<p>
Басня о неразумной волчице</p>
<p>
I</p>
Стрела вонзилась в гущу зелени. Подстреленная белка свесилась, запутавшись хвостом в листве.
- Есть! - победно вознёс руку Франц.
Он бросил лук, вскарабкался на дерево и попытался дотянуться до дразнившей приманкой ветви.
Под оперённым маятником столпились остальные егеря и дружно подпрыгнули.
Попробовали сбить добычу палкой, но дерево не пожелало расставаться с обитательницей.
Камней в лесу не водилось.
Ташка зацепилась за сук пониже, поджидая ещё соседей.
Белка нагло таращилась на охотников мёртвым глазом.
- Подсадить? - спросили Франца.
- Да больно надо. Стрелу только жалко.
- А сумку?
- Слушай, тут есть повыше нас. Вот пусть и достают.
Семь взглядов метнулись к шатру:
- Ваша милость!..
<p>
***</p>
Тьма наступала на Шварцвальд.
Нет, не так.
Шварцвальд сам обернулся средоточием тьмы, оправдывая своё имя. Деревья точно залило чернилами, и эта клякса растекалась во все стороны, подбираясь к стоянке охотников.
Посреди этого пира черноты расцветал алой гвоздикой костёр, мешая глазам привыкать к ночи.
Спать не хотелось - шатры пустовали. Трое дворян и семеро ловчих устроились у огня, словно рыцари Камелота за круглым столом, и избрали занятие каждый себе по душе.
Нет, снова не так.
Каждый бездельничал как мог.
Трофейная белка лишалась шкуры.
Орехи, обнаруженные в дупле того же дерева, лишались скорлупы.
Фляги лишались содержимого.
Франц выбрал из хвороста ветку и примеривался к ней с ножом. Желание занять руки обычно сопутствовало у него желанию что-нибудь рассказать.
Молодой барон, убиравший волосы в сетку, подтолкнул кузена, чтоб тот прекратил пересказывать труд Гастона де Фуа (1), и приготовился слушать.
Герцог Максимилиан, коловший орехи пальцами, на мгновение остановился и поднял взгляд на егеря.
Довольный тем, что завладел вниманием господ, тот повёл речь о волках.
- ...Так, значится, лапу ему прострелили. А потом в воскресенье все в церкви собралися. Кроме мельниковой жены... Потом приходят, а у неё рука ранена...
- Да брешешь, - Клаус прилаживал беличий хвост к кошелю.
- Да вот те крест.
- Да ладно. Была бы мельничиха - была б волчиха. А ты говоришь: волк.
- Ну знаешь, - оправдывался ловчий под дружный смех. - Когда оно на тебя прыгает, тут под хвост смотреть некогда.
- А может, мельник на смотринах - того - ошибся?
- Тьфу, гадость какая...
В многоголосье вклинился волчий вой.
- Вот, видите, я прав был. Волк согласен.
- Или волчица...
- Иди сам проверяй.
Тонкий звук стал похож на женский плач.
Самое время позаботиться о лошадях и поделить ночь на четыре стражи.
Слуг было только семеро, и стража предрассветная доставалась кому-то одному. Уговорились, что это будет самый опытный знаток волков, который если не применит все известные способы обороны, то хотя бы уболтает неприятеля.
Господ же ожидали общий шатёр и общая постель, потому как отправились в путь налегке, и шатров поместилось в клади всего три, и нехитрый расчёт подсказывал, что в любом случае не избежать соседства. Так пусть же соседство это будет достойно благородной крови.
Все сборы проходили под заунывную песню Капитолийской кормилицы. Удивлённо улавливая некое сходство с "Песнью о Палестине" (2), Максимилиан вертелся с бока на бок.
Нет, это невозможно.
Набросив поверх робы плащ, он выбрался под открытое небо. Не обращая внимания на оклики ночных стражей, он следовал туда, куда указывали тени.
Вой смолк. Влажный шорох просыпался по траве. В папоротнике мелькнула пегая спина.
Уж если он сумел разнять пасть львице, подобно Геркулесу (молодой герцог любил истории о героях), то волк тем более окажется пред ним беспомощен.
Пока что стелящийся бег уносил зверя прочь и увлекал человека следом. Только мелькали в темноте лапы. Четыре светлых пятна. Два.
Что же, волк встал на дыбы?
Белая фигура впереди. Разъятая тонкими ветками на витраж - тонкая, воздушная, как стекло.
Женщина с прижатыми к груди руками.
Тонкий вой.
Детский плач.
На руках у неё младенец.
Она спотыкается и падает на четвереньки.
Волчица уносит ребёнка за шиворот.
Фрау Мюллер (3)? Поставить ей метку, чтобы узнать в толпе?
Дорогу метит бледный свет.
Волчица вскидывается к луне - и вновь теряет шкуру.
У простолюдинки не может быть такой тонкой рубашки...
Хочется окликнуть.
Она оглядывается сама. Каштановые волосы колышутся вокруг лица. Облака обтекают луну.
Глаза как светляки. Зелёный всполох.
Белое лицо, белые плечи, белая рубашка.
Волчонок на руках...
Его хватают за плечо.
Клаус, чьё беспокойство ощутимо, даже если ночь мешает рассмотреть лицо, мягко подталкивает герцога к шатру.
Тот же шатёр, те же лошади, тот же огонь... Неужели он обошёл поляну по кругу? Незнакомки рядом не было. Озираясь по сторонам, он неизменно наталкивался на вездесущего ловчего.
- Вам, верно, приснилось чего-то.
Мысленно возразив, что заснуть ему и так не посчастливилось, он вернулся в постель.
Клаус не успокоился и растолкал баронов:
- Ваши милости, хватит дрыхнуть. Вас зачем пригласить изволили? Общество составлять. А сеньор ваш в одиночку впотьмах разгуливает.
Изгнанный из шатра, он ещё долго ворчал под нос, что-де снимет Его величество их пустые баронские головы и не на что будет завивку завивать и румяна румянить.
Улыбнувшись простодушному негодованию, возвращённый беглец прижался к остывшей подушке и закрыл глаза...
- Чудесный мальчик, - холодные как лёд пальцы коснулись макушки ребёнка. - У вас чудесные дети, Ваше величество.
Её рогатый головной убор обвит был белым шёлковым шарфом, так что казался неотделим от головы. Шёлк прятал щёки и шею, но грудь была почти обнажена, такая же белая. И округлая. Как луна.
Ради этой гостьи кайзер Фридрих устроил особенно пышный приём - в Аугсбурге (4). Поговаривали, он и перебрался в южную резиденцию, чтоб быть поближе к герцогине Ульрике.
Фридрих питал страсть к редким и ценным камням. Говорили, его кабинет хранил больше богатств, чем имперская казна, и более бесполезного применения коллекции, чем алхимические изыскания, сейчас, в годы бедности и беспорядка, придумать нельзя.
Ульрика фон Саарбрюккен обладала одной из таких драгоценностей: серебряно-розовый горный хрусталь с кроваво-красной жилой посредине. Она сама написала немецкому королю, зная его увлечение, ведь минерал этот ей без надобности, и она будет рада вручить его человеку, которому он действительно пригодится. Одно лишь условие: она привезёт хрусталь лично. Цену герцогиня оставляла на усмотрение покупателя.
Не усмотрев дипломатических подвохов в визите сестры саарландского герцога, император Фридрих, Третий его имени, переборол привычную склонность к уединению.
Обычно приёмы устраивала императрица. Её величество Элеонора присутствовала и сегодня, с видом скорбящего ангела замечая, что можно бы и не звать малолетних детей в тронный зал.
Максимилиану передалось беспокойство матери, а Кунигунда, напротив, пребывала в восторге. Она не способнее была усидеть на месте и ёрзала от любопытства. Её поразили тёмно-зелёные и тёмно-синие одежды герцогини, струившиеся как волна, и она называла гостью Морской Королевой, а после отъезда Ульрики долго рисовала русалок.
Матушка рассердилась на эти рисунки, и Кунигунда перестала их показывать.
Ульрика беззастенчиво умилялась на принца и принцессу, постоянно запуская пальцы, сплошь в изумрудных перстнях, в золотистые детские локоны.
Она была младше императрицы Элеоноры на три года, но выглядела старше, как мраморная скульптура верней отражает бег времени, чем терракотовая статуэтка. Статуэтка не доживает до первых мраморных трещин и умирает молодой. Скульптура - обретает возраст. Одной уготована вечная юность, другой - вечная жизнь.
Лицо её и правда словно вышло из-под резца скульптора. Треугольное, с острыми скулами и внушительным носом, однако по-женски тонким и лёгким. Зелёные глаза с опущенными уголками носили бы печать тоски, не будь они томно полуприкрыты. Изгиб верхней губы неровен, как небрежно написанная буква "М". Рот ал - как изъян в хрустале.
Ей было двадцать шесть. Она была девицей.
Гостья охотно любовалась красотами Аугсбурга и позволяла любоваться собой. Она поучаствовала в соколиной охоте и повеселилась на балу, ей посвящён был турнир, в котором изъявил желание участвовать сам император.
Элеонора делилась за рукоделием с фрейлинами, что не узнаёт супруга. Ужели её нелюдимый, чудаковатый Фридрих, поручавший свои речи более искусным ораторам, отныне принял на себя все церемониальные обязанности?