Главное, второго пришествия не допустить.
Джакман оглядывает очередь, столпившихся людей, вас тут не стояло, мужчина, я с ночи занимала, женщина, вы меня не толкайте, я вас так толкну, что не встанете потом…
Следующий! – говорит Джакман.
Входит тощий парень. Нет, людям хоть кол на голове теши, что от восемнадцати, нет, все равно молодежь прется…
– Ну-с, мой юный друг…
– …увлекался машиностроением, потом…
– …костюмчик примеряйте, – обрывает его Джакман.
Парень примеряет костюмчик. Висит мешком.
– Ну-ну, мил человек, вы бы хоть откормились перед тем, как сюда идти, в качалку бы походили… худоват что-то…
Парень вытягивает руку, из рукава вырывается столб пламени, бьет в стену.
– Фигасе, – вырывается у Джакмана.
– А ведь у того тоже костюм мешковато висел, – вспоминает портной, – у того…
Джакман приобнимает парня.
– Ну, молодчина вы… я уж думал, не найдем вас, спасителя человечества… слушайте, как хорошо, что вы пришли…
Прижимает кольт к голове парня.
Жмет на крючок…
…один есть.
Портной смотрит на два оставшихся костюма. Один чуть побольше, другой чуть поменьше.
– Где-то ходят еще двое.
В комнату просачивается человек, замирает на пороге, смотрит на убитого. Джакман снова спускает крючок, человек падает сверху на труп.
Свидетели не нужны.
Русским по белому же сказал, без стука не входить…
На всякий случай закрывает дверь.
– Еще чего-нибудь про них знаем? – с надеждой спрашивает Джакман, – вроде фото есть…
Портной показывает газету. Фото есть, такое фото, что лучше бы никакого не было. Попытка уничтожить Воздействие провалилась, разрушена половина Воздействующих.
И фото. Фото убегающих, три силуэта в темноте ночи. И черта с два там что-то разберешь…
Джакман перелистывает газету, читает.
Чуть позднее в тайнике была обнаружена амуниция нарушителей, пиджаки, оборудованные по последнему слову техники. К счастью, в эту же ночь произведено массовое воздействие, память граждан очищена, поэтому в ближайшее время нарушители вряд ли повторят попытки…
Вряд ли.
И все-таки нарушителей надо искать.
Сейчас.
Джакман и портной убирают тела, сами вытирают пол, уборщице такое тоже видеть не надо.
– Следующий! – кричит Джакман.
Заходит толстомясый здоровяк, улыбается.
– Друг мой, а вы ничего не напутали? Костюмчик-то маловат не будет?
– А давайте попробуем.
– Ну, давайте… хоть бы на диете месяцок посидели, прежде чем идти счастье попытать…
Мужчина как будто не видит иронии.
– Да нет, знаете… у меня чувство такое было… что это я и был там ночью.
– Ну-ну, а еще что приснилось? Ладно, залезайте уже, да пиджачок-то не растяните, мне его жалко…
Толстомясый залезает в пиджачок. Датчики на пиджаке приветливо мигают.
– М-мать моя женщина… вы и есть.
– Я там был?
– Получается, были. Во, человек храбрый…
– И чего мне теперь за спасение человечества полагается? – спрашивает толстомясый.
Джакман спускает крючок.
– Пуля тебе полагается.
Джакман и портной с трудом уволакивают огромное тело. Пиджак и правда не сходится, да и черт с ним, тут не на размер смотреть надо, а на то, признал пиджак хозяина своего или нет.
А вот признал.
– Хватит уже на сегодня, – просит портной.
Джакман смотрит на часы. И то правда, шестнадцать часов подряд сидят, проверяют…
– Счас, нашим отзвонюсь, пусть сменят… очередища-то вон какая…
Джакман звонит полковнику, не хочет Джакман звонить полковнику, а что делать, не век же здесь сидеть…
– Что, устали? – фыркает полковник в трубке.
– Есть маленько.
– Тоже верно… засиделись… Ладно, давайте домой уже…
Джакман дает домой уже. Надевает пиджак, застегивает, идет к лифту. Хочет подождать портного, не ждет, черт с ним, с портным.
Лифт ползет вниз с таким видом, будто думает, а стоит ли вообще ползти. У Джакмана побаливает голова, это всегда бывает, когда по городу массово стирают память.
А что делать.
Надо же стереть в целях безопасности.
Безопасность, она превыше всего.
– Следующий! – гаркает полковник.
Входит женщина. Да что за черт, опять женщина. Русским по белому сказано, три мужских силуэта. Нет, ходят и ходят дамы, хотя эта и правда на мальчишку похожа и стрижена по-мальчишески…
– Вечер добрый.
– Добрый, – кивает полковник, с барышнями он экивоки разводить не собирается, пусть даже не ждет, – примеряйте.
– Что примерять?
– Костюм, вы зачем пришли-то… – полковник поворачивается к вешалке, замирает. Звонит вниз, на охрану.
Индикаторы на пиджаке вспыхивают.
Джакман вспоминает.
Оказывается, вспоминать – это больно.
…звонит вниз, на охрану.
– Этот-то ушел уже?
– Какой этот?
– Как его… Джексон…
– Джексона не было никакого, Джакман был… ушел уже.
– В пиджаке?
– Ну.
– Верните его! – полковник кричит в телефон, пытается докричаться до кого-то в огромном мегаполисе, – верните…
Через толпу
1
Иду через толпу.
Кто-то толкает меня, кто-то задевает меня плечом, не оборачивается. Люди еще не замечают меня, люди еще не знают, что я им принес.
Люди всегда догадываются слишком поздно.
Иду через вечернюю толпу – кто-то наступает мне на ногу, даже не вздрагиваю. Прошло время, когда я вздрагивал, и время, когда я лез в драку, тоже прошло.
Люди шумят, где-то слышен женский смех, ненавижу женский смех, почему-то особенно женский – ненавижу. Где-то гремит музыка, какой-то праздник у них сегодня, не помню я уже, что у них за праздники…
Люди смеются, шутят, люди еще не знают, что их ждет.
Я знаю. Ощупываю пояс, где под одеждой у меня спрятана смерть. Одно нажатие кнопки – и все будет кончено. Навсегда. Я знаю, что смерть унесет меня вместе со всеми, но мне все равно.
Иду через толпу. Толпа не хочет расступаться, накатывается на меня – волнами, волнами, давит, душит, затягивает куда-то на дно. Я знаю, я привык к этой толпе… то есть, что я говорю, к толпе нельзя привыкнуть, толпу можно только уничтожить, или я её, или она меня.
Люди уже и не помнят, как причиняли мне боль. Вон смеется накрашенная девица, она уже не помнит, как я ухаживал за ней, как она кокетничала со мной, как я подарил ей айфон, который стоил две моих зарплаты – и больше я её не видел, и айфона тоже.
Иду через толпу. Толпа ничего не помнит, толпе не положено ничего помнить. Вон те парни у барной стойки, они уже не помнят, как обобрали меня дочиста в темном переулке, выворачивай карманы, и все такое. Они уже не помнят, как это было.
Я не забыл.
Я все помню. Так уж я устроен, все помню, ничего не забывается у меня. Вон тот толстый богач обнимает девчонок, он не помнит, как я построил для него костел, а он приказал ослепить меня, чтобы я никогда не сотворил ничего подобного.
А я не забыл.
Люди смеются, шутят, какой-то паренек протягивает мне листовки, приглашает на открытие чего-то там. Хорошо помню этого паренька, как он продал меня врагам за тридцать сребреников. А он забыл.
Иду через толпу, – толпа смыкается, поглощает меня, главное, не раствориться в ней без остатка. Мимо проходит почтенный человек, он однажды прогнал меня, как собаку, когда я после долгого пути просил пристанища в его доме. Ты помнишь?
Нет.
А я помню.
Мимо идет белобрысый мужчина, оживленно болтает по мобильному. И этого мужчину я помню, как он расстреливал меня за воротами Бухенвальда, и я был еще жив, когда нашу братскую могилу забрасывали землей…
Я ничего не забыл.
Где-то играет музыка, слышится детский смех, ребенок пускает мне в лицо стаю мыльных пузырей. И этого мальчишку я тоже хорошо знаю, как он поймал меня на лугу, и отрывал мне крылья, и жег меня зажигалкой.
Он уже не помнит, как это было.
Я не забыл.
Меня утешает только одно – сегодня же всего этого не будет. Орущих детей, смеющихся женщин, самодовольных богачей, праздничной толпы.
Сегодня все кончится.
Почему-то – сам не знаю, почему – мне хочется дать миру последний шанс. Иду к девушке, стоящей чуть в стороне от других, – мы любили друг друга двести лет назад, я готов был положить к её ногам весь мир, а она вышла замуж за седого банкира.
Иду к ней.
Барабанная дробь в душе.
– Не узнаешь меня?
Смотрит на меня, как на психа.
– Чего надо-то, я не поняла?
Ухожу. Последний шанс не удался. Оглядываю вечереющий город, мерцание огней, праздничную толпу…
Протягиваю руку к кнопке под одеждой…
…не нажимаю.
Иду домой, поднимаюсь к себе. Отсюда виден весь город, маленький и тесный.
Не сегодня.
Не сейчас.
Который вечер, который год, который век говорю себе – не сейчас.
Корю себя за малодушие.
И на следующий вечер снова говорю – не сейчас.
2
Иду через толпу.
Кто-то толкает меня, кто-то задевает меня плечом, не оборачивается. Люди еще не замечают меня, люди еще не знают, что я им принес.
Люди всегда догадываются слишком поздно.
Иду через вечернюю толпу – кто-то наступает мне на ногу, даже не вздрагиваю. Прошло время, когда я вздрагивал, и время, когда я лез в драку, тоже прошло.
– Вижу объект.
– Уточни.
– Вижу землю.
– Знаешь ты, что это та земля?
– Проверил.
– В прошлый раз тоже проверил. И плохо было.
– Все точно… вот она… земля.
– Благая весть…
Люди шумят, где-то слышен женский смех, ненавижу женский смех, почему-то особенно женский – ненавижу. Где-то гремит музыка, какой-то праздник у них сегодня, не помню я уже, что у них за праздники…
Люди смеются, шутят, люди еще не знают, что их ждет.
Я знаю. Ощупываю пояс, где под одеждой у меня спрятана смерть. Одно нажатие кнопки – и все будет кончено. Навсегда. Я знаю, что смерть унесет меня вместе со всеми, но мне все равно.
– Найди мне, где больше жизней.
– Здесь.
– Недостаточно много.
– Здесь.
– Тоже недостаточно. Больше, больше. Ты смотри, где огней больше горит, там их много.
– Здесь огней много.
– Больше огней.
– Здесь…
– Да. Здесь.
Иду через толпу. Толпа не хочет расступаться, накатывается на меня – волнами, волнами, давит, душит, затягивает куда-то на дно. Я знаю, я привык к этой толпе… то есть, что я говорю, к толпе нельзя привыкнуть, толпу можно только уничтожить, или я её, или она меня.
Люди уже и не помнят, как причиняли мне боль. Вон смеется накрашенная девица, она уже не помнит, как я ухаживал за ней, как она кокетничала со мной, как я подарил ей айфон, который стоил две моих зарплаты – и больше я её не видел, и айфона тоже.
Иду через толпу. Толпа ничего не помнит, толпе не положено ничего помнить. Вон те парни у барной стойки, они уже не помнят, как обобрали меня дочиста в темном переулке, выворачивай карманы, и все такое. Они уже не помнят, как это было.
Я не забыл.
– Наводи смерть.
– Сейчас?
– Да. Прямо сейчас.
– Не рано ли для смерти?
– В самый раз. Смерть голодна, смерть больше не может ждать…
Они уже не помнят, как это было.
Я не забыл.
Меня утешает только одно – сегодня же всего этого не будет. Орущих детей, смеющихся женщин, самодовольных богачей, праздничной толпы.
Сегодня все кончится.
Синяя вспышка режет небо, синяя тень падает на город, толпа рассыпается, слышу женский визг, мерзкий, рвущий душу на клочки…
– Опускай вниз.
– Опускаю.
Что-то снижается на город, что-то большое, массивное, и нужно бежать, и не бежится, смотрю, завороженный…
Нечто почти касается меня. Срываю пояс, жму на кнопку, бегу – сам не знаю, куда.
Взрывная волна несется мне в спину, швыряет меня – в бесконечность…
– Минус одна жизнь.
– Минус одна.
– Одну жизнь отобрали у нас.
– Отобрали.
– Плохая весть.
– Плохая.
– Смерть голодна.
– Голодна.
– Смерть заберет нас.
– Уже забрала.
– Да мертвый он, мертвый!
– Ага, все бы такие мертвые были… чегой-то не видел я, чтобы мертвые дышали.
– Парень, ты живой вообще, нет?
– Ты смотри, помереть-то не вздумай…
– Не, видали, герой какой, не побоялся же… Я вообще чуть не помер, когда эту жуть увидел, а этот ничего.
– Блин, не перевелись еще на земле русской… Парень, ты давай, просыпайся уже, хорош умирать… Там этот, губернатор наш тебя видеть хотел, в больницу приперся… Прально, перед выборами отчего ж близость свою с народом не показать….
3
Иду через толпу.
Кто-то толкает меня, кто-то задевает меня плечом, не оборачивается. Люди еще не замечают меня, люди еще не знают, что я им принес.
Люди всегда догадываются слишком поздно.
Иду через вечернюю толпу – кто-то наступает мне на ногу, даже не вздрагиваю. Прошло время, когда я вздрагивал, и время, когда я лез в драку, тоже прошло.
Люди шумят, где-то слышен женский смех, ненавижу женский смех, почему-то особенно женский – ненавижу. Где-то гремит музыка, какой-то праздник у них сегодня, не помню я уже, что у них за праздники…
Люди смеются, шутят, люди еще не знают, что их ждет.
Я знаю. Ощупываю пояс, где под одеждой у меня спрятана смерть. Одно нажатие кнопки – и все будет кончено. Навсегда. Я знаю, что смерть унесет меня вместе со всеми, но мне все равно.
Иду через толпу. Толпа не хочет расступаться, накатывается на меня – волнами, волнами, давит, душит, затягивает куда-то на дно. Я знаю, я привык к этой толпе… то есть, что я говорю, к толпе нельзя привыкнуть, толпу можно только уничтожить, или я её, или она меня.
Люди уже и не помнят, как причиняли мне боль. Вон смеется накрашенная девица, она уже не помнит, как я ухаживал за ней, как она кокетничала со мной, как я подарил ей айфон, который стоил две моих зарплаты – и больше я её не видел, и айфона тоже.
Её звали Инга. Это я тоже помню. Такой я человек, все помню, ничего не забываю.
Инга… как дурак поверил, что она меня любит, как последний дурак, поверил,
Иду через толпу. Толпа ничего не помнит, толпе не положено ничего помнить. Вон те парни у барной стойки, они уже не помнят, как обобрали меня дочиста в темном переулке, выворачивай карманы, и все такое. Они уже не помнят, как это было.
Я не забыл.
Я все помню. Так уж я устроен, все помню, ничего не забывается у меня.
Инга.
Ты вернешься ко мне.
Я знаю.
Не может быть иначе.
Я убью тебя сегодня – и ты вернешься ко мне.
– Ну а нам теперь что тут, замерзать на хрен?
– Ничего, вроде бы этого вызвали уже…
– Какого этого?
– Ну… этого самого… которого этого…
Двое смотрят на мертвую электростанцию. Которая еще недавно была живая. Ждут чего-то, какого-то чуда, которое приедет на такси.
– Тим, а ты вообще в этих… веришь?
– В кого в этих?
– Ну… которые энергию из самих себя качают?
– А как не верить… Был у нас такой в Зауральске…
– Тоже энергию пускал?
– Сначала энергию пускал… потом деваха его какая-то продинамила, бросила, он город весь взорвал на хрен. Хорошо я к внученьке в Усть-Кут поехал, жив остался…
– Охренеть, не встать.
– Двое смотрят в заснеженную пелену.
– Околеем тут на хрен, пока приедет….
– Да вообще приедет, или нет, дороги-то вон как все замело на хрен!