Узелки, и их более поздние глиняные аналоги, можно было смотреть пальцами без Вельки, но его тексты и на царском казались жуткой бессмыслицей.
– Узелки – это слога? Не знал. Странный язык. Вы слышали ещё о каком-нибудь народе, пользовавшимся узелковым письмом?
Я мрачно кивнула. Слышала. И он слышал.
– Вы называете их цыганами, – нас. Нас! Незаметные пёстрые тени, – мы ещё пользуемся сорли-виаль.
– Конечно, – господин чернокнижник осклабился. – Сколько лет ваше племя, – Племя! Племя. Не люди. Тени. – ходит по нашей земле? – протянул он, почти что ласково. Сволочь. Я стиснула зубы. – А сколько лет назад рухнула Зильская империя? Пьезоэлектрики, – он постучал пальцами по книжке, подложенной под мой листок. – Корица. Вы когда-нибудь видели, как она растёт? Мёртвый язык. Что мы ещё потеряли?
– Понятия не имею, – я злобно фыркнула. Он усмехнулся.
– Вы не боитесь меня, не так ли?
– Не боюсь.
– И почему же? Так верите в силу бога или сомневаетесь в моей?
– Не корчите из себя идиота, господин чернокнижник.
– Всеведущий.
– Всеведущий, – я повторила его противную интонацию, повторила бы и жест, да не увидела. – Мы оба знаем, что никакой силы у вас нет.
– Ой, ли?
– Магии не существует, господин Галвин. Не в нашем мире.
– А вы умны, – он, наконец, присел и взял в руки лист ещё тёплый, только-только отпечатанный.
– Всё в порядке?
– Да. Это определённо стоит двадцати червонцев. И кстати, Анна, давно хотел спросить, не желаете ли сменить место жительства? Моему учителю требуется переводчик с зильского. И, кажется, я его нашел.
***
Мой старый перламутровый пропуск работал. Вот он, кривенький прошлогодний портрет – мятая белая кофта, длинные кудри, прыщ на подбородке. Неужели и правда, год прошёл? Тощий привратник в заношенной мантии с грустью посмотрел на меня. В его глазах я предстала лохматой пигалицей, слишком чистенькой, слишком броской, едва ли приличной. Он вновь перевёл взгляд на пропуск, на паспорт, та девочка была другой: помады меньше, кудри гуще. И всё-таки он согласился, кивнул сам себе, встал, скрипнул креслом, вернул пропуск, измял паспорт, подвёл меня ко второй двери, поколдовал с замками, вывел панельку на свет. Я прислонила квадратик, но не попала – не рассчитала расстояние, охранник стоял ближе.
«Анна Веда» – проскрипел металлический голос. Двери разъехались. Я слышала, как расползались жестяные змеи по пузу тяжелой двери, зелёной, как помню.
Добро пожаловать в Малые лаборатории, Аннушка!
«Ну, с богом», – шепнула я, прижимая кошку к груди.
За дверью скрывались бесконечные туннели, медленные подъёмники, лестницы, спёртый воздух и гулкие, глухие голоса. Мне помнится, как поначалу, напуганная сотней идиотских россказней, я трепетно вслушивалась в каждый шепоток. Призраки, демоны, узники? Кто только не прятался в богомерзком подземье! Тут же живут алхимики, чернокнижники, еретики. Светлые слуги, как только я решилась спуститься? Где набралась смелости? Глупости, Аннушка. Больно умной себя возомнила и бесстрашно в самую-самую бездну по ступенькам, что едут сами, опустилась. А в бездне той одни скучные-прескучные мастера да учёные, ни призраков тебе, ни демонов, ни еретиков.
Вот сейчас. Туфли – аккуратно, чтобы каблук не попал в щель между ступеньками. Не страшно, не страшно, но боязно. Вдруг не найду его или встречу. Что ему говорить? Суну письмо, суну и убегу. Но лучше переговорить с мастером Одом. Виррин относится ко мне куда лучше. Да, так и сделаю. Ступеньки медленно несли меня в подземелье. Не страшно, совсем.
***
В душной-душной комнате пахло геранью, одной геранью и больше ничем. Горько, пыльно и крепко, точно глоток микстуры на спирту. Чернокнижник сидел в кресле, лениво просматривал перевод. Я топталась рядом, с больной спиной и перепачканными сухими чернилами пальцами. Я целый вечер пыталась наладить старую машинку, этот бесполезный кусок железа со стёртыми круглыми буковками, она только и делала, что рвала бумагу да пачкала воздух – плевалась прелыми чернилами, чихала, скрипела всеми своими ржавыми чреслами. Лом. Хлам. Я знала каждую буковку, каждую кнопочку, чувствовала, когда нужно было менять бумагу, как сильно жать западающее двоеточие. Я ненавидела эту чёртову машинку! Как можно поломаться сейчас? Сейчас! Ни днём раньше, ни позже. Сейчас. Он не читал, бегло просматривал, миную слова и фразы. Сухо ухмылялся, перебрасывал листы со столика на подлокотник. Я следила за каждым жестом, я нагло подглядывала, без спросу пользовала его глаза и ум. Казалось, вот сейчас, ещё малость, и я услышу мысли. Мысли чернокнижника! От предвкушения, от волнения, от недосыпа я сделалась нервной и даже дёрганой. «Скажи мне, скажи мне хоть что-нибудь!» – молила я, заламывая руки, скрещивая пальцы. Что ж, он сказал и громко, остановился, кинул лист на подлокотник и бросил презрительно:
– Хватит!
– Простите, – я сжалась, спрятав руки в ткани платья, по-дурацки скрестив их на груди. Он всё смотрел на меня, на платье, на руки, приметил заплатку и скошенный шов, шрам на предплечье.
– Прекратите пользоваться моими глазами.
– Что?
– Я не давал вам разрешения, Анна. Мои мысли априори принадлежат только мне. Да боже, извинитесь хотя бы!
– Д-да. Извините. Я, – светлые слуги! – Я не хотела вас обижать. Я… я не подумала, – я, честно говоря, вообще не думала об этом так. – Вы… – нет, он злился очень, очень сильно. – М-можно?
– Нет. Какого демона я должен позволять вам? Я слышу ваш истерический лепет в моей голове! Если вы так жаждете что-то разведать, то уж, пожалуйста, потрудитесь делать это незаметно. Нет?
– Я не…
– Вы не можете себя контролировать?
– Могу!
– Так извольте. И впредь…
– Я не буду, – я спешно оборвала его, не в силах боле это выслушивать. Так стыдно, так мерзко мне давно не было! – Никогда. Никогда.
– Прекрасно. – Он выбросил последний лист и встал.
***
Велька висела у меня на шее. Должность толстенной горжетки её вполне устраивала. Ходить по подземельям она не любила: едкие запахи, скребущие грохоты и никаких мышей. Мне здесь тоже не особо нравилось. Сыро, промозгло, безжизненно. По стенам змеились толстые журчащие трубы. Странные жёлтые светильники тревожили кошачий глаз. Велька жмурилась, и я вместе с ней. За стенкой что-то рвалось и дребезжало. Я зашагала быстрей. Благо коридор был пуст и просторен – одни камни и трубы, ни людей, ни мусора. В резиденцию всеведущих мало, кто заглядывал. Оно и понятно. Слушатели из Большого Университета предпочитали гуманитарные искусства, а практиканты из Малого занимали верх лабораторий. Всеведущих сторонились, всеведущих опасались. «Они не ходят в храм! Они играют с тёмными силами! Они…» – на этом месте все приличные люди замолкали и продолжать решались, только крепко надравшись. Велька зашипела. В проходе появилась новая тень. О солнечный, пусть это будет мастер Виррин! Чем быстрее я с этим разберусь, тем лучше. Тень, слишком громоздкая и неуклюжая для главного чернокнижника, шустро скользнула вдоль стены, приблизилась ко мне локтя на три и растворилась. Чертовщина. Около часа я проторчала, плутая по старым лабораториям. Ни мастера, ни Галвина. Никого.
***
Я приехала в город в начале прошлой осени, на тремя днями позже, чем он. Специально подгадала так, чтобы не видеться хотя бы в поезде. Чернокнижник усмехнулся мерзенько, мол, твоё дело, твоё, хочешь гулять наощупь в незнакомом городе – дерзай. Да подумаешь. Он уехал с вечера, не сказал никому, даже попрощаться не зашёл, оставил храму денег от имени господина Виррина и был таков.
«Всегда можно вернуться», – думала я, перекладывая трусы в чемодан. «Ну и глупость же делаю», – шептала на лестнице. Никто меня не держал и отговаривать не спешил. Я не клялась быть монахиней, просто выросла, просто стала работать с детьми и переводить вечерами. Восьми лет хватит. Говорят, цыгане ходят по свету вслед за ветром, а я… и мне пора. Матушка отправила со мной Иону, довезти, проследить, накормить, поселить, вызвонила чью-то тётушку, подыскала комнату, даже денег в дорогу дала из своих собственных. Я отнекивалась, меня не слушали. Вещей набралось немного: бельё да книги, и кошка.
Помню, поезд ехал долго, вечер, ночь, кусочек дня. Тетка Иона спала всю дорогу. Я сидела напротив, баюкала Вельку, выбегала на полустанках в толпе курящих. Кошка лениво потягивалась и снова лезла на руки. На каждой остановке я клялась, что никогда, никогда больше не сяду в поезд. Я упала дважды, забираясь внутрь с низкого перрона. Кошка дремала, и я наощупь, считая по перегородкам, искала наши места. По вагону сновали люди, люди храпели, пили крепкое, играли в карты. Воздух спёртый пах железом, копчёным мясом, табаком и по́том. Мне так хочется это забыть: поезд, первые дни в городе, нервные, рваные. Я винила себя каждый вечер, запираясь в чужой комнате. Он не приходил, не подавал виду. Я нашла телефон, и сама позвонила в кабинет Виррину Оду.
Мне ответили: «Здравствуйте, Аннушка, вы от Галвина? Скажите, как ваша фамилия, мы выпишем пропуск». А у меня не было фамилия, у мамы не было, потому что она цыганка, у неё и документов не было, у монахинь не было, потому что они божьи люди.
***
«Анна Веда!» – объявил господин. Я встала, оправила юбку, не слишком узкую, не слишком короткую, и медленно на шатких каблуках проковыляла к кафедре, обитой гладким дерматином. Где-то в первых рядах сидел Виррин Од, глава Всеведущих, его учитель. Вдох. Я вышла читать доклад. Я только-только отшлифовала перевод, предложенный мастером. Мы провели целую вечность в его кабинете в Малых лабораториях в попытках разгадать зильский «манускрипт». У мастера Ода были сотни и сотни и сотни атласов, статей и книг. Ему пришлось обучать меня основам кристаллографии, кристаллофизики, для того, чтобы я хотя бы примерно могла понять, что перевожу. И я научилась. Работа захватила меня. Мы с мастером Одом, с самим Виррином Одом написали статью, частично перевели, частично догадались. Кристалл может обладать свойством, если группа симметрии является подгруппой свойства. Вот так легко одной строчкой можно упростить жизнь исследователям. Проверил на бумаге? Подходит? Пробуй. Нет, бери другой. Од экспериментировал. Его подручный бесёнок, чернокнижник Галвин, злился и ворчал, но даже он, даже он! под конец согласился. Вычитал доклад, высмеял, поправил несколько слов.
Я выходила почти без страха, уверенная, гордая. Они смотрели на меня как на дурочку. Видели монашку, видели цыганку, любовницу Виррина Ода, его внебрачную дочь. Да господи, кого угодно, но только не меня, не человека, с талантами которого можно считаться. Нет, меня не выгнали. Я дочитала. Я попрощалась с Одом.
Уходила я тоже гордо. Ведьмы не плачут. А Галвин? Чёртов Галвин – просто не пришёл.
***
Я знала его тайну, большую и страшную тайну. Поэтому и шла, тряслась в этих ржавых, стонущих вагонах, спускалась в подземелье. Жалостливая дурёха. Плюнула бы на него и со спокойной совестью пошла в кондитерскую, что в Чайном перекрёстке к Птице на чтения. Сладкая ваниль, карамель, клубничные эклеры, шоколадные роскошества и чай из травяных сборов. На мягких диванчиках почти нет мест. Разрешите, вот тут я присяду. Начнут фыркать, кошку, мол, принесла, а если повезёт и не станут. У стены, расписанной под огромный павлиний хвост, стоит помост. Птица поднимется, закинет русые кудри за спину, а глаза у неё голубые, два озера, два лесных тихих озера, огромные, и губы густо-красные, как верный городской кирпич. Она станет читать, и я забуду про всё – и про глаза, и про павлинов: я отпущу, весь мир отпущу, разрешу вести себя, слепую, по черноте дорогой слов и образов. Мне будет жарко и легко, и грустно и… Ну, нет. Прекрасный мир схлопнулся. Не будет сегодня Птицы, эклеров и чая с диким чабрецом. Письмо, запрятанное в сумку, укутанное страхом, ложью и ленью обёрнутое, какое бы там оно ни было, я обещала донести. Я знала его тайну, постыдную, мелкую тайну. Чернокнижник Галвин, еретик, осуждённый советом, колдун, вызывающий демонов, всего лишь человек – слабый и злой. Я знаю это, потому что магии не существует, и чувствую это, потому что сама ворожу. Я помню, каким он явился ко мне впервые, каким ушёл, каким предстал в Карильде, как обсмеял мою работу, тоже помню. Худой, сутулый и надменный. Самое необычное в нём – трость, безвкусная палка с металлическим зубом на гололёд. И всё же мне его жаль.
Глава 2
Мне кажется, я вижу дно
…Здесь холодно и темно,
Мне кажется, я вижу дно.
И плещется серебро
У края воды…
Екатерина Гопенко «Santa Maria»
– Доброе утро, господин Галвин.
– Доброе.
Девочка-секретарша устало улыбнулась мне вслед. Хорошо её выдрессировали. Милая девочка, Дана, кажется.
– Меня ждут?
Девочка отвернулась, девочку передёрнуло.
– Д-да. То есть ждали. – Закивала девочка, краснея под румянами.
«Ну что ж, уже неплохо», – подумал я, готовый улыбнуться.
– М-мастера Виррина, – пролепетала девочка. Хуже. – Он не придёт?
– Не могу знать. Господин Од отчитываться не привык, сударыня.
Она сникла, вжалась в спинку стула. К демонам. Чем быстрее начну, быстрее разделаюсь.
Я постучал, три раза кулаком по стеклянной двери. Варварство в чистом виде. Дверь-то у господина полицмейстера витражная, старинная, её ещё граф какой-то у царских мастеров заказывал. Славный, славный город Карильд. Половина старинных особняков разошлась по ведомствам. Девочка опасливо поглядывала в мою сторону. Намекнуть ли, что это ей следовало стучать и объявлять о моем прибытии? И со стульчика не привстала! Ну и чёрт с ней. Не дождавшись ответа, я повернул ручку. Из кабинета дохнуло жаром раскочегаренного камина. Хорошо им, дровишки жгут, а наши лаборатории отапливать, видите ли, экономически не выгодно. Посмотрим, посмотрим, как Кулькин отбрехиваться будет. Я расправил полы мантии, перехватил трость и вошёл неприглашённый:
«Здравствуйте».
Разговор разваливался, скрипел дежурными вежливостями.
«Как ваша работа, господин Всеведущий».
«Хороша. Не жалуюсь».
Они ждали мастера Ода. Явился я.
«Так-так», – полицмейстер долго ёрзал, полируя казенными штанами потрескавшуюся кожу. Кресло тихонько поскрипывало. Так-так.
С тем же успехом можно было послать нам очередную ругательную депешу. Я слышал, как вспорхнула со своего насиженного местечка девочка-секретарша, как вскочила, как припала ухом к двери. Полицмейстер медлил. И этого человека боится мой брат!
«Здесь значится, – полицмейстер вытер нос краем рукава, – значится, что вы, многоуважаемый господин Галвин, вызывали демонов кхм… Пафнутия и Крысорыла. Я правильно называю? – он с интерсом глянул на меня. Я отмахнулся. Пафнутий так Пафнутий. – Кхе. Да. А вышеуказанные греховодники, заручившись поддержкой вашего многоуважаемого наставника, господина Виррина, творили беспредел на центральных улицах Карильда. За ними числится: во-первых, разгром винного погреба ресторана «Бравый челнок», осквернение фонтанной лестницы на Храмовой площади – во-вторых, и наконец, кража трех золотых и восьми с половиной червонцев из кошелька господина Мелькина. Заявитель Мелькин Морской, владелец «Челнока». Что вы можете сказать в своё оправдание, господин чернокнижник?». …
Очередной потерянный день катился к вечеру. Радушные двери полицейского управления с тёплым скрипом захлопнулись за моей спиной.
Людям плевать. Моя трость стучала по камню. Дождь накрапывал. Всем настолько плевать! На то, что я делаю, и на то, чего не делаю… на то, что на самом деле, там в глубине подземий, там с книгами наедине, с расчётами… Всем настолько! Я убрал волосы под мантию, не хватало ещё явиться с сырой головой. Настолько… Никто ж из них не попытался даже, не спросил! Эти запуганные дуры-писарки шарахаются от одной моей тени, бумаги в перчатках подают, что только чашки, к которым я притронулся, не выбрасывают. Клерки гладенькие, бумаговоды узколобые ходят и ахают: «Чернокнижник. Чернокнижник!». Тьфу. Делать им нечего, доносы эти строчить! Благо полицмейстер нас уважает, иначе гореть Всеведущим в большом и красивом костре.