– …понимаете… тут все просто, – оглядываю палачей, которые смотрят на меня с подобострастием, – есть люди, для которых физическая боль ничего не значит, вы можете выкручивать им крылья, клещами ломать клюв, вытягивать глаза… нет смысла. Но если вы возьмете что-то очень ценное для этого человека, все изменится… он будет на коленях умолять, чтобы вы не громили инструмент… Я тоже почти подумал, что ошибся, – он не дрогнул, когда я ломал его хитромудрые приборы… но когда я взялся за скрипку, все переменилось… Теперь я понимаю, есть инструменты, которые можно починить, но есть уникальные в своем роде вещи, которые не восстановишь…
– Это да… но что он сказал вам?
– А, ну да, самое главное…
– …я вижу будущее.
– Я догадывался… для меня это не откровение. Мне гораздо интереснее знать, как именно вы его видите.
Вместо ответа он показывает на причудливый прибор, трубку на подставке, трубу, которая вертится во все стороны туда-сюда…
Заглядываю в трубку, – по тихому смешку пленного понимаю, что меня ждет фиаско. Так и есть, вижу глухую стену в окуляре, ничего больше.
– Э нет, не так… это надо в башню… откуда вы это притащили…
Киваю:
– Без проблем, отнесем в башню… дальше что?
Снова тихий смешок:
– Боюсь, без меня вы ничего не сделаете.
Фыркаю:
– Значит, сделаем с вами.
Делаю знак своим, чтобы подхватили пленного оракула – ага, все-таки взвыл от боли, все-таки застонал. Думаю, переживет он вообще восхождение на башню или нет, или нужно перевязать раны, здесь, сейчас, или ничего, подождет, потерпит…
…потерпит…
– …вот сюда… к окну… да позвольте, я сам…
Смотрю на него недоверчиво, такому ничего не стоит разбить причудливую трубу и перерезать себе горло осколком – нет, плохо я его знаю, рука у него не поднимется ломать ценнейший прибор – насчет его горла я не уверен…
– Вот… вот… теперь смотрите…
Заглядываю в трубу, не сразу понимаю, почему я вижу башню с огромными окнами – ведь трубка направлена почти вертикально вверх – почему клетчатый узор, как на нашей башне, почему я вижу человека с одним крылом – он смотрит в причудливую трубку на подставке, почему я вижу еще одного человека за его спиной, человека со сломанными крыльями, человека в оковах, которые, впрочем, не мешают ему размахнуться, и…
…разворачиваюсь.
Бью нападающего – как учили, промеж рогов.
Падает с протяжным хрипом, добавляю еще несколько ударов.
– Смешной вы человек… сами же дали мне трубку, в которой видно настоящее, а теперь…
Он отфыркивается, откашливается, обреченно смотрит на меня.
– В-верно…
– Ну, хорошо, это настоящее… а будущее покажите, будьте любезны?
– Сейчас… настрою…
– И чтобы без глупостей.
Он бормочет, что в нашем деле не может быть никаких глупостей, выверяет что-то, ищет в бесконечном небе…
– …вот… здесь…
Звоню в колокольчик, подзываю стражников, чтобы попридержали не в меру ретивого пленника, смотрю в стекло – чувствую, как ёкает сердце.
Я вижу темноту ночи, подсвеченную факелами, я вижу башню с клетчатым полом, я вижу Цитадель, которая только сегодня наконец-то стала нашей, я вижу полчища врагов, окружающих крепость – войска, войска и войска, орды, орды и орды, осатаневшие от ярости, что у них отобрали бесценную святыню крепости.
Спрашиваю:
– Когда это случится?
– Сегодня ночью.
Вскакиваю – нельзя терять ни секунды, надо сообщить всем, всем, всем, скорей, скорей, скорей – еле успеваю спохватиться, кивнуть стражникам, чтобы перевязали пленному раны…
– Мне нужен исход битвы.
Смотрю на него – пристально, в упор, спрашиваю:
– Мне нужен исход битвы.
Эти слова хочется произнести вкрадчивым шепотом – не получается, потому что шум сражения проникает даже сюда, в высокую башню…
– Сейчас… сию минуту… – он снова смотрит в хитромудрый прибор, бледнеет, – чер-р-рт…
– Что такое?
– Сейчас… сейчас… найду…
– Потеряли? Ну и хороши же вы, ничего не скажешь…
– Да нет, сейчас… сию минуту… а… вот! Взгляните, взгляните!
Смотрю в стекло, – на душе теплеет, когда я вижу растерзанные останки наших врагов – несть им числа, окровавленные знамена, изуродованные сломанные доспехи…
– Мы победим! – бросаюсь прочь, на лестницу, – мы победим! Да!
Стрела вонзается в горло, захлебываюсь кровью, даже не успеваю увернуться от клинка, который рассекает мое единственное уцелевшее крыло…
– …ч-чер-р-р-рт…
– Сейчас…
– П-пусти… б-больно…
– Сейчас… все будет хорошо…
Кто-то жжет меня – больно, сильно, не сразу понимаю, что кто-то пытается скрепить разрезанное крыло, вправить растерзанное горло…
– Б-больно…
– Сейчас… сейчас…
Узнаю голос – на свою беду узнаю голос, я не хочу его узнавать, что вообще происходит…
С трудом разлепляю веки.
Смотрю в пустоту звездного неба.
С трудом фокусирую взгляд на своем спасителе, бывшем пленнике – я даже не знаю его имени.
– К-как… как так получилось… я же видел… вы же мне говорили…
– Это случится. Но… наверное, не сразу…
– Вы столько лет работаете, – выхаркиваю слова с кровью, – и не знаете, как это все… устроено?
Понимаю, что мог бы и не спрашивать, понимаю, что он сделал это нарочно, чтобы уничтожить нас…
– Я сам не понимаю, как это случилось… – он смотрит в пустоту неба, – будущее было там, там… – показывает пальцем, – а потом резко перескочило сюда…
Меня передергивает.
– Что-то вы завираете… звезды не перескакивают…
– Ну, почему же…
Вздрагиваю:
– Она у вас что, скорость света обгоняет? Или как?
– Получается, что да…
– Нет-нет, тут другое что-то… постойте-ка…
– …а ведь я все понял…
Он смотрит на меня с надеждой.
– Вы…
– …все понял, – продолжаю я, – Вы смотрели не на будущее. И не на прошлое.
– А…
– …и даже не на настоящее. Взгляните сами…. Ваша труба… причудливое хитросплетение линз… она лишь показывает то, что далеко… бесконечно далеко… Какие-то дальние миры, где-то там, там, там… миры, которые не имеют никакого отношения к нашему.
– Но… как вы объясните… что там тоже есть солнца? А земли? А луны? А мертвые пустоши? А оазисы? А Цитадель?
– Ну… это вопрос не ко мне, а ко вселенной. Я тут много что смотрел… – постукиваю коготками по трубе, – миры, миры, миры… миры, которые только зарождаются, и миры, которые уже умирают, миры, где только строят первые крепости и миры, где руины последних Цитаделей заметает песок… Это не наши миры, друг мой, не наши…
Он усмехается при слове «друг», я понимаю, что он только и ждет удачного момента, чтобы перере… нет, не сходится, зачем-то же он спасал меня…
– Я видел, как я спасал вас… там, в тех мирах… Значит, так должно было случиться…
Снова хочу добавить, что те миры не имеют ничего общего с нашим. Не добавляю.
– Но миры сходят с ума, – он обреченно смотрит на меня, – сегодня еще один… он был там… а теперь здесь…
– Ну, еще бы, что-то черное умирает…
– А при чем здесь…
– …при всем.
– …так вы говорите свет…
– …идет от звезды до звезды… – киваю, – и проносится мимо чего-то черного, чего-то темного… но очень тяжелого. И вот проносится мимо, и… изгибается. Прямой свет изгибается в дугу, искривленный, летит к нам…
Он смотрит на меня недоверчиво:
– Немыслимо… что-то вы темните…
Пожимаю плечами.
– Зря, что ли, астрономию изучал.
– Вы… так вы…
Он узнает меня, он бросается ко мне – я еще не узнал его, только вспоминается намеками-намеками что-то давно забытое, отжившее, а дай переписать, а тебе какую лекцию, а все, а дай тетрадку, я по ней сдам, открывает на экзамене мою тетрадь, тайком, под партой, ничего не понимает, обреченно машет рукой… Потом еще что-то, какие-то мечты, какие-то звезды, ты прикинь, что я видел-то, если линзы на звезды направить, они как шарики выглядят, звезды-то… Потом уже было все по-другому, была Цитадель, было – налево, кругом, было – именем Цитадели, потом – враг Цитадели – мой враг, потом учился ломать клювы и крылья, выведывать вражеские тайны, потом…
– Так что все твои предсказания гроша ломаного не стоят…
Он прижимает уши, опускает то, что осталось от крыльев, – он так еще в училище делал, когда я говорил, что ничего путного из него не выйдет.
Меня начинает потряхивать озноб, думаю, надо бы разжечь костер, – он (не помню, не помню его имени) спохватывается, нет, нет, нет, нас могут увидеть. Уже не спрашиваю, кто – те или эти.
Молчим.
Он не к месту и не ко времени вспоминает, что когда-то хотели полететь туда, к звездам, на собственных крыльях…
– …дель!
– Ч-что… что такое?
– Да Цитадель же!
С трудом разлепляю веки, пытаюсь понять, что вообще происходит, смотрю на пылающее зарево там, где должна быть Цитадель…
Бежать.
Бежать к Цитадели, даром, что нет сил бежать к Цитадели, скорее, я должен быть там, я должен держать меч, даром, что не могу держать меч, я должен рубить врагов, даром, что зарубят, скорее, меня…
Спешим к Цитадели, охваченной пламенем, она кажется бесконечно, бесконечно далекой. Уже поднимаясь по склону холма, я чувствую, что что-то не так, я не слышу звона клинков, я не слышу криков и клекота, и шума крыльев не слыхать…
Догадываюсь – уже когда добираюсь до Цитадели, когда вижу то, что осталось от двух непобедимых армий – растерзанные тела, песок, напитанный кровью, обломки доспехов…
Еще кричу остатками израненного горла, еще зову кого-то, хотя знаю, что никто не отзовется.
Оборачиваюсь – вовремя, чтобы отбить атаку, думаю, откуда у него силы на рукопашную, откуда у меня силы на рукопашную, черт меня дери, откуда у меня силы держать меч, уцелевший у кого-то из убитых…
…снова мир заливается кровью, песок предательски скользит под ногами, камни вонзаются в колени…
…Он опускает меч.
Отворачивается.
Сейчас удобно как никогда рубануть с плеча – не рублю, понимаю, что-то происходит, он что-то видит там, зря, что ли, настраивает хитромудрые линзы…
– Я все понял, – говорит он, наконец.
Молчу.
– Это не другие звезды там… далеко… не другие земли…
– Да?
– Да. Одна и та же звезда, и что-то черное изгибает её свет по всей вселенной… петлями, спиралями, бешеными лабиринтами…
– Думаешь?
– Уверен. Звезды давно погасли, звезды умерли, там, вдалеке, остались только куски черноты… которые бесконечно гоняют по кругу один и тот же свет…
– Хочешь сказать… осталась только наша планета… и наша звезда…
– Боюсь, что нет…
– Но как же…
– …вот так… боюсь, мы не более чем отражение звезды, погибшей миллиарды лет назад.
Чувствую, что бледнею.
– Воспоминания… немыслимо… не более, чем воспоминания…
– К сожалению.
Смотрю на то, что некогда было двумя непобедимыми армиями, спрашиваю то, что хотел спросить уже давно:
– А с нами… что дальше будет?
Он отвечает сразу же – видно, уже смотрел.
– Мы убьем друг друга.
– Но… нет, мы этого не сделаем, смеешься, что ли…
– …убьем.
– Видел?
– Видел.
– А вот и проверим…
Все-таки разжигаем костер – чуть в стороне от кровавой битвы, устраиваемся на ночлег – снова подступает холод, и я уже знаю, что это не холод пустыни, это холод чего-то другого, что приходит за всеми за нами.
Сегодня ночью всё случится.
Сегодня ночью мы узнаем, что мы видим там, среди звезд…
Где-то на западовостоке
Это же где-то на западе было, да?
Или на севере?
Или это же было где-то на юге?
Ну не на востоке же, в самом деле?
И меня спрашивают – и я спохватываюсь, отвечаю, ну конечно, конечно, где-то на западе, а может, на севере, а может, на юге, но уж никак не на востоке, ну не могла быть Восточная Империя на востоке, ну уж никак.
Я уже знаю – лучше сделать вид, что мне ничего не известно, совсем-совсем ничего.
И они заведут ничего не значащий разговор о ничего не значащих вещах, и останется только кивать и поддакивать, ух ты, да вы что, вот это да, быть того не может.
И про Восточную империю больше не вспоминать.
Совсем.
И когда кто-нибудь после третьей-четвертой рюмки скажет, что её вообще не было, никакой Восточной Империи, да откуда ей вообще взяться.
Кажется, это было где-то на востоке, скажут мне.
И я подхвачу – ну, конечно же, на востоке.
Или нет, постойте, на севере, перебьет кто-то.
Ну конечно, кивну я, на севере.
Или нет, на юге это было, возразят люди.
Ну, разумеется, на юге, соглашусь я, где же еще.
Не на западе же, вставит кто-то.
Конечно же, какой запад, быть того не может, чтобы на западе.
Я уже знаю – лучше сделать вид, что мне ничего не известно, совсем-совсем ничего.
И они заведут ничего не значащий разговор о ничего не значащих вещах, и останется только кивать и поддакивать, ух ты, да вы что, вот это да, быть того не может.
И про Западную империю больше не вспоминать.
Совсем.
И когда кто-нибудь после третьей-четвертой рюмки скажет, что её вообще не было, никакой Западной Империи, да откуда ей вообще взяться.
Сегодня у меня праздник.
Сегодня цветет вишня.
Праздную цветущую вишню, чтобы не забыть, кто я, и что я.
Рисую пагоду.
Опять же, чтобы не забыть, кто я, и что я.
Вырезаю фонарик из пустой тыквы, вставляю свечу, ставлю на окно.
Чтобы не забыть, кто я есть.
Когда-нибудь я построю свой замок, говорю я себе.
Когда-нибудь, говорю я себе.
Смеюсь сам над собой.
Уже знаю – этого не будет.
Когда-нибудь у меня будет пагода, говорю я себе.
И смеюсь.
Потому что знаю – никогда.
Смущаемся.
Когда нас представляют друг другу, уже не помним, где и как, и почему, какой-то вечер, какой-то праздник (не мой, не её), называют какие-то имена, смотрим, смущаемся, да мы немного знакомы, ну, не сильно, ну да…
Пожимаем руки.
Любезно улыбаемся.
Встречаемся за столиком в кафе.
Думаем, в который раз мы встречаемся здесь, в которой жизни.
Как всегда говорим о чем-то ни о чем, а где работаете, а кем, а как устроились, – хотя хотим спросить совсем другое, а чего, собственно, от нас хочет мироздание, зачем нас приводят сюда снова и снова, чего от нас ждут – что мы убьем друг друга, или что мы сыграем веселую свадьбу, и наш сын объединит два мира…
Мы не знаем.
Мы не думаем об этом, не хотим думать. Спрашиваем, кто где работает, кто как устроился, и вообще…
Мне снятся самолеты, говорю я.
Мне снятся самолеты, говорит она.
Они летят, говорю я.
Они летят, говорит она.
Они сражаются над городом на мечах, говорю я.
Она хмурится, она сомневается, она не верит, нет, мечи и самолёты – это как-то не вяжется одно с другим, в те времена мечей уже не было, самолеты на пистолетах сражались, не иначе…
Расходимся.
Кто-то там, кто вернул нас сюда, сердится, что опять ничего не получилось.
Думаю – что именно не получилось.
Это же где-то на востоке было, – спрашивают нас.
Спрашивают – где-то в большой компании.
И я говорю – ну, конечно же, на востоке.
Или нет, на севере.
Да разумеется, на севере.
Да нет же, на юге.
Ну, кто бы сомневался, конечно, на юге.
Но не на западе же, говорят мне.
Ну, конечно, соглашаюсь я, как Западная Империя может быть на западе, откуда е й взяться на западе в самом-то деле…
Это же было где-то на западе, спрашивают меня…