Стихают выстрелы.
Он не погонится за мной.
Я знаю.
Не погонится.
Заставляю себя поднять голову, заставляю себя посмотреть на пустыню передо мной, на два города поодаль – поднимаю руки, падаю на колени, ору что-то, что я не виноват, за что меня, за что, за что, за что…
Города испуганы ничуть не меньше, города утешают меня, что вы, что вы, все хорошо, все в порядке, позвольте пригласить вас в гости…
Я хочу домой, говорю я себе.
Первый раз за столько десятков лет я говорю себе – я хочу домой, первый раз вспоминаю, что у меня есть какой-то дом, где снег прячется от языков костра, где черное небо утыкано звездами, где страшные истории у очага, про то, что там, там… мне тоже теперь будет что рассказать, что там, там…
Обращаюсь к нашим.
Ко всем.
В отчаянии кричу в пустоту, как добраться до дома, где он вообще – дом, мир слишком быстро меняется, вертится волчком, бешеным лабиринтом, все города превращаются в город из древней сказки, до которого три года скачи – не доскачешь…
А мы тебе говорили, – говорит Хлебоград.
А мы тебе говорили – говорит Часоград.
Молчу.
Зализываю раны.
Я до сих пор не понимаю, что произошло, почему город набросился на меня, почему он хотел растерзать меня…
…и у меня так же было – говорит кто-то из наших, от волнения я даже не могу понять, кто именно.
Кто-то рассказывает, как его чуть не сожрал город, кто-то жалуется, как три года, три месяца, три недели, три дня и три ночи шел к городу, и еще три часа, три минуты и три секунды, упал в изнеможении у врат града обетованного, но град закрыл золотые врата.
Они нас боятся, – говорит кто-то из наших.
Они нас боятся, – говорит еще кто-то из наших.
А мы тебе говорили, – говорит Луноград.
А мы тебе говорили, – говорит Соноград.
И хлопочут вокруг меня, сам, сам виноват, чего не сиделось, вот теперь вишь, чего оно случилось, говорили тебе, чудища там живут…
– Говорили, – у меня даже нет сил сопротивляться.
– Ну, вот то-то же…
Дома… пробую на языке это сладкое слово, дома, и ничего, что у меня своего дома еще нет, я построю свой город, я буду таскать его на себе, как улитка ракушку, я…
…не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва, что значит – немедленно…
…и самое главное – что значит – война…
Отчаянно перебираю сводки новостей, пытаюсь понять, что случилось, не понимаю, информация путается сама в себе. Осторожно спрашиваю у наших, что случилось, – вздрагиваю, когда меня обжигают болью и ненавистью.
Не верю себе.
Не понимаю.
– А… а что? А в чем дело?
Снова поток ненависти, сильнее, сильнее, сильнее. Сквозь бурю негодования еле-еле пытаюсь понять, что происходит, почему они все, разом, возненавидели меня, люто, бешено, отчаянно, обжигают, кусают, жалят…
– Нет… нет… – еще пытаюсь возразить, – Часоград, и Луноград, и Времяград… они ни на кого не нападали, они никого не…
…снова буря негодования, да это же все они, они, они…
И снова не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва.
Что значит – Таймург напал, Таймбурга вообще не было возле наших границ…
Что значит – Атемпус хочет повернуть наше время вспять, Атемпус вообще про нас не знает…
Отчаянно напрягаю сознание.
Вижу – все пять граней нашего мира, сто городов на каждой грани, по двадцать городов подходят к каждой границе, грохают выстрелы, рушатся шпили, охваченные пламенем, храмы проваливаются сами в себя, пепел, подхваченный ветром…
Холодеет сердце.
Там города, говорю я себе, там Клокбург, которому я расписывал купол в соборе, там Таймбург, которому я выстраивал шпиль, там Атемпус, которому я делал кованую решетку, и Мунсити…
Бежать.
Бежать туда.
Спасти хоть что-нибудь, что еще успею спасти.
Замираю на границе, смотрю на города, которые виднеются на горизонте, вспоминаю костры, окруженные метелями, сказки Часограда и Сонограда, хлеб, который надо не резать, ни в коем случае не резать, только ломать…
Падаю на песок.
Хочется выть, выть, выть, – во весь голос, как наши дикие предки, которые еще не умели строить города.
Выть – чтобы услышали…
Делаю то, что делал всегда – бросаю в информационное пространство образы городов, городов, городов, памятник Хлебу на площади Хлебограда, памятник Прянику в сквере Джинджербурга, картину-зеркало в картинной галерее Дримбурга, флюгер в Таймбурге, который показывает не потоки ветра, а потоки времени, Мунсити, который спас меня от верной смерти в пустыне, ночные огни Звездограда, песни бессмертия в Инфинити, город такой на берегу вечности…
…пусть видят.
Пусть знают.
Пусть.
Отчаянно сигналю своим, пусть делают то же самое, – я уже не верю, не надеюсь, что они услышат меня, что они поймут меня, я жду нового всплеска боли, гнева, ненависти…
…понимают.
Бросают в пустоту эфира песни Клокбурга и колокольные звоны Светограда, запах жареных фантазий на площадях Букбурга, танцующие памятники Смогбурга, театр Тенеграда…
…сам не замечаю, как замирают выстрелы, как обрушивается такая пронзительная тишина, что я даже слышу чью-то промелькнувшую мысль: черт возьми, там такие же города, у них даже зрачки так же сжимаются в щелки…
Понимаю, что это временное затишье.
На мгновение – не больше.
А потом все начнется сначала, и снова, и снова придется бросать в пустоту копии городов, цветущие парки Блумбурга, осенние перелеты книг в Книгороде, тайны Таймбурга…
Выпускаю их – все, все, все, все воспоминания, бережно сохраненные за века и века. Кого-то подбивает шальная пуля, кого-то сшибают метким выстрелом, чер-р-рт, как хочется загнать их назад, назад, назад, пока еще живы…
…нет.
Вперед, – в мир, чтобы все видели, все слышали, песни живой музыки в Саундбурге и голоса привидений в старинном замке…
«…ты идиот».
«А?»
«Идиот, что непонятно-то».
Пытаюсь понять, кто это говорит, – никогда не слышал голоса оттуда, никогда…
«Нет, ты, молодец, конечно… везде был, все видел… но идиот…»
«Но…»
«…ты бы хоть представил, зачем все это».
«Ч-что з-зачем?»
«Все зачем».
«А…»
«Вот тебе и „А…“ Знаешь, сколько здесь было городов»?
Перечисляю по именам…
«…нет, а до них?»
Пугаюсь – тут же беру себя в руки, нет, не проведешь…
«Не было никаких городов, что вы, в самом-то деле, в жизни я не видел здесь руин, или…»
«…конечно, не видел. Война сметает всё…»
«Тогда тем более надо сберечь то, что…»
«…а когда придут новые города – куда они денутся, если старые не уйдут?»
Понимаю.
Страшная догадка обрушивается на меня ушатом ледяной воды… Хочу спросить, и сколько раз города меняли города, сколько десятков, сколько миллионов раз – не спрашиваю.
«Шестьдесят семь миллиардов раз…» – говорит он.
Я так до сих пор и не знаю, кто он.
«Ты лучше подумай, сколько их будет еще… сколько их могло бы еще быть, если бы не…»
Я понимаю. Я хочу связаться с остальными, но понимаю, что они уже слышат его…
Мне страшно. По-настоящему страшно – уже не за себя, и даже не за нас за всех, а за города, я могу перечислить их по именам – и не только каждый город, но и каждую улицу, и…
«…они останутся».
«Но вы сами говорили, что…»
«…они останутся…»
«…да вы же сами сказали, что…»
«…останутся. Я заберу их. Я о них позабочусь…»
Посылаю ему знак благодарности.
Замолкаем.
Все.
Разом.
Зову свои воспоминания назад, ко мне, ко мне, ко мне… Они не летят, они боятся, они чуют свой удел…
«Я позабочусь о них, – кто-то перехватывает мои воспоминания, – позабочусь…»
Снова выс… нет, это уже не выстрелы, это уже что-то другое, мир горит, все горит, города горят, извиваются еще живые тела в треске пламени, а потом мир заполняется болью, нет, не так, мир – и есть сама боль…
– …а ведь вкусно… – он разламывает еще одну раковину, вытягивает оттуда сочную аппетитную мякоть города, – умеешь ты готовить… умеешь…
– Еле-еле на этот раз состряпал…
– А что такое?
– Да паразиты…
– Это еще что, первый раз слышу…
– Вот я тоже первый раз… как тебе объяснить… сами ничего не строят… только шастают туда-сюда…
– Ну и пусть их шастают… у меня вон тоже шастали какие-то… и ничего…
– Да ладно бы просто шастали, они же что устроили под конец, когда уже города на всю землю разрослись, когда грызня пошла…
– А что?
– Додумались правду городам показывать… про другие города.
– Прав-ду? Да вы что, вы…
– …вот-вот…
– Ну, так под корень их резать, правдорубов этих…
– …вот в следующий раз и зарежу… Пусть только вылезут… у них как-то так получалось, что они видели весь мир… весь мир одновременно… все грани…
– Немыслимо…
– Вот-вот, и я про то же, немыслимо…
…доделываю анфиладу, ведущую в бесконечность.
Смотрю вдаль.
Нет, не на горизонт, а за горизонт, где бесконечно далеко затаился Мемориград со своим величественным лабиринтом памяти, по которому можно бродить до бесконечности.
Сегодня я буду в Мемориграде.
Дома – и одновременно в Мемориграде.
Не успеваю подняться по бесконечной лестнице в лабиринте, – тревожный сигнал вырывает меня из сладкого оцепенения. Не сразу понимаю, что случилось, а вот – Снегород зовет, Снегород просит помочь, чахнет зимний сад, в котором растут зимы…
Понимаю, что на расстоянии тут много не насоветуешь, надо подбираться ближе к городу, смотреть, что там случилось, как можно спасти снежное великолепие…
– …ну что… паразитов повывел?
– Какое там…
– А что такое?
– А то такое… слушай, как такое вообще может быть, чтобы теперь города дргу друга издалека видели?
– Технологии…
– …нет, это у них от рождения… врожденное что-то… а-а-а, понял, понял!
– Что понял?
– Да вот же, смотри… предыдущих-то сожгли, прах в землю упал… а новые-то из того праха выросли, а прах-то перемешался, вот они теперь все… такие…
– Так сожгите еще раз!
– А если не поможет?
– Еще… еще… еще… пока не подействует…
Он сожжет нас.
Мы уже понимаем – кто-то там, наверху, сожжет нас.
– Мы ничего про них не знаем, – Часоград обречённо смотрит на меня, – совсем… совсем ничего.
Хочу поддакнуть, не поддакиваю, спохватываюсь, черт возьми, а ведь все так просто…
– Знаем, – говорю я, – знаем.
– Ч-что знаем?
– Пять стран, – говорю я, – пять стран.
– И?
– Пять граней.
– И?
– Ты представляешь себе планету с пятью гранями?
Город давится улицами.
– То есть… то есть то, что нам веками втирали, что земля плоская, можно забыть?
– …как и то, как нам втирали, что земля круглая.
– Пять граней… и что?
– Да вы хоть представляете себе фигуру с пятью гранями?
– Ну… э… а… а вот, пирамида! – Часоград рисует в воздухе чертеж пирамиды с четырехугольным основанием, – вот…
– Да, а ты не заметил, что у нашего мира все грани одинаковые? Мир из пяти пятиугольников?
– Мир из пяти… стой-стой, тогда уж должно быть шесть граней… додека…
– …то-то и оно, что никакой мы не додекаэдр…
Отчаянно пытаюсь представить себе фигуру из пятиугольников, немыслимо изогнутую в пространстве, явно превышающем трехмерное…
Когда мы поймем это, мы сможем бросить ему вызов.
…Может быть…
Вырытое небо
…если его на фабрике собирают, зачем там люди вообще, это все автоматизировано должно быть…
…и учить его тоже не люди должны, а машины…
…выбился из шеренги, пошел цветочки смотреть, все-то ему интересно…
…ух, тебе сейчас зададут жару…
…это что это они, по небу вниз головой ходят?
…ничего себе, небо долбят, звезды выискивают…
…а этот, главный герой, свалится, не иначе…
…ну, так и есть, свалился…
…растяпа…
…не, не надо его на отбраковку…
…все-таки дали знак качества…
…а где небо-то, небо-то где?
…это они в большой мир вышли, а там неба нет?
…н-да-а, доигрались с экологией, что уже всё небо извели…
…то есть, эти роботы не нужны больше, а завод их все еще выпускает по инерции?
…и что они теперь делать будут?
…лапку себе сломал…
…правильно, денег нет лапку починить, откуда у него деньги…
…а это кто, это менеджер какой-то…
…ишь, какой важный…
…это он его сейчас переучивать, перенастраивать будет…
…сбежал, дурак…
…что он там в этом небе ковыряется, нет там ничего…
…да и неба самого нет…
…обветшал совсем, бедолага…
…а город-то чего погас…
…а вон чего, люди вымерли, город погас…
…а этот-то менеджер лежит, гниет, тлеет…
…что, дальше пошел небо копать?
…не, ну должен же он что-то найти… вон блестит звезда…
…а нет, мусор какой-то…
…свалился…
…а осколки-то как полетели…
Снять задачу
Еще можно повернуть назад, говорю я себе.
Еще можно.
Еще не поздно повернуть назад.
Отказаться.
Здесь.
Сейчас.
Сию минуту.
Снять задачу.
Еще можно повернуть назад.
Оборачиваюсь – в ту сторону, где далеко-далеко война. Она еще не добралась сюда, не докатилась, она еще только идет по моим следам, она еще только подкрадывается.
Я не хочу умирать.
Говорю это осторожно, чтобы не слышали другие, чтобы не слышал даже я сам —
Я не хочу умирать.
Тут же стираю эту мысль, тут же стираю само воспоминание о том, что стираю эту мысль.
Снова тихонько думаю —
Я не хочу умирать.
Снова стираю мысль.
Еще можно повернуть назад.
Еще можно снять задачу.
Ставлю на паузу.
Замираю на вершине холма, откуда видно белесую пустошь, на горизонте которой темнеет приземистая громадина… чего?
У меня нет данных.
Я все еще стараюсь не думать о том, куда иду.
Не думать.
Как будто, если не думать, там ничего и не будет.
Включаю память.
Это шанс, говорит Зет.
Последний шанс, говорит Зет.
Почему вы так считаете, спрашиваю я.
Так уже было, говорит Зет.
Показывает мне память – не мою и не его, чужую, чью-то, а может, и вовсе ничью. Так тоже бывает – ничья память.
Так уже было, говорит Зет, показывает в чужой памяти бесконечно далекие войны, про которые уже никто и не помнит, что они были, причудливые, давно забытые орудия, крепости, которые только кажутся неприступными. Враг окружает, враг наступает, спасения нет…
…а потом что-то происходит. Я не могу понять – что, все слишком быстро, слишком беспощадно, слишком стремительно, – я вижу то, что минуту назад было вражеской армией, а теперь лежит на песке, растерзанное в клочья, в ошметки, в обломки, в обрывки.
Я не понимаю, говорю я.
Я тоже не понимаю, говорит Зет.
Когда это было, спрашиваю я.
Зет называет даты. Мой разум не может принимать такие даты – бесконечно древние – мне приходится расширить свое сознание, куда-то в незримые дали – сознание давится само собой, не может развернуться так далеко. Пытаюсь уцепиться хоть за что-то, спрашиваю чужую память, под какими звездами, под каким солнцем была война – память отвечает, называет звезды, галактики, миры, я не слышу ни одного знакомого имени.
Так было, говорит Зет.
Тогда.
Тогда.