Проходит еще и еще мимо тебя, гражданин Попов – сторонись! – все глядят на тебя, но среди тысячи глаз нет и пары враждебных: никто не следит за тобой, никто не бежит в переулок и на пятый этаж, куда прибегаешь ты, еле переводя дух от испуга, чтобы только через полчаса, успокоившись, варить фасоль и советский кофе.
А после всего этого как приятно узнать, что тебя вовсе нет на свете! Вот что прочел гражданин Попов в одной из южных газет летом тысяча девятьсот двадцать первого года:
Вчера в ревтрибунале разбиралось громкое дело шайки бандитов, терроризировавших население в течение шести месяцев, ограбивших, между прочим, артельщика финотдела Ефимова, убивших семью в 11 человек на хуторе Давыдовка и т. д.
Интересно отметить, что главой шайки является бывший поручик Журавлев, почему-то отрекшийся на суде от этого звания, с несомненностью установленного по документам, найденным под подкладкой его шинели.
Б. поручик Журавлев был одно время сподвижником знаменитого полковника Баранова и после разгрома белых банд организовал шайку.
Журавлев и его трое главных сподвижников приговорены к высшей мере наказания.
И дальше – курсивом:
Приговор приведен в исполнение.
Пожалел ли гражданин Попов, советский спец Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, пожалел ли он о гибели несчастного поручика?
Или, может быть, как и все, не без некоторого злорадства прочел:
Приведен в исполнение!
И капли жалости или сочувствия не оказалось в душе при известии о гибели человека, может быть, много обещавшего выполнить в жизни и брошенного на произвол разбушевавшейся стихии!
Жизнь! Как ты темна и слепа! С закрытыми глазами рождается человек, и слепой бродит он по твоим, жизнь, темным дорогам, и слепой отходит он в землю, кто бы он ни был – честный ли гражданин, совработник и спец, и начальник милиции, и сотрудник чека, фальшивомонетчик и вор, белогвардеец и дезертир, и бывший, наконец, поручик Журавлев!
И тогда не все ли равно, какая земля засыплет его уже безымянное тело, поставят над телом этим крест или мавзолей, или только травой зарастет безвестная могила – все равно навсегда прекращаются всякие счеты живущих на свете людей с мертвым поручиком Журавлевым.
Я уже поставил слово конец, полагая, что повесть моя, как и жизнь Журавлева, окончена, как тот же самый неожиданный стук в дверь, использованный, кстати, всеми романистами, заставил меня встать и открыть таинственному незнакомцу.
На этот раз он пришел с вполне определенной целью. Тщательно перечитав мою рукопись, – а рукопись эта была много объемистей предлагаемой теперь читателю, – он сказал:
– А я бы написал это несколько иначе!
И если вы, читатель, посетуете, что я, обещав вам повесть с лирическими отступлениями, часто даю только эти лирические отступления, то могу в оправдание свое сказать, что самая повесть вычеркнута незнакомцем.
Правда – я мог бы закончить ее так, как хочу, но и тут встает тот же самый вопрос: где, собственно, кончается повесть о днях поручика Журавлева? И кончается ли она смертью? Не будет ли ом и дальше влачить скорбное свое существование?
Я кончил. Опять закрываю глаза. Вот опять – сырая осенняя ночь, и книга, и лампа с зеленым абажуром.
И лежат передо мною все пути, что раскинула жизнь, и идет по этим путям младший унтер-офицер Иванов, и видит меня, и говорит:
– Я тебя знаю!
Морозные дни
Зима затянулась на март. Несмотря на длинные, по-весеннему, дни, скрипел снег, инеем пушились деревья. В теплый кабинет управдела одного из необычайно звучащих учреждений товарища Лисицина вошел замзав и, пропустив вперед что-то белое, хрустящее и легкое, сказал:
– Вот ваша новая машинистка.
Управдел прикоснулся к мерзлой руке барышни.
– Очень рад.
От нее пахло январским воздухом и тонкими морозными духами.
– Как вас… Ваше имя?
– Марья Ивановна, – ответила барышня, опуская глаза. И, подняв глаза, добавила:
– Но вы можете называть меня Марусей.
Товарищ Лисицин заметил, что у нее голубые, словно подернутые легким инеем, фарфоровые глаза и раскрасневшиеся под морозом щеки.
– Виноват. Так не полагается.
От барышни пахнуло холодом. Остро заныли зубы.
– Как вам угодно, – ответила она, опустив глаза. И опять потянуло холодом, и зубы заныли еще сильнее.
Товарищ Лисицин взялся за работу, но час от часу становилось все холоднее и холоднее. Пальцы закоченели.
– Вы не озябли? – спросил он.
– Благодарю вас. Мне тепло, – ответила барышня.
«Срочно… Просьба немедленно рассмотреть…» – писал управдел, но пальцы отказывались работать. Они покраснели и не разгибались. Он подошел к печке, согрел пальцы, но по спине время от времени пробегал легкий озноб.
– Не простудился ли?
Лисицин вышел в коридор. Там было тепло по-прежнему. В кабинете же стало еще холоднее. Дуло от окна.
Замзав зашел за докладом.
– Да, у вас холодно, – удивился он и позвал швейцара.
– Степан. Надо замазать окно. Почему это до сих пор не сделано?
– Кажись, всю зиму тепло было.
Степан деловито прощупал замазку.
– Ума не приложу.
– Позовите стекольщика, – распорядился замзав.
Товарищу – Лисицину становилось все холоднее и холоднее.
Сославшись на нездоровье, он ушел двумя часами раньше. Барышня осталась в его кабинете.
Через полчаса в кабинет заглянул замзав и сказал барышне:
– Вы не озябли? Пройдите ко мне.
А в четыре часа, уходя, говорил Степану:
– Послушайте, что у вас с окном? Отчаянно дует.
Степан, подавая шубу:
– Не извольте беспокоиться.
Машинистка в белой шапочке и легком летнем пальто вышла вместе с замзавом.
– Как вы легко одеты, – удивился он.
– Благодарю вас. Мне тепло.
Лисицин ходил по кабинету и не мог успокоиться. Окна наново замазаны, но дует по-прежнему, а пожалуй – еще сильнее. Ему казалось, что дует из того угла, где сидит новая машинистка.
– Это от нее такой мороз. Надо отослать ее куда-нибудь.
– Марья Ивановна, вы будете работать в общей канцелярии.
Марья Ивановна быстро собрала работу и перешла в соседнюю комнату. Стало немного теплее, но вместе с тем Лисицин почувствовал легкую утрату и пустоту.
Барышню посадили к окну. Она быстро стучала клавишами машинки, изредка поднимая глаза и оглядывая комнату.
В комнате были: седенький старичок с красным носом, непринужденный молодой человек в галифе и две барышни – входящая и исходящая.
Прошло полчаса. Входящая барышня перестала писать и сказала подруге:
– Холодно.
Старичок пошел за шубой. Но ничто не спасало от легкого пронизывающего сквозняка, и всем казалось, что тянет от окна, к которому посадили новую машинистку.
Непринужденный молодой человек подошел к окну, попробовал: не дует ли, и, низко наклонившись к плечу Марьи Ивановны, спросил ее:
– Вы не озябли?
Марья Ивановна подняла глаза:
– Нет.
Молодой человек заметил: под его дыханием волосы новой машинистки седеют от инея. Он сделал большие глаза и таинственно приподнял палец. Потом все – и старичок и обе барышни – долго шептались, искоса поглядывая на новую машинистку.
Молодой человек вызвался рассказать замзаву. Канцелярия не может работать, и если будет так продолжаться…
– Наша новая машинистка, – начал он.
– Что? – перебил замзав. – С такими вещами – к управделу.
Товарищ Лисицин, задумавшись, сидел за столом. Всю ночь ему снились голубые, словно подернутые инеем, фарфоровые глаза и раскрасневшиеся от мороза щеки. Он просыпался, кутался в одеяло – и опять засыпал, и опять видел фарфоровые глаза, но холод, пронизывающий тело, уже не казался неприятным. Утром он торопился на службу. Он уверял себя, что остался завал со вчерашнего дня, но на самом деле ему снова хотелось увидеть те же фарфоровые глаза, которые всю ночь не давали ему покоя, и дышать свежим морозным, пахнущим морожеными яблоками, январским воздухом. За ночь он стал нечувствителен к холоду и шел по улице, распахнув шубу.
Но в кабинете барышни не оказалось.
– Да, я отослал ее в канцелярию.
Хотелось опять позвать ее в кабинет – но он не решался. Изредка только открывал дверь и дышал приятным морозным воздухом соседней комнаты.
Вошел молодой человек.
– Новая машинистка. Понимаете. Мы замерзаем.
– Как вам не стыдно, – ответил Лисицин, – если вам холодно, можете растопить камин.
Молодой человек вернулся в общую канцелярию и сказал:
– Марья Ивановна, перейдите к управделу.
Лисицин и удивился, и обрадовался, когда снова увидел ее в своем кабинете.
В канцелярии растопили камин и по очереди подходили греть руки.
– Чем это объяснить?
– Я думаю, – сказал молодой человек, – что здесь…
Все прислушались.
– что здесь мы имеем дело с необъяснимым явлением.
– Да, да, тут не без нечистой силы, – сказал старичок.
– Фи, какая отсталость, – сказали барышни в локонах.
Они собирались записаться в комсомол и поддерживали репутацию перед молодым человеком в галифе.
– Но ведь явление необычное-с.
– Очень просто, – сказала исходящая барышня, – за две недели вперед и фьюить.
И при этом посмотрела на молодого человека. Молодой человек будто не слышал.
– Конечно, сократить, – сказала исходящая барышня и при этом подумала: она такая интересная, – и посмотрела на молодого человека. Тот опять промолчал.
– Может быть, у нее семья, – сказал Степан, – надо все-таки пожалеть.
– Да и человек ли она? – надумал старичок и сам испугался. Хотел перекреститься, еще больше испугался и, глядя на барышень, потер переносицу.
– А я вот что скажу, – начал молодой человек, и все опять прислушались.
– Надо обратиться к самому.
Лисицин вышел вместе с Марьей Ивановной.
– Нам с вами по пути.
Она опустила глаза. На волосах легкий иней.
– В летнем пальто, – подумал управдел, – тут промерзнешь так, что поневоле от тебя сквозняком тянуть будет.
И, взяв Марью Ивановну под руку, старался согреть ее. Но вместо того чувствовал, как с каждой минутой холод пробирается сквозь его шубу и леденит, леденит острой сверлящей болью.
Весь день он не мог найти себе места. Бродил по улицам – и голубое небо напоминало ему фарфоровые глаза новой машинистки, покрытые инеем деревья – ее поседевшие от мороза волосы.
Ночью снились опять: белый мех, фарфоровые глаза и ледяное рукопожатие.
В десять утра он был в кабинете и с нетерпением ждал. Почувствовав легкий озноб, он улыбнулся, долго держал ее руку в своей, и по мере того, как ее прикосновение леденило кровь, в душу проникала острая и большая радость.
В общей канцелярии необычайное оживление. Никто не принимался за работу. Барышни вертелись около двери в кабинете товарища Лисицина и держали градусник.
– Опускается. Опускается, – кричали они и радостно фыркали. Старичок застыл с раскрытым от изумления ртом, а молодой человек спокойно сидел за столом и производил какие – то вычисления, то и дело справляясь по таблице логарифмов.
К концу служебного дня приехал сам. Переговорив с молодым человеком, он вошел к управделу.
– Как здесь холодно, – с удивлением воскликнул он.
– Холодно? – Лисицин не замечал холода: наоборот, он чувствовал во всем теле необычайное горение.
– Вы больны. У вас повышенная температура, – разъяснил сам и, посмотрев на термометр, сказал – Мы решили устроить здесь холодильник. Я уже докладывал.
Молодой человек протянул бумаги.
– Смета составлена… Понижение за два часа… Громадная экономия.
Сам обратился к Марье Ивановне:
– Поздравляю. Семнадцатый разряд и только на два часа. Если желаете – комната.
Она опустила глаза и ничего не ответила. Лисицин молчал. Он смотрел на самого, на Марью Ивановну, на барышень в локонах и ничего не понимал.
– Что же особенного, – говорил сам, – если она, как вы говорите, – он посмотрел на старичка, – снегурочка, то тем более ей место в холодильнике коммунхоза.
Молодой человек провожал самого до двери.
– Так можно надеяться? – шепотом спросил он.
– Конечно, конечно, на место Лисицина.
Барышни в локонах сначала посмотрели на молодого человека с восхищением, потом друг на друга с ненавистью, и обе подумали одна про другую:
– Рожа. И она смеет.
И обе были похожи друг на друга до неразличимости.
Когда голоса удалились, Лисицин подошел к Марье Ивановне.
– Маруся.
Та смотрела на него, улыбалась – хрустящая, легкая. От ее дыхания разливалось кругом невероятное холодное тепло, а волосы и платье покрывались мелкой серебряной пылью.
– Я не отдам. Не отдам, – шептал Лисицин.
Она поцеловала его губы. В ее поцелуе – вкус мороженых яблок, губы обжигали, прилипали и отрывались только с кровью.
День ушел. Крупные хрустящие звезды повисли в синем окне.
Утром в учреждении с необычайно звучащим названием была суматоха. Лисицин найден в своем кабинете с явными признаками смерти от замерзания. На окровавленных губах можно заметить счастливую улыбку.
Марья Ивановна не пришла в этот день и не приходила в следующие.
А на улице настала весна, и падали с крыш первые крупные капли.
Покосная тяжба
Когда, и уже окончательно, стало известно, что границы покосов останутся в этом году прежними, между деревнями Козлихой и Лепетихой на Дурундеевской пустоши – пустошь эта некогда принадлежала помещику, господину Дурундееву –
ну, так вот –
на Дурундеевской пустоши неожиданно пропала граница.
Дело было так:
Козлихинские мужики Фома Большой (изба от прогона направо) и Фома Меньшой (изба от прогона налево), выбранные козлихинским обществом в покосную той же деревни Козлихи комиссию, за неделю до Иванова дня пошли посмотреть, хороши ли на Дурундеевской пустоши травы.
Трава, надо сказать, выросла куда выше колен, а уж густота, густота – что те сеянка!
Ну так вот, посмотрели они на траву и сказали:
– Хороша!
Потом пощупали, помяли в руках, опять сказали:
– Хороша!
Посмотрели на солнце, закурили едкой самосадки, прошли по траве шагов пять, еще раз сказали:
– Хороша!
и направились было в Козлиху, как…
Вот как было дело:
Лепетихинский мужик Ефим Ковалев, брат Егора, который – это Егор-то – изобрел такой аппарат, что самогон выходил не хуже, а даже лучше николаевской, такой самогон, что заборовский дьякон, а ныне секретарь лутошанского нарсуда, никакого другого не пьет, а пьет только этот и притом, когда пьет, обязательно каждый раз провозглашает:
усладительно!
ну, так вот, этот самый – не дьякон, и не Егор, а Ефим Ковалев, проходя за неделю до Иванова дня мимо Дурундеевской пустоши, решил посмотреть, хороши ли на Дурундеевской пустоши травы. Посмотрел на траву и сказал:
– Хороша! – потом пощупал, помял в руках…
Надо еще сказать, что Дурундеевская пустошь, как отошла она от барина, господина Дурундеева, делилась по равным долям между козлихинским и лепетихинским обществами, и надо еще сказать, что и в прошлом году делилась она по равным долям и что в прошлом году поставили даже границу. И стояла эта граница от кривой березы на сто шагов в сторону лепетихинского леса, и были по правую руку покосы козлихинские, а по левую руку – покосы лепетихинские.
Так.
И вот этот самый Ефим Ковалев вдруг заметил, что на том месте, где стояла летось граница, растет трава. И выросла эта трава куда выше колен – а уж густота, густота
– что те сеянка!
Посмотрел Ефим на траву, закурил самосадки, прошел по траве шагов пять, еще раз сказал:
– Хороша!
но границы и след простыл: будто бы не было!
Несомненно одно, что это козлихинские мужики, и в частности, Фома Большой и Фома Меньшой, которых Ефим Ковалев и узнал по штанам, границу просто-напросто украли…