квартиру? На заводе Тимофей не работал, да и вообще в самое решительное время бесславно сидел под немцами и румынами. Незачем ехать, не осталось у бойца Лавренко ничего, только плацдарм, да эти кабельные несчастные катушки.
Нет, в мире что-то еще оставалось, поскольку катушки даром речи не обладали, а сейчас в дверь блиндажа постучали и осведомились:
– Есть шо живое?
– На месте я! – откликнулся Тимофей, несколько удивляясь воспитанности нежданного гостя – обычно, если дверь не опечатана, все гости без затей сходу вваливались.
В дверь пролез незнакомый сержант – коренастый, длиннорукий, пожилой – придирчиво огляделся и кивнул на коптилку:
– Отож, тайными делами занимаемся посредь белого дня, а, хлопец?
– Почему тайными? Вот, ремонтом занялся, штопаю, – пояснил Тимофей, несколько обескураженный странными подозрениями.
– Оно ж снаружи посветлей. Солнце, га? – прищурился гость.
– Снаружи мешают. Только сядешь, как немедля чего-то кому-то нужно. Я же тут на проезде давно располагаюсь, – боец Лавренко вывернул налицо зашитый чехол шанцевого инструмента и намекнул: – А вы с проверкой или просто языком потрепать?
– Отож не угадал, – сержант протянул здоровенную, размером почти с ту лопатку ладонь. – А ну покажь, як оно вышло. Дэ не боись, чисто с любопытству гляну.
Бояться за потрепанный чехол Тимофею в голову не приходило, да и вообще с какой стати? Подумаешь, сержант приблудный, видали тут начальников и повыше.
Гость развернулся к приоткрытой двери, оценил работу:
– Отож, талант. Гармонию чуешь, – вроде бы без особого издевательства пробормотал сержант, вернул чехол, выпрямился во весь свой невысокий рост, резко кинул лапу к пилотке: – Сержант Торчок, Особый отдел фронта! С вопросом по квартированию и расположению.
Тимофей понял, что уже сам стоит на ногах и застегивает ворот гимнастерки. Умеет гость многозначительно гавкать. Но выселять «Склад КНН» пытались уже дважды, не особо-то вышло.
– Товарищ сержант, если вы по поводу занятия блиндажа, так приказ о переводе склада требуется. Сами понимаете, тут материальные ценности большой ценности.
Гость покосился на ряды красивых, но никчемных катушек и махнул лапой:
– Отож, если двойной ценности, мы не претендуем. И на блиндаж не посягнем. Исключительно на постой, и оченно скоротечный. Держите посланье, товарищ Партизан.
Гость протянул записку.
Посланье оказалось коротким:
«Тов. Лавренко, разместите группу и транспорт на два-три дня. Люди надежные».
Ниже стояла вполне знакомая Тимофею подпись – у него такая же в красноармейской книжке красовалась – старший лейтенант из дивизионного Особого гостей прислал. Это, конечно, иное дело.
Сержант с характерной фамилией Торчок извлек из кармана гимнастерки красное удостоверение, многозначительно продемонстрировал открытым. Впечатлило: боец Лавренко впервые видел сержанта с удостоверением СМЕРШа, и вообще не думал, что такое бывает.
– Что ж, располагайтесь, товарищ сержант. У вас что за транспорт?
– Погодь, товарищ Лавренко. По-людски ознакомимся, – гость подал руку и представился неофициально: – Павло Захарович, старший группы. Отож, можэ и не день, а три-четыре нам дожидаться выйдет, но не отяготим. Бо приказ нам ждать.
Хозяин «Склада КНН» пожал ладонь-лопату и сказал:
– Понимаю, служба есть служба. Места хватит, катушки можно складывать в лежаки, ничего им не делается. А вас много?
– Не особо, втиснемся как-нибудь, – заверил сержант.
Гостей оказалось трое: кроме косноязычного, но вдумчивого Торчка, имелся водитель и собственно машина. Вот ею можно было залюбоваться.
– Додж «три четверти», сотня лошадиных сил. Прямо с завода, – небрежно объяснил шофер, парень возрастом чуть старше Тимофея, в новенькой форме и чистыми погонами рядового. – Тянет как танк, можно гаубицу на буксире таскать или зенитку в кузов поставить.
С шофером все было понятно: болтун и трепач, на фронте без году неделя. Но вот машина…
Американский полу-грузовичок действительно был новеньким, пусть уже пропылился, но аккуратненько, а брезентовый тент так и вообще выглядел, словно только утром натянули.
Тимофей присел, глянул под округлое крыло, на ребристую мощную покрышку.
– Отож разбираешься? – удивился сержант Торчок.
– Не, не умею, – вздохнул Тимофей. – Но она того… чуется гармония, как вы говорите. Сильная машина.
– То да, – согласился Торчок. – Так хороша, что даже с гаком. Давеча пытались с нас тент снять. Андрюха чуток не проспал.
– Да я не проспал! Я сразу услышал, только добежать не успел, – запротестовал водитель.
– Отож я говорил: не жри ту прорву слив, брюхо не сдержит, – мрачно напомнил сержант. – А он «до ветерку, на секунду». Тут только отворотись от хозяйства, сразу лезут.
– Задержали ворье? – счел уместным поинтересоваться Тимофей.
– Та почти, но без юридических тонкостей, – кратко сказал Торчок, и сжал здоровенный кулак – сразу было видно, что и сержант, и его кулаки имеют немалую фронтовую закалку.
Машину поставили впритык, благо имелся капонир, еще старый, весенний. Тимофей достал кусок масксети, обретенный по счастливому стечению обстоятельств и забывчивости саперов. Замаскировали «додж», сходил к часовому связистов: с его поста машина была видна, будет поглядывать. Но понятно, что и самим нужно не зевать. Особисты перетащили в блиндаж груз. Насколько понял Тимофей, в основном это были ящики с оружием и боеприпасами, хорошо упакованная радиостанция, да солидный запас провизии. Но о таких вещах знающий жизнь рядовой Лавренко интересоваться, понятно, не стал. Уже вечерело, Тимофей собрался на кухню за ужином, но сержант остановил:
– С нами повечеришь, не обеднеем.
У гостей в запасе оказалась специальная печечка, вроде керогаза. Водитель Андрюха показал банку с непонятной красивой надписью:
– Видал? Яйца Рузвельта – яичный порошок!
Таких концентратов Тимофею видеть не приходилось. Ушлые гости бахнули в порошковый омлет целую банку колбасного фарша, пахнуло увлекательно. В запасах хозяина склада из достойного дополнения к ужину нашлась только пара луковиц, но и они оказались кстати.
После великолепного ужина сели перед блиндажом, Тимофей закурил.
– Отож напрасно дымишь – с неодобрением заметил сержант. – Бо молодой, а через год дыхать толком не будешь.
– Я для уюта, – пояснил Тимофей. – А год… год – то долго.
Рассказывал гостям про плацдарм, сержант слушал внимательно, вопросы задавал и большой головой качал, а водитель начал клевать носом и его отослали спать. Остатки прибрежных рощ и дальний берег уже тонули в вечерней дымке. Собеседники доедали сливы.
– Отож ты везучий, – задумчиво сказал Павло Захарович. – Пять месяцев на передовой, а только маленько покоцало.
– Я же теперь тыловик, в атаку не хожу, по фрицам стреляю редко, – заметил Тимофей, сворачивая новую «козью ножку». – Только на складе и отсиживаюсь.
– Та не особо ты домосед. Тебя бойцы знают, разом показали, как до Партизана доехати. Но я не про то думкаю. Просто по итогу у тебя две награды, а присягу не принимал, так? – хмыкнул гость.
– Разве я уклоняюсь? Напоминал, говорят «потом, когда в свою часть вернешься». Нет, если надо, отвечу. У нас тут рядом штрафбат стоит, тоже живут люди, воюют.
– Усе воюют, Тимоха. Не в том дело, – сержант потер щеку – он был из тех мужиков, у которых щетина прет как трава после дождя, вроде только что был бритый, а через час рожа сплошь рашпилем. – Ты как с идейной стороны себя ощущаешь?
– Хорошо ощущаю. Советский я человек. То, что в комсомол не приняли…
– Погодь с комсомолом, я не про то. Ты как к врагу относишься?