Потому что сорок лет, это мало.
Слишком мало.
Поэтому я не смотрю на себя, который кричит что-то оттуда, из темноты за пятном фонарного света.
Я обнимаю Эльму.
Я не скажу ей, что видел сегодня ночью в подзорную трубу, я не скажу ей, что видел, как далекое солнце вспыхнуло и умерло.
Я никому не скажу.
У нас еще есть сорок лет.
Целых сорок лет…
В половине третьего
…просыпаюсь каждый раз среди ночи ровно в половине третьего – минуту в минуту, когда меня убили. Долго лежу с открытыми глазами, жду чего-то, сам не знаю, чего. Стрелки часов не двигаются с места, время вязнет в самом себе, замирает.
Выбираюсь из теплой постели в холодок ночи, кутаюсь в прохладный халат, выбираюсь на балкон, сам не знаю, зачем, оглядываю огоньки фонарей, темноту ночного города, где не светится ни одно окно…
Меня убивают ровно в половине третьего, снимают одним выстрелом в голову. Я так и не знаю, кто это сделал, я уже никогда не узнаю.
Ухожу с балкона, ныряю в постель – досыпать, ну а что мне еще делать после того, как меня убили, что ж теперь, не спать, что ли, если убили. Сон приходит не сразу, еще устраиваюсь поуютнее, осторожно, чтобы не разбудить Бет, наконец, приходят какие-то образы, какие-то наваждения, я проваливаюсь в сон.
Когда открываю глаза – в окна брезжит свет сквозь неплотно прикрытые шторы. Приходит утро, еще одно в бесконечной веренице утр. Бет уже встала, Бет уже расчесывает свои длинные волосы перед зеркалом. Я все хочу спросить у Бет, во сколько убили её, и как – и все не спрашиваю. Вот про сына знаю, Алану перерезали горло в половине двенадцатого ночи, когда он шел с вечеринки, и мерзко так на душе, что он был уже мертвый, когда мы спали, видели десятый сон, мирно спали в комнате наверху, и когда-нибудь Алан припомнит мне это, в какой-нибудь ссоре, я ему тогда тоже припомню, ты во сколько домой должен был прийти, во сколько, а ты во сколько пришел, сам-то ты хорош, вот и получил по заслугам… очень надеюсь, что этого не случится, никогда-никогда, не надо, чтобы такое случалось, не надо…
Выхожу из дома, кланяюсь соседям, вот идет жена булочника, её застрелили в половине четвертого, а вот молодой автомеханик, его убили как меня, в половине третьего, поэтому мы останавливаемся и подолгу… молчим, говорить нам не о чем, мы слишком разные, нас объединяет только одно, – оба погибли в половине третьего.
Есть еще две девочки-близняшки, которых тоже убили в половине третьего, только с ними мне совсем не о чем говорить. Хотя какой-то приблудный астролог, который снимает комнату у пожилой пары, пытался составить какие-то карты с датами наших смертей, вплоть до секунды, пытался доказать, что все население городка делится на группы по пять человек – по времени гибели. Только у него так ничего и не сложилось, потому что не все такие, которые спокойно ответят, когда их убили, как вот, например, сын мэра, он еще газеты развозит – пожмет плечами, скажет спокойно – в три двадцать пять, – а есть и такие, которые и затрещину влепить могут за такой вопрос, например, торговка во «Вкуснях», а есть такие, что посмотрят, так посмотрят, что душа в пятки уйдет.
Нет, полиции, конечно, все признались – кто и когда. Ходили по домам, спрашивали, искали, кто не умер, кто еще жив. Каждый называл время смерти, только это ничего не значило, каждому из нас ничего не стоило соврать, выдумать какое-нибудь – пятнадцать минут после полуночи или двадцать минут второго. Косо посматривали на старушку, живущую напротив мельницы – она помнила, что её убили, но не помнила, когда. Впрочем, ей это было простительно, лично мне больше не понравилась дочь садовника, она сразу без запинки ответила время – пять часов десять минут – и это было похоже на заранее обдуманный обман.
Еще косо смотрели на одного дизайнера в доме на углу: его убили в восемь утра, и в этом было что-то неприличное, нас-то всех порешили ночью, а его утром, и это… это было как-то неправильно. Дизайнера сторонились, ну, почти все, кроме семьи садовника, кажется, у него даже что-то было с дочерью садовника, потому что её тоже сторонились, на всякий случай, ну мало ли.
Искали убийцу – сами не знали, зачем, сами себя спрашивали, разве убийца останется здесь, в городе, кто он вообще был, откуда пришел, зачем…
…просыпаюсь в половине третьего.
Долго лежу с закрытыми глазами.
Нехотя смотрю на часы.
Выбираюсь из теплой постели, кутаюсь в халат, выхожу на балкон, сам не знаю, зачем.
Меня убивают в половине третьего.
Ровно в половине третьего.
Одним выстрелом.
Возвращаюсь в постель, сбрасываю халат, иду досыпать – еще полночи впереди, что теперь, не спать, что ли, из-за того, что меня убили…
…иногда пытаюсь разглядеть что-то там, за деревьями.
Как всегда ничего не вижу.
Жрущий измерения
…проснуться.
Нет, не так, раньше не было такого слова – проснуться, не было такого понятия, проснуться, не было такого – проснуться.
А вот – проснуться.
Спросить себя, что случилось с миром, пока меня не было… или нет, вернее, что случилось с миром, пока я… это… как… а, да, спал.
Нет, сначала увидеть мир.
И не понять.
Спросить себя, почему мир стал плоским, как… даже не как лист бумаги, а как лист бумаги, на который я смотрю с одной стороны. Почему я смотрю на дом на улице, и вижу только две стороны дома, где еще две – то есть нет, я знаю, что где-то там, за домом, но почему я не вижу их, и крышу, и что внутри дома, я тоже не вижу.
Почему, спросить я себя.
Почему, почему, почему.
Запаниковать.
Вот теперь по-настоящему – запаниковать.
Двинуться вперед… нет, не так, попытаться продвинуться вперед, понять, почувствовать, что это невозможно, отчаянно забарахтаться в четырех направлениях, нет, в шести, нет, все-таки в четырех, потому что вверх (раньше у меня и слова такого не было вверх) – не получается, что-то тянет назад, а вниз тоже не получается, потому что то же самое что-то не пускает.
Почему, спросить себя, почему, почему, почему.
Выбраться из своего убежища – это получается нелегко, очень нелегко.
Посмотреть вверх – теперь понимаю это слово, вверх, увидеть там, наверху, что-то мутное, серое, бесформенное, не понять, что это такое, но хотя бы почувствовать – это оно и есть, то самое, что сделало с нами… с нашим миром… сделало…
Не найти слов.
Попытаться послать сигнал тем, этим, которые идут (откуда слово? Откуда?) по улицам, понять, что сигнал не получается…
…осознать, как подавать сигналы, – выходит что-то жуткое, надо хватать пустоту, засасывать её в себя, потом выталкивать с силой, сдавливая что-то внутри, получается странное, непонятное – э-э-э-э-э-э-э-э!
Другие оборачиваются. Почему они движутся только в четырех направлениях, почему я вижу их только с одной стороны в мире, плоском, как лист бумаги…
Показываю на то, темное, туманное наверху, почему я не могу приблизить его к себе, почему я сам не могу приблизиться, почему только —
– Э-эээ-ээээ! Э-э-э-э! Э! А-а-а! А-та!
Они отворачиваются, они уходят от контакта.
Они.
Не знаю, кто они, только догадываюсь – такие же, как я.
То, темное, туманное, расплывчатое – понимает, что я его вижу, я-я-я, единственный из всех, – оно прячется на доли секунды, снова выскакивает…
Оно не боится меня.
Оно уже понимает, я – лишенный чего-то (не знаю, чего), загнанный в клетку чего-то (не знаю, чего), – ничегошеньки-ничего с ним не сделаю. Остается только тянуться туда, вверх, показывать пальцем в небо, сигналить беспомощно —
– А-а-а-а-а! А-а-а-а-та-а! А-та! Э-то! Та-ма! Э-то!
Осознать. Смутно, но – осознать, понять, что а-а-а-а – это ничего не значит, и э-э-э-э – тоже, а вот э-то, та-ма, о-но, ту-та – это да, значит…
– Та-ма! Та-ма! О-но! Э-то!
– …вы были пьяны?
– Д-а.
– Вы отдавали себе отчет в том, что делаете?
– А… не…
– Вы признаете свою вину?
– А-га…
– Здесь распишитесь…
Царапаю бумагу, замираю – у меня отнимаю то, чем царапать, говорят —
– Спасибо.
– Пожалуйста, – говорю я.
Кажется, им понравился мой подарок, это хорошо, что понравился что они сказали – спасибо. Может, с такими можно обсудить, достучаться до таких, что было что-то, было-было-было, но у нас это отобрали, мы им не дарили, они сами отобрали, и даже не сказали – спасибо…
Они…
Эти…
Это…
Там, вверху, серое…
Смотрю на них, чувствую – они не поймут, даже не попытаются понять. Вернее, не чувствую, могут только догадываться, о чем они думают.
Вот это есть такое.
Могу только догадываться – о том, что я раньше знал.
Почему так, спрашиваю я у себя, почему так.
Почему так – спрашиваю я у того темного, туманного, что наверху – чувствую, что он знает – но не говорит…
ВНИМАНИЕ!
ЭТО НЕ СПАМ!
…нет, не так, черта с два это кто-то читать будет…
ВНИМАНИЕ!
ЭТО КАСАЕТСЯ ВСЕХ!
…И опять не то, не то, не то, таких объявлений тут, на экране, как пруд пруди, люди не заметят, люди пролистнут дальше.
Я РАССКАЖУ ВАМ ПРАВДУ О НАШЕМ МИРЕ…
…и опять не то, таких правд о нашем мире тут куча, и все неправды, а может, у каждого своя правда, может, это я ошибаюсь, думаю про свою правду, что она единственно правильная…
НАМ ВСЕМ УГРОЖАЕТ БЕДА…
…опять не то, беда уже случилась, тут надо…
…нет, я не знаю, что тут надо, я вообще не представляю, как с помощью вот этих вот жалких знаков можно передать то, что я хочу передать им всем, всем, всем…
У НАС ОТНЯЛИ ДВА НАПРАВЛЕНИЯ
Да не то, не то…
МЫ НЕ МОЖЕМ ВИДЕТЬ ДОМ СРАЗУ СО ВСЕХ СТОРОН, ЭТО НЕПРАВИЛЬНО
Не то.
Не то.
Не то.
А надо действовать, надо говорить, надо спешить – я уже чувствую, что то, темное, туманное, сверху, на этом не остановится, оно что-то сделает дальше, оно будет отбирать еще, еще и еще…
Спешить.
Бежать туда, где главные, где всемогущие, кричать им, что скоро мы все умрем, достучаться до них, пусть бросают все свои дела, и…
…застрелен при попытке проникнуть в здание Государственной думы…
…арестован при попытке…
…помещен в психоневрологический интернат по причине…
…он хватает меня, заламывает руки за спиной, отбиваюсь – само собой приходит понимание, как отбиваться, как бить ногами, под колено, под колено, по чашечкам – нет, не помогло, затаскивает в машину…
Конец ознакомительного фрагмента.