Но он еще не умер. Адрия наклоняется, задохнувшись от боли, которую причинило движение, и подбирает упавший кинжал. Стоя над графом, она спокойно произносит своим обычным голосом:
– Фолько Чино д’Акорси решил, что ты попусту тратишь жизнь, подаренную тебе Джадом. Мое имя – Адрия Риполи. Ты должен знать мой род. А теперь умри в страданиях, навсегда лишенный света.
Синий халат графа распахнулся. Перенеся вес на здоровую ногу, Адрия нагибается и вонзает кинжал в гениталии жертвы. А потом делает это еще раз – для верности и за всех тех, кто погиб в этой комнате.
Адрию нельзя назвать добросердечной женщиной, и всю ее родню тоже; но когда перед вашим внутренним взором предстают все эти охваченные ужасом дети, которых приводили сюда для жестокого надругательства, а иногда и убийства, это может заставить вас прибавить кинжал к яду на губах и пустить его в ход именно так.
Она смотрит, как он умирает. Еще больше крови – очень много крови – на этом красивом восточном ковре. Именно такой конец, по ее мнению, граф и заслужил – умереть голым и изувеченным. Если и существуют в их мире люди хуже его, Адрия не хотела бы оказаться в одной комнате с кем-либо из них. Впрочем, теперь Уберто принадлежит Джаду, который вынесет ему окончательный приговор. И на этот суд его отправила именно она, Адрия. Ей же предстоит еще кое-что сделать – если, конечно, она сможет и если ей действительно хочется жить. А жить ей очень хотелось; Адрия не была готова предстать перед Джадом.
– Мой господин, прошу вас! – громко произносит она голосом девушки с фермы. Потом бросает кинжал и, хромая, подходит к окнам, стараясь не плакать. В одно из них вставлены и закреплены новомодные стекла, другое по старинке закрывают ставни. Это тоже взяли на заметку еще до ее появления здесь. Фолько подготовился. Его люди тоже подготовились, иначе они не были бы его людьми.
Она открывает ставни. Те скрипят, но очень тихо. Этот звук не услышат. Адрия высовывается из окна и смотрит вниз.
Веревка на месте; привязанная к крюку в каменной стене, она исчезает в темноте. Некоторое время назад они заслали в Милазию человека, который умел взбираться на стены. Он должен был вбить крюк предыдущей ночью, а сегодня вечером, после того, как стало известно, что ее вызвали в замок, привязать веревку. Ей же следовало оставить ставни открытыми, чтобы стражники, вбежав, кинулись к окну, увидели веревку…
И пришли к ложному выводу. Потому что в действительности по этой стене невозможно сбежать из дворца. Для нее – невозможно. Три этажа над уровнем земли – Адрия, конечно, обладала навыками, полезными для нее самой и для Фолько, но спуск по веревке в их число не входил. К тому же на площади внизу всегда дежурили стражники.
Однако тем, кто вбежит в эту комнату, неизвестно, что она умеет, а что не умеет. Они не подозревают о том, что Фолько подкупил бывшего слугу из замка Уберто, чтобы тот описал им внутренние помещения в покоях графа и рассказал о потайной лестнице. Обязательно должна быть потайная лестница, ведущая из личных покоев правителя, сказал Фолько. Адрия знала это: во дворце ее семьи такая тоже имелась.
Нужно добраться до этой лестницы, потом спуститься по ней и выйти туда, где ее будут ждать люди, которые помогут ей уехать. Там будет конь, свобода, жизнь.
Только вот она почти не может двигаться и боится, что потеряет сознание от боли.
Адрия шипит ругательство. Если бы этот сукин сын не пырнул ее кинжалом…
С другой стороны, у этого сукина сына были намерения пострашнее, но теперь он мертв. А она – нет.
Никто и никогда не обещал ей легких путей в жизни. Отец – уж точно. Не такой он человек. Как дочери герцога, ей полагалось богатство, но не легкие пути. Разумеется, они не для женщины.
Адрия снова возвращается к мертвецу. Нагибается, застонав от усилия, и опять берет кинжал. С его помощью она отрезает от халата Уберто лоскут шелка и зажимает им рану. Затем вытягивает из-под тела убитого пояс халата и туго затягивает поверх: нужно постараться не выдать свой путь каплями крови. Проделывая все это, она с трудом удерживается от крика. Потом спохватывается и все-таки вскрикивает – негромко, только чтобы ее услышали снаружи.
Оглядывается, соображая, не упустила ли чего-нибудь.
Кровь из раны пока еще не просочилась сквозь повязку. Но скоро начнет, думает она.
Тяжело дыша, Адрия хромает к приоткрытой внутренней двери. Третья комната – так ей сказали, панель на левой стене, у дальней стороны камина. Задвижка в пасти резного деревянного льва.
Падение будет проявлением слабости, говорит она себе, с трудом заставляя тело двигаться дальше. А еще это будет ее гибелью. Вот почему Адрия бредет вперед, опираясь на столы или хватаясь рукой за стены, за столбики кровати во второй комнате. Теперь она уже плачет от боли, то и дело вытирая глаза.
И все же она добирается туда, в третью комнату. Находит льва и нажимает механизм, открывающий потайную панель. За панелью – лестница, но ведь ей и обещали, что она там будет, не так ли?
За панелью абсолютно темно. Адрия вновь шипит ругательство, поворачивается и пересекает комнату, чтобы взять лампу со стола. Окровавленный кинжал она сует за пояс платья и только тут замечает, что пуговицы до сих пор расстегнуты. Она исправляет это. Кого-то могла бы позабавить такая забота о приличиях на краю гибели, но девушка вспоминает растерзанную наготу Уберто, оставленного позади, и в этом нет ничего забавного.
Вернувшись к открытой панели, она шагает на лестницу, тихо вскрикнув, когда приходится наклониться. Задвигает за собой панель и понимает, что на полу и на коврах наверняка остались следы крови. Но с этим уже ничего нельзя было поделать. Остается только надеяться, – молиться? – что их никто не заметит, по крайней мере – сегодня ночью. Что все будут слишком напуганы и расстроены, бросятся к открытому окну, увидят веревку, побегут вниз, на площадь, призывая стражников…
Впрочем, сделав несколько шагов, Адрия осознает, что все это не имеет значения. Ей необходимо спуститься на два этажа по узким, скользким каменным ступеням, держа лампу, а сил на это просто нет.
Эту встречу я вряд ли когда-нибудь забуду.
Чуть больше года назад Фолько Чино, один из прославленных полководцев Батиары, несколькими годами раньше ставший после смерти своего отца правителем Акорси, отправился с визитом в Авенью, которой управлял клан Риккардиано. Утром второго дня пути он заехал поприветствовать Гуарино, нашего учителя. Фолько был, вероятно, самым знаменитым выпускником нашей школы. Все его так называли, хотя, возможно, это звучало несколько панибратски по отношению к правителю города. Гуарино говорил некоторым из нас, что это сделано намеренно.
– Это чтобы все считали его добрым. Фолько, конечно, может быть добрым, но не обманывайтесь на его счет, – сказал он.
Вряд ли мы могли обмануться, ведь Чино был одним из самых устрашающих командиров наемников того времени. Маловероятно, что, называя герцога просто по имени, люди могли забыть об этом, думал тогда я.
В тот день вместе с Фолько приехали двое сопровождающих. Одним из них была высокая женщина, которую год спустя на моих глазах привели к комнате, в которой ее ждал Уберто Милазийский.
Я узнал ее в Милазии потому, что в тот день, когда к нам приехал Фолько, находился в школьном саду вместе с полудюжиной старших учеников и двумя самыми младшими, близнецами. Когда наш знаменитый гость вошел, братья спели приветственную песнь; их голоса звучали так нежно в утреннем свете позднего лета.
Гуарино коротко кивнул в знак одобрения, когда они закончили. Фолько д’Акорси, улыбаясь, заметил:
– Помню, как сам пел эту песню!
Он дал мальчикам по монете, потом шагнул вперед и крепко обнял нашего учителя, почти приподняв его над землей. Мы были поражены, даже шокированы. Гуарино же, когда его отпустили, поправил свое серое одеяние и сказал:
– Достоинство следует ценить, возможно, превыше всего остального.
Фолько рассмеялся. С того места, где мы стояли, я видел знаменитую пустую глазницу на месте его правого глаза. Он не желал носить повязку. Все знали об этой ране, хотя рассказы о том, как он ее получил, ходили самые противоречивые. По одной версии, ее нанес Теобальдо Монтикола, и это могло кое-что объяснить.
– Цитируете Аццопарди, учитель? – спросил Фолько. – Да вы ведь даже не согласны с его мнением! И потом, как насчет «Никто не заслуживает вашей любви больше, чем тот, кто учит вас мудрости»?
– Да, это тоже его слова, – невозмутимо ответил Гуарино. – И, согласен, мысль несравненно более удачная. Рад, что ты не забыл. Но любовь можно проявить многими способами.
И все же, говоря это, он улыбнулся, я помню. Его тонкие волосы трепал ветер.
– Можно, – согласился правитель Акорси. – Вы отобедаете с нами после охоты, учитель? Эриццио сказал, что мне следует вас пригласить.
Я представлял герцога более крупным, так велика была его слава воина. Волосы Фолько Чино, выбивающиеся из-под мягкой красной шапки, были светло-каштановыми, с проседью, нос напоминал хищный клюв, а щеку с той стороны, где не хватало глаза, украшал шрам. Он был крепок и мускулист. Я тогда подумал, что не хотел бы схватиться с ним врукопашную.
– Пообедаю с удовольствием, – ответил Гуарино. – Передай мою благодарность графу. Но я привел некоторых из наших учеников, чтобы они показали свое мастерство до того, как ты уедешь. Если не возражаешь.
– Конечно, не возражал бы, если бы хватило времени. Но я еду на охоту вместе с Эриццио и Эвардо, и до ее начала нам надо обсудить вопросы, касающиеся Родиаса, Фиренты и событий в них.
– В самом деле, – ответил наш учитель. – Сарди набирают силу.
– Это правда, – согласился Фолько д’Акорси. – Пьеро опять хочет меня нанять. Мою армию.
– Конечно, хочет, – кивнул Гуарино.
Правитель Акорси удостоил нас взглядом.
– Не сомневаюсь, что все вы – образцовые ученики, иначе учитель не привел бы вас сюда этим утром. Примите мои сожаления и добрые пожелания. Продолжайте прилежно учиться и всегда почитайте его, ведь он лучший из нас. Коппо, Адрия, едем, нас ждут.
Он поклонился Гуарино, повернулся и зашагал прочь из нашего маленького садика – агрессивный, образованный, наделенный властью мужчина. Один его глаз ярко горел, другой был пуст и темен. Высокая молодая женщина и мужчина в костюмах для верховой езды последовали за ним.
Мы знаем, что он самый лучший, хотел сказать я, но благоразумно промолчал. Вот почему я так и не сел в седло в то утро, чтобы продемонстрировать Фолько д’Акорси, на что я способен. А ведь как знать, возможно, произойди это, и некоторые события развернулись бы по-другому. Впрочем, я никогда и ни с кем не делился этими мыслями.
Однако в то утро я действительно видел эту женщину – высокую, рыжеволосую, худую – и то, как она окинула скучающим взглядом сад. И слышал ее имя. Мы говорили о ней потом. Да и как могли не говорить о ней молодые люди, видевшие Адрию, младшую дочь герцога Ариманно Риполи, правителя Мачеры, племянницу Катерины Риполи д’Акорси и, соответственно, племянницу Фолько со стороны жены?
Но не это имя она назвала Морани в Милазии, когда ее привели по дворцовой лестнице как девушку с ближней фермы, вызванную к графу для развлечений.
А я стоял в полумраке на черной лестнице и ничего не сделал. Я просто смотрел, как Морани обыскал ее и проводил до двери, постучал и впустил внутрь, услышав приказ графа.
Вот почему я до сих пор, по сей день, считаю, что душа Морани и его смерть занесены в божественных книгах на мой счет.
Когда моя жизнь закончится и меня призовут на суд, я попрошу, чтобы на другую чашу весов положили смерть Уберто в ту ночь, а еще невинные души – спасенные и отомщенные. Конечно, я не убивал Уберто, как не убивал и Морани, но, глядя, как та женщина входит в покои герцога Мачеры, я знал, что ее прислал Фолько, и знал для чего.
Конечно, то было убийство не ради справедливости, но ради власти, ради ее жестоких игр, ради танца гордости и вражды наших дней. Я был учеником Гуарино, не так ли? Я знал географию этого уголка мира. Знал, где находится город Теобальдо Монтиколы, и где город Фолько д’Акорси тоже. И что Милазия лежит между ними. Но все же, держа флягу вина, за которой послал меня Морани, и наблюдая, я решил: вопрос «почему» для меня не имеет значения, если Зверь умрет этой ночью. Я достаточно долго прожил во дворце, видел, что он из себя представляет, а еще был молод, и справедливость кое-что значила для меня.
Что поражает меня, когда я оглядываюсь назад: мне ни разу не пришло в голову, что эта женщина может потерпеть неудачу.
Я выждал несколько минут, потом ступил в приемную, представлявшую собой скорее открытую лестничную площадку. Вдоль стены, смежной с комнатой, где находились граф и женщина, стоял длинный, низкий сундук. На нем сидел Морани. Я принес ему флягу и чашу. Он откупорил вино и выпил прямо из горла, не потрудившись налить в чашу, затем протянул мне флягу обратно.
Я покачал головой. Он вопросительно приподнял брови. Действительно, обычно в такие ночи я пил вместе с ним. Пожав плечами, управляющий глотнул еще, я же остался стоять, как обычно. Помню, что был испуган и понимал, что не должен этого показывать. Мы прислушивались к звукам из комнаты, в то же время делая вид, будто не слушаем. До нас доносились голоса, но слов мы не слышали, если только их не произносили громко.
Морани спросил – тихо, потому что нас тоже могли услышать с той стороны:
– Не хочешь вина?
Я в свою очередь пожал плечами и солгал:
– Вчера ночью выпил слишком много.
– Молодые люди должны уметь это делать, – сказал он, пытаясь улыбнуться.
Мне удалось скорчить ответную гримасу. По правде говоря, едва увидев эту женщину, я сразу почувствовал, что лучше сохранить трезвую голову.
– Ты знаешь какие-нибудь стихи о садах, Гвиданио? – спросил Морани. – О садах весной?
Он почти всегда называл меня полным именем. Обычно меня звали Данио, а иногда использовали другое сокращенное имя, которое мне не очень нравилось с самого детства.
– Кажется, знаю, – ответил я.
Мы услышали сквозь стену голос графа, который находился в ближней к нам части комнаты, далеко от кровати и от стола, где обычно лежали его любимые «игрушки».
Морани выпил еще.
Я сказал, хотя, возможно, это прозвучало глупо:
– Оно того стоит? Для нас обоих?
Он взглянул на меня.
– Ты имеешь в виду наши души?
– Да. – Хотя я не имел в виду именно это.
– Нет, не стоит, – ответил он. – Я собираюсь написать письмо по поводу тебя этой зимой, Гвиданио. Найти для тебя место получше.
– Вы знаете, что для меня честь служить вам, синьор. Вы знаете…
– Ты не мне служишь! – возразил он и вздохнул. – Я старею, а от меня так много зависит. И я остаюсь здесь в надежде что-то… улучшить? – Он посмотрел на меня снизу вверх, почти умоляюще. – Я видел голод, Гвиданио, видел осады, разграбленные и сожженные города. Ужасные вещи я повидал. Милазии все это сейчас не грозит, люди здесь в безопасности, потому что он…
Резкий голос графа. Потом крик женщины.
Казалось, эти звуки раздались прямо за спиной Морани. Я вздрогнул. Он приподнялся, потом опять опустился на сундук. Мы посмотрели друг на друга. Он сегодня настроен мирно, недавно сказал он ей. А теперь мы услышали ее крик: «Мой господин! За что?!»
– Сады, – быстро произнес Морани. – Стихи о садах, Гвиданио. Или о чем-то другом. О чем угодно! О солнечном свете.
Голос графа: тихий, скользкий, как оливковое масло, теплый, как подогретое вино зимой. Голоса девушки больше не слышно. Мне полагалось читать стихи. Я все-таки потянулся за флягой и сделал глоток. В те дни в Милазии графа Уберто подавали хорошее вино. Помню, у меня сильно стучало сердце.
– Трудно вспомнить такой стих, – сказал я.
Морани смотрел мне в глаза.
– Трудности – это то, что делает нас сильнее!
Я опустил взгляд. Гуарино говорил то же самое. В школе, где был сад. Там стремились научить людей быть благородными и талантливыми. И, может быть, добрыми, если им это удастся, особенно тем, у кого есть власть. Большинство учеников школы происходили из семей, обладающих властью, и им предстояло вернуться туда снова.