Вот только в данном случае ни о каком выкупе речи не шло. Да и на знатную пленницу самозваная принцесса не тянула. Напротив, не ценность представляла для адресата письма. Но обещала стать нехилой костью в королевском горле.
Потому Равенна решила считать, что дело происходило в замке.
Вспышка. И грубоватый, хотя и без злости окрик отвлекает автора письма.
— Миледи! Герцог зовет!
— Сейчас, только закончу, — отвечал ему другой голос. Чуть хрипловатый, тоже слегка грубоватый, но в целом вроде женский. Да и обращение «миледи» едва ли могло предназначаться мужчине. Если, конечно, пресловутый герцог не имел извращенных наклонностей.
А главное: предположение насчет замка, похоже, подтвердилось. Едва ли с узником, даже со знатным пленником, стали бы так церемониться. Когда зовет хозяин, а ему в ответ предлагается подождать.
Равенна открыла глаза. Действие чар закончилось.
— Замок, — проговорила она, выделяя из того, что видела хоть какие-то полезные сведения. — Миледи. Герцог зовет…
— Герцог? — переспросил находившийся рядом, подстраховывавший ученицу мастер Бренн.
Затем он переглянулся с подошедшим Андерсом фон Веллесхаймом. И оба, не сговариваясь, проговорили почти хором:
— Одербургский!
Про Одербург Бренн слышал из книг — хроник и землеописаний. Сэра Андерса же обязывал знать о нем титул вкупе с представленностью их семейства при королевском дворе. Трудно служить королю не зная, с кем соседствует королевство. И особенно — с кем имеет несчастье соседствовать.
Именно таким несчастьем и было герцогство Одербургское. Не только для Нордфалии — для всей Священной Империи.
Расположенное к западу от нее, это детище суровых горцев не признавало даже символического сюзеренитета императора. И вообще ничьим вассалом себя не числило.
В самом названии — Одербург — слышался грозный рык хищного зверя. А уж род свой тамошние герцоги вообще вели от исчезнувших ныне драконов, один из которых красовался на их родовом стяге. И со Священной Империей (одряхлевшей, превратившейся в лоскутное одеяло) сосуществовали как тот же дракон или иная хищная тварь, с беззащитной сытью. Вроде стада овец.
Век за веком Одербург пожирал соседние баронства, княжества, графства. Расширял границы. И теперь простирался от варварских земель на севере до южных хребтов — непроходимых даже для подданных герцога.
А коль горы к западу от Священной Империи были богаты железом, недостатка в оружии воины герцога не испытывали.
На земли королей, правда, Одербург нападать остерегался. Опасаясь, видимо, что монархи, поделившие так называемую Империю, растащившие ее на суверенные вотчины, чудесным образом вновь сплотятся, если герцогу хватит дерзости угрожать одному из них. Именно трону его угрожать, а не просто устраивать набеги, опустошая приграничные земли.
Последнее-то, как раз, не возбранялось, отнюдь. Соседи только рады были, если та же Нордфалия страдала от вылазок горцев. Для любого правителя хороший сосед — слабый сосед. В том числе кем-то ослабленный.
Но если герцог Одербургский, по дикости уступавший разве что сородичам Сиградда, самовольно сядет на престол даже маленького королевства — признают ли его остальные? А как насчет Святого Престола? Благословит ли понтифик восхождение герцога на королевский трон?
А не решат ли другие монархи, что следующим при таком попустительстве может стать уже королевство любого из них?
Такие вот не слишком приятные вопросы. Возможно, именно они и удерживали герцогов с драконом на знамени от излишней дерзости. Но удерживали, похоже, до поры.
— Не к добру это, — проговорил мастер Бренн, — сначала побочная дочь, претендующая на престол. Теперь правитель враждебного государства. И действуют заодно.
— Не то слово, — молвил тоже не обрадованный словами Равенны сэр Андерс.
Еще более не обрадованный, потому как был мало-мальски знаком с придворной «кухней». С тонкостями династических союзов и присвоения титулов — в том числе.
— Просто женившись на этой Норе, — сказал рыцарь, — герцог уже становится одним из главных претендентов на престол. Даже если король захочет решить дело миром и признать побочную дочь.
— Ну а если его величество признать Нору не захочет… — начал мастер Бренн.
— Тогда герцог может занять трон силой, — закончил за него сэр Андерс, — имеет полное право. Ведь вроде как вступается за честь особы королевских кровей. Тогда как честь самого Альбрехта Третьего становится безнадежно запятнанной. И если одербугское войско пойдет на Каллен — никто в Империи и слова поперек не скажет. Некоторые его даже поприветствуют. Просто потому, что у любого короля найдутся недруги. И наш нынешний — не исключение.
6
— Теперь моя очередь, — сказал мастер Бренн, обращаясь к Равенне. — Эти чары потребуют много сил. А тебе их может не хватить. По крайней мере, сейчас… сразу после работы с письмом.
Волшебница кивнула, соглашаясь, и вышла из-за стола. Но далеко уходить не стала. Осталась для подстраховки Бренна, как тот давеча приглядывал за ней.
А старый чародей сел на ее место. Но перед этим достал из небольшой холщовой сумки, которую часто носил с собой на плече, каменную фигурку птицы.
Человеку несведущему она могла показаться забавной игрушкой. Или украшением для дома, рассчитанным на чей-нибудь непритязательный вкус. Или божком какого-нибудь древнего дикарского культа.
И лишь кто-нибудь особо глазастый мог заметить, что маленькая фигурка вытесана из цельного куска породы. Вместе с крохотным клювиком, едва заметными коготками на лапках; самими лапками, казавшимися тонкими до хрупкости. А также рунами — по одной на каждом крыле.
Столь тонкая работа уже сама по себе дорогого стоила. Но наличие на фигурке рун делало каменную птичку неизмеримо ценнее. Для тех, понятно, кто сведущ в колдовстве.
За годы… нет, десятилетия занятий волшбой мастер Бренн понял, что самые сложные и тяжелые чары — не швыряние молний и огненных сгустков. Но те, что позволяют душе чародея действовать за пределами собственного тела. Действовать… ну или хотя бы воспринимать мир. Именно на такие заклинания волшебнику приходилось отдавать частичку своей души. С кровью.
А та волшба, творимая с помощью этой, невзрачной на первый взгляд, каменной птички была тяжела вдвойне. Потому что чародею требовалось напоить своей кровью обе руны на ее крыльях. Из-за чего пользоваться этими чарами следовало пореже.
Приняв по капле крови из пальцев мастера Бренна, руны осветились желтовато-зеленоватым сиянием. Напоминавшем о листве ранней осенью, колосящихся полях и зеленых лугах.
Цвет природы. Позволявший с природою заключить хоть временный, но союз.
Бренн охватил фигурку птицы ладонями. Стараясь, чтобы нарочито пораненный палец на каждой руке касался светящихся рун. И… закрыл глаза, откинув голову, как давеча Равенна.
Тело старого чародея все еще оставалось за столом в доме на окраине Каллена. А душа, сознание его могло удалиться на многие мили. Десятки миль.
Но прежде вселилась в кружившего над столицей Нордфалии сокола.
Мгновение — и мастер Бренн увидел мир искаженным; таким, каким он предстает для птиц. Еще несколько мгновений чародею потребовалось привыкать к этому нечеловеческому восприятию. Научаясь различать простершийся внизу город — с забавно-маленькими, как игрушечными, домиками. И вообще худо-бедно ориентироваться в пространстве. Дабы не сбиться с пути, куда-нибудь не врезаться ненароком.
Особенно — не сбиться с пути! Не дать могучим крыльям занести себя в неведомые дали.
Следующим побуждением Бренна в теле сокола было взлететь как можно выше. Чтобы, миновав трижды проклятую серую пелену, увидеть солнце. Которое последний раз даже этот старый чародей лицезрел в раннем детстве.
Мастер Бренн подавил этот позыв, отдающий ребячеством и праздным любопытством. Потому что помнил по прошлым своим попыткам — ни разу ему не удавалось подняться выше этой гнусной пелены. Сотворенная силой, неизмеримо превосходящей человеческую, она словно отступала, подобно линии горизонта. Отдалялась при попытке приблизиться к ней. И как бы высоко ни поднимались птицы, зачарованные мастером Бренном, небо над ними оставалось безрадостно-серым.
К тому же требовалось беречь время и силы. Если их не хватит на полет туда, куда направлялся Бренн, если сокол выдохнется на лету и падет мертвым, мог умереть и сам чародей.
Потому, сделав последний круг — чтобы лечь на курс — сокол-Бренн расправил крылья и устремился на запад. Полагаясь на природное чутье птиц, помогающее им находить дорогу к родным гнездовьям.
Внизу проплывали зеленеющие равнины, темные пятна лесов, холмы, как складки на мятом одеяле. А еще — города, признававшие власть престола в Каллене, и деревни. Целые россыпи деревень. И над многими из них поднимались дымные столбы пожаров, заметные даже на фоне серого неба.
Сокол летел дальше. Туда, где белели вершины далеких гор, подпиравшие небо. И где заканчивались владения короля. Как, впрочем, и земли Священной Империи как таковой.
И только здесь, в предгорьях, Бренн увидел то, что искал. Чего ждал и более всего опасался.
Меж холмов на зеленые равнины Нордфалии двигалось войско. Множество людей, казавшихся сверху маленькими как муравьи, они шли, стараясь держаться заранее выбранного построения. Потому, если бы сокол Бренна взлетел повыше, все эти люди слились бы для него в единую, почти не меняющую форму, но разве что чуть колеблющуюся на ходу фигуру. Движущуюся фигуру почти неизменных и по-своему совершенных очертаний.
Лошадей было немного. В горах конницей много не навоюешь, так что она никогда не бывала сильной стороной у одербуржцев. Большинство лошадей тащились за войском, волоча телеги обоза.
Еще горцы не любили навешивать на себя тяжелые доспехи — груды железа. Предпочитая более легкие, зато почти не уступающие надежностью, кольчуги.
А в чем преуспели подданные герцога Одербургского на военной стезе, так это в стрельбе из лука. Оружейники герцогства даже создали особые длинные луки, чтобы стрелять из которых, требовалось быть могучим чуть ли не как медведь. Во всяком случае, гораздо сильнее большинства жителей равнин. Зато стрела, пущенная из такого лука, в случае попадания даже тяжелый доспех пробивала насквозь. Вместе с воином, в него облаченным.
У многих из шествовавших теперь по Нордфалии горцев зачарованный Бренном сокол видел такие луки. Да и сами одербуржцы выглядели под стать. Приземистые и в то же время коренастые. Чем напоминали ожившие горные валуны.
Свои луки, правда, легкие, имели и немногочисленные конники. Эти отличались более изящным телосложением. Как, кстати, и арбалетчики, воины с метательными копьями и дротиками. Понятно, этим зачастую требовалось побыстрее улизнуть, совершив свое грязное дело. Но даже они выглядели плотными и жесткими. Тоже как будто сделанными из камня. Или даже из железа.
А впереди шествовали знаменитые одербургские тяжелые копейщики. Ощетинившись копьями и прикрываясь огромными щитами, они превращались в живую крепостную стену. Почти неприступную — небольшой отряд копейщиков мог удерживать какое-нибудь ущелье или узкую горную тропу против многократно превосходящего противника не один день. При наличии же за спинами копейщиков воинов с луками или теми же дротиками шансы прорвать оборону у противной стороны падали ниже некуда. До самых адских глубин.
Собственно, именно Преисподняя обычно и ждала большинство тех, кто дерзал штурмовать позиции тяжелых копейщиков Одербурга. Но пока никто штурмовать их не пытался. Вообще никто не встречал воинство герцога с оружием в руках. Местность вокруг оставалась еще безлюдной.
А потому воины могли пока позволить себе быть беззаботными. Они шли, лениво переговаривались между собой. Кто-то даже шутить пытался — до сокола и мастера Бренна ветер доносил обрывки их реплик.
И над всем множеством вооруженных людей развевались на ветру знамена. Черный дракон на белом фоне. И горе было тому, кто принял бы их за белые флаги мирных намерений или готовности сдаться.
«А быстро собрались-то! — удивлялся, обозревая хлынувшую на равнину людскую реку, мастер Бренн, и мысли его еще немало удивили сокола, непривычные для мозгов простой птицы. — Сколько дней назад пришло письмо? А сколько требовалось голубю, чтобы его доставить? Вряд ли много. Тогда как войско в поход неделями снаряжать обычно приходится… если не месяцами».
В конце концов, Бренн пришел к выводу, что собрать войско герцог мог и заранее. Задолго до того, как Нора отправила отцу свое письмо-ультиматум. Вполне вероятно, думал он, побочная дочь Альбрехта Третьего не очень-то и надеялась на его добрую волю.
Что до герцогов Одербургских, то они вообще-то не привыкли надеяться ни на что, кроме остроты мечей и копий, меткости луков. А также количества рук, способных их держать.
Возможно, подождав для приличия несколько дней и не дождавшись ответа от дражайшего родителя, Нора дала герцогу отмашку на вторжение заранее снаряженного и готового выступить воинства в Нордфалию. А может, ни в какой отмашке герцог не нуждался. Держа побочную дочь короля в качестве живой куклы для прикрытия своих захватнических планов. Ну и как наложницу наверняка. И считал, что какой бы ни был ответ его величества, разговаривать с ним все равно лучше с позиции силы.
С войском под стенами столицы, например. Все равно как с ножом у горла.
Довелось мастеру Бренну увидеть и самого герцога. Черноволосый мужчина, жилистый и поджарый, он ехал среди колонн своих воинов на коротконогой и кряжистой горской лошади. Особой роскоши в его одеянии не было — не в пример обитателям королевского замка в Каллене. Простая кольчуга, меч в обыкновенных, без всякого украшения, ножнах. И лишь небольшая корона, венчавшая лохматую голову, подсказывала, что едет не простой вояка, но особа, облеченная властью.
Его сиятельство Карл Седьмой. Даже у себя на родине прозванный Дерзким.
Рядом с герцогом на такой же низкорослой лошадке ехала дама — иначе не скажешь, даже несмотря на скромное походное платье. Была она высокая, статная, с копной таких же темных, как у герцога, волос. Но только близорукий глаз мог принять этих двоих за родственников.
Лицо Карла Дерзкого было узким, с острым, как клинок, подбородком и тонкими губами, а глаза смотрели с вызовом. Как у хищного зверя при виде другого хищника в своих охотничьих угодьях.
Приятно-круглое же лицо его спутницы, усыпанное веснушками, казалось простовато-добродушным. Однако осанка и прическа подходили, скорее, знатной особе. Как и холодный взгляд голубых глаз.
«Вот мы и встретились, Нора», — сообразил мастер Бренн.
Сокол, им зачарованный, покружил еще немного над людской рекой. Полетал, следуя за ними, давая чародею понаблюдать за одербуржцами. И еле дождался, когда, наконец, заиграли рожки, объявляя остановку. Привал.
Еле дождались они оба — и почти обессиливший к тому времени сокол, и сам мастер Бренн. Опасавшийся, что заклинание перестанет действовать. А ему позарез нужно было определить место стоянки воинов герцога.
И лишь когда привал наступил, долгожданный не только для воинов, сознание Бренна буквально вывалилось из тела сокола.
Мир расплывался перед резко открывшимися глазами, во рту стояла сушь под стать пустыням далекого юга. Ныла спина.
— Пергамент мне, — прохрипел чародей, с силой отрывая руки от фигурки птицы, будто приросшие к ней, — пергамент… и чернила… перо. Скорее, пока я не забыл.
— Что ты видел, мастер? — вопрошал нетерпеливый сэр Андерс, пока Равенна кинулась за письменными принадлежностями.
— Война, — было ему ответом, — герцог Одербургский выступил в поход. И он уже на равнинах… да поспеши же! Это очень важно!
Выкрикнув последние фразы, старик судорожно закашлялся. Из последних сил стараясь банально не сверзиться с лавки. Все-таки годы брали свое. А чары, к которым он прибег, оказались слишком тяжелыми.
Поневоле пришлось позавидовать Равенне — кое в чем ученица мастера Бренна превосходила. С сознанием тех же птиц, например, умела слиться и безболезненно, кровь собственную не тратя. Хотя лишь на считанные мгновения.
Получив перо, чернильницу и пергаментный лист — все это Равенна положила перед ним на стол — мастер Бренн принялся торопливо макать перо и столь же спешными жестами водить по пергаменту. Очень скоро его судорожные мазки сложились в общую, более-менее внятную картину. Точнее, карту того места, над которым пролетел зачарованный сокол.