Евгения Мулева
Башня спящих голосов
А в этой башне истинное волшебство,
И та, что с глазами речной воды,
А я жду беды, но, прежде всего,
Это что-то из моего сердца.
Екатерина Гопенко «Истинное волшебство»
Глава 1
Там
«Мирианна!» – огласил неизвестный. Рваный серебристый плащ скрывал его лицо. Я видела только руки необычайно тонкие, точно вытесанные из гладкого голубого камня, из бирюзы.
«Заходи, – звучало из сумрака, – Проходи».
За спиной неизвестного отворилась дверь, полукруглый провал в никуда. Дохнуло травами: ромашкой и маминой мятой, летом её собирали, рвали в две руки.
«Заходи», – повторилось, но шёпотом, из темноты принеслось вместе с запахом, и дверь такая круглая, ладная.
«Мы ждём тебе, светлая!» – молвилось неразличимо, тот, что звал, уж готов отступить. И всё же я сделала шаг, я закрыла глаза и вошла.
В тишине, что заглушит века,
Что укроет, что спрячет пока,
Будет в сердце тревога алеть,
Тишина – серебрёная клеть.
Мне её ненавидеть, хранить,
Пусть порвётся последняя нить,
Пусть забудут, избудут мой лик.
Не обронённый, сломленный крик.
Шепчут шорохи – вздохи да пыль,
Обращая безумие в быль,
Обращая несчастия в зов:
«Вот тебе новый дом, новый кров!
Заходи и оставь позади,
Всё, что мнётся, стенает в груди,
Всё, что должно оставить во тьмах»
Внемлю, шорох! Безмолвия страх.
Пусть погаснут в узоре теней,
В беспокойстве непрожитых дней,
Моя боль, этот голос немой.
Неживой. Неживой. Не живой…
В Башне было не так, ну совсем, не так как должно быть в башне: слишком холодно, слишком ветрено, очень много закрытых дверей. В Башне не было потолка. Я смотрела под ноги, мозаика на полу извивалась тугими волнами.
Кто назвал меня чужим именем? Кто привёл? А стена за спиной белая-белая, и неизвестный тут у двери с обломанным клинком на поясе. Всё не так, всё неправильно. Но поздно, Аринка, иди.
В центре зала стояла арфа, огромная крылатая арфа, опутанная серебряной паутиной, молчаливая, но прекрасная. Я неспешно приблизилась к ней. Я в Башне, мне некуда торопиться. Трону арфу – польётся музыка. Я когда-то училась играть. Нужно только коснуться этих тонких серебряных струн. Пусть громадную Башню обнимет звук. Мне запоздало подумалось, что и шагов здесь не слышно. Ни вздохов, ни шорохов. Даже в пустых домах не бывает так. Я потрогала струны, легонько кончиками пальцев. Холодные и тугие. Я задела арфу кружевным воланом, арфа испуганно вздрогнула, звук вышел глухим и фальшивым. Я попыталась завернуть рукав, нежная ткань не слушалась, кружева падали. Платье жило само по себе. Я с трудом переступала, цепляя пятками за подол. Сколько помню себя, никогда не носила таких роскошеств: платье туго-претуго шнуровалось на груди, тонкие ленточки, светлый корсет, васильковые пышные юбки. Одно интересно – как из такого потом вылезать?
Устав маяться с рукавами, я вернулась к арфе. Арфа будто качнулась, поддалась в мою сторону.
«Здравствуй, милая, – прошептала, точно разрешения спрашивая, – не подскажешь, кто меня звал?».
Это я, наверное, себе выдумала, не может арфа тяжеленая, большущая, да она выше моей головы, качнуться ни с того, ни с сего, да тихонечко сдвинуться в сторону. Я играла когда-то, играла на другой, та поменьше была. Проведу подушечками пальцев раз, другой: плохой звук выходит. Всё паутина: вблизи невидима, наощупь не поймать, точно из света соткана. Я на три шага отойду – вижу, вся арфа серебряным свечением опутана, вернусь – нет, как не было.
– Как ты попала сюда? – прогремело тревогой.
У говорившего не было тела, один голос, повисший в воздухе. Как такому отвечать?
– Не знаю. Я просто вошла.
– Вошла? – заворочалось скрежетом. – В Башню? – взвыл невидимый. – Кто тебя пропустил, окаянная? Кто дозволил ступить во владения господина нашего всемогущего? Отвечай!
Знать ещё бы самой.
– Неизвестный.
«Страж», – подумалось запоздало.
– Привратник, – тихо-тихо заключил голос. Пение арфы сделалось рваным, будто бы струны сами гневались, то ли на стража, то ли на меня.
Из угла шмыгнула тень. Тонкий юноша в плаще. Неизвестный? Нет, не вижу. А за ним паутиной серебристые нити.
– Кто вы? – прошептала я сбито.
Незнакомец прямой, что струна, убегал от меня широкими циркульными шагами. Арфа затихала.
«Кто вы, постойте!»
Он не слушал. Я кинулась следом. И тени не видно, но светятся нити, можно идти по ним.
«Пожалуйста, подождите! Я просто хочу…»
Не слышит. Незачем продолжать.
Я подхватила серебряную нить, она растаяла от моего касанья. Что это? Разве… Коридор сужался. Как найду обратную дорогу? В коридоре темнело, стены вились, изгибались. Нет, не Башня – лабиринт. Он замер. Наконец-то! Видимо, перепутал повороты – две двери и обе закрыты.
– Прошу вас! Помогите мне!
Незнакомец обернулся. Что с ним?.. с его лицом? Оплывший воск, а руки – надтреснутый мрамор.
– Моё дело – тишина. – Не голос, скрежет. – Я стерегу молчанье Башни. – Тихий-тихий, совсем не тот. – Я приношу серебряные нити, я заплетаю проклятую арфу. Кто ты такая, что возомнила себя способной закончить нашу ночь?
Он говорил монотонно, сливая фразы в один затянувшийся выдох. Не живой собеседник – машина, сбившийся охранный протокол. Он смотрел на меня, сжимая клубок светящейся пряжи. Не тот голос, не он говорил возле арфы.
Но я знаю, как отвечать – надо соврать:
– Я Мирианна.
– Ты Мирианна, – согласился мраморный, подхватил нити и в стену ушёл.
В Башне не было времени: не было вечера, незаконченных дел, утро не наступало, не ложилась бархатным покрывалом ночь. В Башне были окна, зеркала и двери, холодные, мутные, закрытые. Я скиталась по коридорам, дёргала ручки, тянула щеколды, стряхивала толстую пыль с зеркал. Пыль оседала мохнатыми хлопьями, заполняла тишину. Башня пустовала.
В Башне пахло чаем, я этот чай никогда не допивала. Он оставался в кружке и пах несчастный целый день. Мне его мама заваривала, заливала кипятком пахучие травы: ромашку, мяту, иван-чай; капала мёда тягучего, липкого с маленькой ложкой из тяжёлой золотистой банки. Чай стоял на столике, окруженный тетрадями, исписанными мятыми листами, не заточенными карандашами. Мне не хотелось пить. Саднило горло, очередная простуда. Мама смотрела, нет, не с укором, она боялась, подвинула стул к кровати, поставила блюдце, на блюдце чашку, поправила съехавший плед. Он такой шоколадный, мохнатый, прижимал меня к кровати, и не было бремени тяжелей. А в коридоре спорили знакомые, тревожные, домашние, злые голоса, всё решить не могли, кого ругать? Кого винить? Мама не хотела быть с ними, не желала по сотому кругу выслушивать, почему, почему не права. Будто она виновата, что заболела, что проводила недели в больнице. Будто я виновата, взяла и простыла посреди болезни, учебного года, выпускного класса. Чай остывал.
Я помню эту чёртову квадратную комнату, с голубыми обоями в трещинку. Комнату без двери, с дырой и порогом, стенка, мол, тонкая, перегородка, на обоях, на соплях удержится. Нет, не удержится, дверь не удержится. А я заперта, и выть хочется. Выть. Прямо в эту стену, пусть треснет, проклятая, грохнется на родительский диван. Стол, лампа, кровать. Скатанный ковёр, привален к шкафу, невымытый светлый пол и обои на потолке топорщатся, мы их сами клеили в прошлом году, придавили люстрой, пенопластовыми галтелями. Так сойдёт.
В Башне потолков не было, сколько не всматривайся, только тьма, чёрная заунывная бесконечность. Я ещё помнила, где вошла, я без труда отыщу дверь. Скажу неизвестному, что ошибся. Вернусь в свою комнату к недосчитанной курсовой, к ноутбуку, заклеенному цветными бестолковыми стикерами; к чёрной расстроенной гитаре. Сверну вот за тем поворотом, обойду странный мраморный зал, постучусь в белую дверь и допью тот нетронутый чай.
***
Мы шли вдвоём. Парк спал, непричёсанный, то ли зимний, то ли осенний: кучки грязного снега за бордюрами, голые деревья, всё коричнево серое, застывшее, схваченное легкое изморозью, волосы под шапкой, чёлка лезет в глаза.
«Ты же знаешь, это… бывает», – говорит папа Женя. Он устал, у него перерыв, у меня билет на электричку в две стороны. Электричка через час.
«Знаю».
Будто кому-то легче от моего знания.
Дома тепло, бабушка топит. В парке промозгло и сыро, ботинки промокли, на правом сломался замок.
«Ты сдала?»
«Сдала», – отвечаю. В зачётку не ставили, у нас теперь электронные. Молчим. Небо на западе проясняется. Из-под непроглядного серого появляется бирюза. Странно даже, прогноз обещал дождь, а оно вот как распогодилось. Дождь лучше бы подошёл.
«Скажешь бабушке? Мне сказать?»
Что ты, папа, я взрослая. Я киваю, скажу мол, скажу.
Мы подходим к воротам, охранник устало хмурится, поправляет рацию. Не хочу домой. В новой куртке холодно. На всё воля господа. Не пойду домой. На прощание папа Женя обнимает меня, прислоняя куртку к куртке, он шепчет, что я умница, всё делаю правильно, хорошо держусь. Я б поспорила, но выйдет хлопотно. Он отходит, становится под светофор. Красный, красный. Мигают человечки. Красный, красный. Восемнадцать секунд. Девятнадцать мне кажется. С днём рождения. Красный, красный. Погас. Папа Женя спешит, ему ещё надо купить себе кофе. Мне ещё надо… но я не хочу.
Я вернулась, я шла аккуратно и быстро, я вышла всё к той же белой двери. Вот она полукруглая, окована светлым металлом – серебром, а может оловом.
«Эй, вы слышите? Вы звали меня? Если звали, прошу, ответьте!»
Бессмысленно.
«Я уйду. Уйду, слышите?» – можно было этого и не говорить, всё одно в пустоту кричать. Пустота научена лишь молчать.
Открывайся, дверь. Коль нет здесь никого, то…
Я проснулась февральским утром сырым и колючим. В такое время непросто поверить, что скоро весна. Я вышла куда-то, закутавшись в куртку, запутавшись в юбках. Я всё в Башне, здесь слышится арфа. Здесь шорохи, тени ведут хоровод.
– Что тебе снилось, девочка, в этот тревожный год?
– Мама.
– А где она, твоя мама?
– Не здесь.
– А где ты, девочка?
– В Башне. А кто вы?
– Голос.
– Почему я не вижу?
– Некого.
– Почему вы говорите со мной?
– Ты нам поможешь. Ты Мирианна!
– Мирианна. Мирианна. Мирианна! – загомонило эхо со всех сторон.
– Наши голоса украл бог. Он запер нас. Он ненавидит нас.
– Светлоокая! – нараспев загудели бесплотные. – Светлоокая.
– Помоги нам. Только ты можешь свергнуть бога! Одной тебе под силу освободить нас!
– Мирианна! – обезумело эхо. – Он усыпил нас, Мирианна. Он не имел на это право!
– Помоги!
Я зажала уши руками, не в силах терпеть этот гул. Нужно как-то выйти, сбежать отсюда. Бог… голоса…
– Там на вершине Башни! Там…
Чёртова дверь.
– Там…
Не открывается.
– Мирианна!
Тут же должна быть, обязательно должна быть другая. Должна быть. Эхо шумело, звало меня, что-то дикое грохотало в глубине коридора.
В тяжелом каменном безвременьи
В потоке разноцветных дней
Мне голос был, он звал из темени
Искал он помощи моей.
Кружили образы бесплотные,
Неся дремоту и печаль.
Вот тень моя из страхов соткана.
И мне не жаль, нет, мне не жаль!
Моей тоски и глупой памяти,
Что не устанет повторять.
Коль не забыть, оставлю запертой.
Нет сил прощать, нет сил прощать…
Чужие думы да желания –
Наряды лжи и немоты.
Я не хочу опять, как правильно,
Но всюду белые цветы
Коврами стелются душистыми.
Я не желаю вспоминать.
Я ухожу, и взглядом пристальным
Никто не будет провожать.
Камни стелились; бежали во тьму коридоры, они будто бы, будто вырастали за крохотный миг до того, как я успевала шагнуть. Папа Женя остался в парке. Я не приехала домой. Я в Башне спящих голосов.
Глава 2
Птичья комната
Зачем кричать, когда никто не слышит
О чём мы говорим…
Мне кажется, что мы давно не живы –
Зажглись и потихоньку догорим.
Люмен (Lumen) «Гореть»
Единственное чистое окно на первом этаже выходило в стену. Обрамлённое светло-серыми гардинами, оно смотрело на меня с издёвкой – доступное, открытое, как раз под мой рост. Остальные окна мутные, томительно холодные не открывались, за ними могла быть улица, выход, только я ничего не видела. Ничего. И неизвестный больше не показывался. Позвал да забыл, оставил одну в пустующей, безумной Башне. Мне не было страшно. Нет-нет. Разве можно пугаться этих длинных коридоров без ламп и потолка? Единственное чистое окно выходило на стену, но вдруг у той стены есть дверь. Я не боялась, я злилась, как никогда не гневалась. Звали меня? В Башню привели и что? Дальше что?
Я пнула чёртово окно, залезла на подоконник и спрыгнула на пол. Точно в клетку попала: комната узкая, потолка не видать, стены уходят в сплошную темень, стены – камень грубый нетёсанный, серый сырой, в стенах углубления меньше окна, в которое я влезла. Пахнёт гадко. Чем – не пойму.
«Кто-нибудь? – шепчу охрипшая, в горле булькает, язык тяжёлый, не ворочается. – Здравствуйте?».
Моё неловкое «здравствуйте» тонет в каменной темноте. От стен веет холодом. Ни окна, ни светильника. Я вижу туфли, расшитый мелким бисером подол. Платье, точно колокол, тянет к полу.
«Вы… звали меня? Эй? Здравствуйте».
Подхожу к стене, кругом обхожу – зальчик без углов, без двери, без выхода. То, окошко, через которое я вылезла, словно камнем заросло, само собой затянулось, нет его, как не было. Что за ерунда?
«Эй?!»
Чёртова Башня! Чёртова комната! Чтоб тебя!
«Выпусти-выпусти-выпусти! Слышишь, треклятая, на кой я тебе понадобилась?» – я стукнула с досады кулаком по стене, а потом ещё раз и ещё, и ещё. Била и била, ни звука не слышала, склизкие стены крадут голоса.
«Выпусти!» – кожу саднило, ободрала костяшки. – Выпусти».
Никто меня не звал, и встречи со мной не искал. Так с чего мне печалиться? Я уселась на пол, благо платье длинное. Юбки смялись, чувствую, давит на живот корсет.
Если мне поспать? Хоть немножко, может, станет легче? Станет, может быть? Ночью наш маленький город тоже неживым кажется, люди по домам прячутся, закрывают двери, исчезают автобусы, не дойти, не доехать, не выйти из комнаты. А потом будильник и трамвай, и пары, и я что-то делаю, и почти важна.
Я закрою глаза и представлю, как раньше, я не здесь, мне тепло и легко. Камни станут мягкими, платье будет свитером, окна-двери вырастут, я вернусь.
Я полулежала, укутавшись в неудобное платье, время вязкое текло рядышком. Я ещё не знала, что в Башне нет ночи, что снов тут не должно. Мне снилось небо голубое-голубое, и мне кажется, оно так близко, и на небе том луна, белая дневная дымчатая. Приходи помечтать со мной. Приходи, ну пожалуйста. Я хочу слушать музыку и птиц, видеть луну эту тонкую и облака. Да только в Башне не было ночи, в Башне лишь тишина, громогласное эхо по пустым коридорам рыщет, трогает двери, что закрыты всегда. Не найти мне ответа и не выйти из Башни. Не отыщется небо никогда-никогда. Слышу, пегие крылья бьются – стены тревожат, и зовут, и тревожат, и тревожат меня.
Нет спасенья, простите! Я всего лишь девчонка, я не ангел бесплотный, я пришла наугад. Это ветер и зори, не прожитые вёсны, это небо, что плачет, что не ищет меня.
Слышу, крылья трепещут. Слышу, рушатся стены. Слышу, плачут-щебечут за решёткой скворцы: