Луна на Луне
Мария Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2018
ISBN 978-5-4493-4930-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Когда меня убили
Прошло три дня с тех пор, как меня убили. Может быть, четыре дня – здесь время идет как-то по-другому, не так, как у живых. Я по-прежнему скрывался от реальности – как будто в самой реальности можно скрыться от реальности.
Это случилось три дня назад, а может, четыре дня назад – когда я зашел в бар и попросил кофе. Бармен посмотрел на меня, как мне показалось, сочувственно, и ответил:
– Вы умерли.
Я даже не спросил – как, зачем, почему – и так было все понятно. Здесь нужно было что-то сказать, только я совсем не знал, что.
– Мне очень жаль, – добавил бармен, – очень жаль.
И мне показалось, что ему действительно очень жаль.
Я уже понимал, что нужно прятаться от реальности – но не совсем представлял себе, как это нужно делать. Почему-то поначалу я боялся выходить на широкие улицы и освещенные места, пока не понял, что именно там реальность проявляет себя сильнее всего, так и норовит уничтожить меня. Меньше всего реальность подкрадывалась ко мне в людных местах, как будто боялась уничтожить меня при всех. Люди сочувственно смотрели на меня, пару раз кто-то даже пытался следовать за мной, чтобы реальность точно меня не схватила – но тут же отступал от своей затеи, когда под ним расступался тротуар или с карниза падал кусок кирпича.
Иногда я пытался вспомнить, что со мной должно было случиться, но не случилось. Пару раз я вспоминал, как в последний момент выскакивал из-под машины, которая неслась с бешеной скоростью. Однажды пришло воспоминание, как я шел вдоль стены, и прямо передо мной грохнулась оземь здоровенная сосулька – но я тут же отогнал от себя эту мысль, ведь это случилось где-нибудь в марте, а убили меня в августе. Почему-то мне казалось, что меня именно убили – может, реальность подсказывала мне это.
Вы в безопасности.
Это было уже потом. А сначала он затащил меня в машину, вот так, рывком, я и сделать ничего не успел, оказался в клетушке навроде той, в которой перевозят заключенных.
И это было уже потом. А до этого реальность вздыбилась, взбрыкнулась, ощерилась всем, чем только могла ощериться, набросилась на меня со всех сторон, едва не въехала в меня грузовиком, упала железным листом с крыши, хотела даже ударить молнией, но не смогла, попала в ближайший громоотвод.
Вот так. А потом уже – внезапный захват, клетушка, особняк на вершине холма, и —
– Вы в безопасности.
Тем же вечером я разговорился с одним физиком, который жил там же, в особняке – он оказался интересным собеседником, увлеченно говорил о скрытых в космосе многомерных пространствах – но что-то подсказало мне, что мы с ним так и останемся случайными знакомыми, не больше. А вот неразговорчивый математик приглянулся мне намного больше – я почувствовал в нем родственную душу, впрочем, нам еще предстояло как следует познакомиться.
На ужин была индейка с гарниром из кабачков, потом Либзет сыграла нам на пианино – позже она призналась мне, что хотела поступать в консерваторию, но потом умерла. Здесь говорили о смерти, как о чем-то обыденном, только на лице несостоявшегося архитектора мелькнуло легкое сожаление.
В это утро моя реальность ненадолго взяла верх – та реальность, в которой я не умер, в которой на пустыре возвышалась громадина космодрома, и что-то серебристое, гремящее поднималось в небо. Ближе к обеду моя реальность выдохлась, уступила место какой-то безрадостной серости.
Иногда я спрашивал себя, что будет, если я выйду за ворота – но тут же отгонял от себя эту мысль…
Селин
Селин смотрит на Селин, думает, та это Селин или не та Селин. Кто её знает, вроде та, да все они сначала вроде те, а потом начнется, или родинка какая на шее, или шрамик какой, а то еще было, вроде совсем-совсем Сильвия, ну точь-в-точь Селин, а тут бац – и вместо ванили та Селин любит шоколад, значит, эт не та Селин, совсем-совсем не та Селин.
И снова надо искать ту.
Нет, вроде бы, та, та самая и есть, спешит к Селин, картинку показывает, а смотрите, как я нарисовала, и Селин смотрит, и надо бы похвалить, и не хвалится, и убила бы большая Селин маленькую эту Селин, если бы могла…
Селин сжимает зубы. Нет, не за этим она сюда пришла.
Не за этим.
С трудом отвечает:
– М-молодец…
– А я еще вот что сочинила…
Селин слушает. Сжимает зубы. То, что когда-то казалось гениальным, теперь и слышать не хочется.
Селин замирает на подоконнике.
Хочет сделать шаг.
Сжимает зубы, ну же, ну же, ну…
Садится на окно, рыдает от собственного бессилия.
Это было.
Селин проводит две линии по холсту.
Вот так.
Называется – «Озарение».
Это тоже было.
А вот теперь Селин смотрит на Селин, которая то ли Селин, то ли не Селин. Осторожно спрашивает, наугад:
– А ты мармелад любишь?
– А чи-во такое?
Селин теряется. Тут же спохватывается:
– А мишки фруктовые.
– А если лимонные.
Селин настораживается, Селин думает, сгодится ей такая Селин, которой нравятся мишки лимонные или нет, Селин-то всех мишек любит, не только лимонных. Или даже не так, Селин себя никогда не спрашивала, какие ей больше нравятся, ну мишки и мишки. Так что может, это и сть та самая Селин…
…или нет.
Нет.
Потому что та Селин себя не спросит, лимонные мишки или не лимонные. А если спрашивает, значит, не Селин.
Большая Селин уходит.
Не прощаясь.
Раньше какие-то отговорки выдумывала, ну все, чмоки-чмоки, побежала я, – а сейчас просто уходит.
Вычеркивает.
Минус один мир.
Теория мультивселенной подразумевает, что за границей нашего трехмерного мира находится множество других миров…
Селин нетерпеливо листает, это Селин знает.
Спрашивает себя, что такое ландшафт теории струн. Представляется хитросплетение струн, которые складываются в причудливую горную цепь. Селин вскакивает, устремляется к холсту, рисует быстрыми нетерпеливыми мазками, Селин, Селин, что ты делаешь, разве до этого тебе сейчас. Тут же отбрасывает кисти, не то, не то, Селин хотела совсем не так, а как Селин хотела, так у неё не получится…
Селин уже знает.
Не получится.
Что такое ложные вакуумы, спрашивает себя Селин.
Не находит ответа.
…отказывается от недетерменированного коллапса волновой функции…
– Ну, ранее развитие, это штука на самом деле опасная… вот так вот рождается такой вундеркинд, все вокруг него ахают-охают, ах, стихи пишет, ах, картины рисует… Ну а потом годам к пятнадцати этот вундеркинд потихоньку выравнивается со сверстниками, и все, и уже никто не охает, не ахает… Такие дети не приучены добиваться целей, трудиться, им все давалось легко, само собой…
– И чем это обычно кончается?
– Как правило, очень печально…
Селин смотрит на Селин.
Выдыхает.
Нет, это не Селин, совсем не Селин, у неё волосы короткие, у Селин в детстве коротких волос никогда не было.
Хоть здесь сразу понятно.
Не Селин.
Селин потихоньку вычеркивает:
Минус один мир.
Уходит, мельком думает, что там будет, в этом мире после того, как там побывала Селин, изменится этот мир до неузнаваемости или вообще погибнет, или ничего не случится, просто однажды на цветок опустится бабочка…
…и эта дурында себя художницей вообразила…
А вы прикиньте, она еще и стихи пишет.
Э-э-э… я чёт не понимаю, это теперь стихами называеццо?
Э, я тоже так писать могу…
Я её ранние работы посмотрел, вроде норм…
Это она внимание привлечь к себе хочет…
Селин смотрит на Селин, замечает родинку на щеке.
Нет.
Не та Селин.
Вот это хорошо, не надо искать, думать, разбираться, сразу видно – не та Селин.
Минус один мир.
Селин возвращается домой, в изнеможении падает на диван, сжимает виски, скрипит зубами – голова разламывается от боли. А Селин предупреждала, не больше трех заходов в день, а Селин Селин не послушала, глупая Селин, пятый раз уже идет…
Вечером приходит Селин, отчитывает Селин, что она вообще себе позволяет, так недолго совсем себя извести. Селин смотрит на Селин, думает, сколько еще миров надо перебрать, чтобы стать той Селин, которая приходит по вечерам…
…нет. Приходит – это громко сказано, она не стучит в дверь, не снимает пальто ув хода, не садится пить чай, она просто… просто Селин прислушивается к себе и понимает, что вторая Селин – вот она, пришла…
Селин подскакивает – голова отдает гулкой болью – торопится, читает, про ложный вакуум, почему он ложный, почему коллапс волновой функции, почему…
Селин проводит линию на холсте. Сверху черное, внизу белое.
Подписывает.
Черное и белое.
Сжимает зубы, не то, не то, не то…
…ничего.
Скоро будет то.
Селин обещала.
…теория мультивселенных подразумевает, что где-то есть миры, в точности повторяющие наш мир. Более того, где-то существуют вселенные, в которых повторяется прошлое нашего мира…
Селин сидит на окне.
Отсюда виден весь город, кажется, – весь мир.
…еще минус один мир.
Селин перечитывает свои старые тетрадки, всхлипывает, закусывает кулаки, так Селин уже не может, не может, не может…
…ничего.
Скоро все изменится.
Есть три Селин.
То есть, нет, так-то их много, Селин, вон – миры, миры и миры, и везде – Селин, Селин и Селин, большие, маленькие, средние, вот маленькая Селин стихи свои читает, все диву даются, ах, юное дарование. Вот Селин стоит на подоконнике, – ай, ах! – взлетает в никуда. Вот…
А то Селин, Селин и Селин.
Селин, которая —
– А я еще вот что сочинила…
Селин, которая —
Черное и белое.
Сжимает зубы, не то, не то, не то…
И Селин, которая —
…отказывается от недетерменированного коллапса волновой функции…
(Не Селин, конечно, отказывается. А теория мультивселенных).
А вторая Селин ищет первую, чтобы стать третьей. Вернее, искала, уже не ищет, рыдает от отчаянного бессилия, еще бы – сколько миров, сколько вселенных, столько Селин, и где её искать, первую Селин, где…
Третья Селин подсказывает.
Нет, конечно, не подходит и не тычет пальцем. А по-другому: просто Селин только что не знала, не видела, а теперь знает… чувствует…
Селин.
Вот теперь действительно – Селин.
Селин смотрит на Селин, говорит:
– Привет.
Нет, это еще не конец, это еще только начало, еще долго-долго Селин будет ходить сюда, к Селин, учить Селин уму-разуму, чтобы потом…
Селин возвращается домой. Теперь можно ненадолго и вернуться. оглядывается, не понимает, а где Селин, а что Селин, а почему Селин – любим, помним, скорбим, почему Селин – во цвете лет, почему – дура, себя загубила, почему…
Вторая Селин (которой уже нет) оторопело смотрит на третью Селин, которая есть, спрашивает, а как, а почему, – третья Селин смеется, а ты где была, а в своем прошлом, да разве в своем, ты в моем прошлом была, чего ради оно твое-то, чего ради…
Три прибора
2010
– А почему три прибора?
Грехем смотрит на накрытый стол, не понимает, почему три прибора, откуда три, кого они еще ждут…
Эдит смущается, Эдит сама не понимает, почему поставила три прибора, вертелось что-то на языке, Льюис, Льюис, какой еще Льюис, нет никакого Льюиса и не было…
Эдит берет третий прибор, хочет отнести наверх, спохватывается, куда – наверх, почему она ищет второй этаж в их маленькой квартире…
2070
Льюису страшно.
Первый раз в жизни – по-настоящему страшно.
Вот так, смотрит на темноту чердака, и нужно ступить туда, и посмотреть, что там, и не ступается, и не смотрится, и – страшно.
Грэхем еще пытается что-то неумело шутить, еще улыбается, да нет там ничего, да мыши какие-нибудь или крысы какие – только видно, что и ему не смешно.
Льюис замирает.
Сжимает зубы.
Рывком распахивает дверь, заглядывает в сумрак.
Ничего нет.
Ну, конечно же, ничего нет, еще бы здесь что-то было, здесь только старое кресло, Льюис это знает, и Грэхем это знает, и Аглая знает, и все, все.
Ничего нет.
Весь вопрос, что там было – за много лет до того, как…
1995
– А где Аглая?
Это спрашивает Льюис. Отодвигает вилку и спрашивает:
– А где Аглая?
Грехем не понимает, какая Аглая, где Аглая, почему Аглая…
– Это кто?
– Ну как же… – Льюис пытается вспомнить, – Аглая… Аглая…
Ничего не вспоминается. Была какая-то Аглая, а что за Аглая, откуда Аглая… Льюис поднимается по лестнице, останавливается перед гладкой стеной, пытается вспомнить, было здесь что-то, было-было-было, дверь, если её толкнуть, окажешься в комнате, а Аглая заорет, а стучать тебя не научили, и…
2070
Это началось неделю назад.
На рождественском ужине.
Ну, здесь, в Плэм-Холле каждый ужин – рождественский, каждый вечер – Рождество.
Вот на рождественском ужине Льюис взял вилку и сунул её в рот. Эдит еще хотела возмутиться, сказать, что это неприлично, тут же осеклась…
И все осеклись.
И смотрят на Льюиса, и думают, что такое, почему вилку в рот, вроде надо так – вилку в рот, а вот еще рядом салфетка лежит, её нужно к лицу поднести, и… и… и непонятно, что – И, но что-то – И. И вот еще бокал, его тоже подносят к лицу, а что дальше – неизвестно.
1970
– А куда делся Ричи?
Эдит чуть не роняет вилку, оторопело смотрит на дочь:
– Какой еще Ричи?
– Ну, братик наш… Ричи…
– Что ты говоришь такое, не было у вас никакого братика…
Льюис оторопело смотрит на сестру, что ей в голову пришло, какой Ричи, откуда Ричи, почему Ричи…
2070
– А что значит – выхожу замуж?
Это Аглая спрашивает.
И все на Аглаю смотрят, и понять не могут, какое замуж, как замуж, это что такое вообще, откуда она словечко это взяла…
Льюис подсказывает то, что знает, но не должен знать:
– Ты блок памяти хочешь.
– Да… блок памяти.
И Эдит волнуется:
– Какой блок памяти, ты подумай, а дом-то на что ремонтировать будем?
Грэхем пытается примирить обеих, говорит несколько слов в утешение, идет к камину, подбрасывает несколько полешек.
Смотрит.
Задумывается.
Вспоминает что-то – чего нельзя помнить, чиркает спичкой, – комнату озаряют отблески пламени.
Все ахают.
Эдит хлопает в ладоши, все, все, хватит на сегодня, и так уже не пойми что происходит, то вилки в рот суют, то огонь жгут, то словечко это из ниоткуда – замуж…
2030
Грехем накрывает на стол, включает камин.
Смотрит в темноту ночи, растерянно держит в руках второй прибор.
Кто-то должен быть здесь.