Дети играют.
Хлеб пекут.
– А что такое хлеб?
– А… что пекут…
– А пекут, это как?
– Ну… это хлеб!
Смотрят недовольно, что непонятно-то, хлеб, чтобы печь, печь, чтобы хлеб…
Люди поднимаются по высокой трубе, снимают с трубы сетку.
Несут сетку, залепленную пылью, несут туда, где они, они возьмут сетку, они дадут еду.
Вечером собираются.
Спрашивают, а зачем этим это вот все нужно.
Не знают.
Кто-то говорит, а может, экологию выправить хотят.
Над кем-то смеются, ну да, сказанул тоже, кого она колышет, экология эта, да никого она не колышет, кроме нас самих, она и нас самих не колышет тоже, если уж на то пошло…
Не знают.
Молчат.
Боятся.
Ната рыдает.
Еще бы ей не рыдать, дети-то что есть будут.
И сама она, Ната, что есть будет.
Додумались.
Безотходное производство у них, а дальше что?
Радовались.
Гордились.
А теперь нате вам.
Ната бросает в землю зерна.
Поет песню урожая, сама не знает, зачем.
Уже понимает – ничего не произойдет.
Ничегошеньки-ничего.
А в Африке война.
Там свалка была.
Большая такая свалка, знатная свалка.
А одна страна говорит – моя свалка.
А другая говорит – нет, моя.
Вот и подрались.
Мир замер, ждут, что эти скажут.
А эти молчат, ничего не говорят, им что война, что не война.
Вот так вот, значит.
Люди говорят.
Много что говорят.
Кто-то говорит, скоро за мусор по всей земле воевать начнут.
Кто-то говорит, так может, они того и добиваются, чтобы друг друга перебили.
Кто-то говорит, так уже и осталось-то полтора человека, было бы кого перебивать.
Ната идет.
Идет к ним.
К ним. К этим.
Несет горсточку сора к этим (к каким этим?), только бы не придрались ни к чему, только бы не догадались, что сор… не совсем Наты сор, а…
– Почему так мало?
Это переводчик спрашивает. У них переводчик есть. Так-то они по-нашему не понимают, по-какому по-нашему, да не по-какому…
Ната руками разводит, ну, что есть, то есть, вы уж извините…
Переводчик не унимается:
– Почему? Так? мало?
– Ну, это… производство у нас безотходное… батареи солнечные…
Переводчик торопливо что-то втолковывает тем, там, безотходное, безотходное. Тут хочется добавить ещё что-то, втолковать, объяснить, только вот понять бы еще – что именно, а то только хуже получится…
У меня дети еще, говорит Ната. Тут же спохватывается, а может, они детей этих на дух не выносят, сейчас и не дадут ничего…
– Хорошо… пройдемте…
Ната вздрагивает, это еще что, это новенькое что-то… Тут же тушуется, сдает назад, да нет, да что вы, да не надо, да ладно, да обойдусь (как обойдусь? Как????), да…
А не выйдет:
– Пройдемте.
Проходят. Куда-то в никуда. Имя. Год рождения. Еще что-о такое, не пойми, что. Зачем все это. Зачем. Зачем им все это знать, какая разница, в самом-то деле.
А у меня дети дома, говорит Ната.
А детей сюда приводят.
Вот так.
Ната рыдает, а детей-то за что…
Вечереет.
Ната детям сказку рассказывает, старую какую-то, сама когда-то давно краем уха слышала, был у крестьянина сын, и сливовое дерево, и хотел крестьянин сына женить, и собрал с дерева сливы, и поехал продавать за сор… Дети не понимают, дети шумят, младший вопит, а давай про этого лучше, у которого один глаз вместо башки, – Ната про такого не знает…
– …можете идти домой.
– А?
– Можете домой идти.
Ната не верит, что вот так просто отпустили, и хорошо, и отпустили, и больше туда ни ногой, а интересно, тогда – куда…
…домой…
Ната оглядывается.
Не понимает.
Не верит.
Как такое вообще может быть, почему трава, как на картинках, как в кино, да нет, не так, а… по-настоящему, в кино не показывают, как трава от ветра колышется, как шелестит, как живет… раньше Ната траву только в кино видела, Ната не застала, когда трава была…
Хорошо здесь.
Здорово здесь.
Розы на клумбе.
Под потолком под крышей кресло подвешено в виде луны.
И светильники в виде звезд.
И хорошо.
И не хочется думать про то, что осталось где-то там, там, далеко…
Ната готовит черничный пирог.
Дети орут, а давай в МегаДрим сходим, а там классно. И не объяснить детям, а придется втолковать, что нет больше никакого МегаДрима, и города самого нет, и в Москву дети хотели, а Москвы тоже нет, тут вообще непонятно, что есть… розы на клумбе и кресло над самой крышей, пока дети на нем не раскачались, не оборвали к черту, и черничный пирог еще есть…
Да как нет, еще как есть, да вот же, да там же…
Ната идет за детьми, ну что, ну что там еще…
А вот.
МегаДрим на окраине города, как стоял, так стоит, только людей…
…только людей нет…
Только людей…
…Ната спохватывается, оглдяывается, ищет этих, этих, каких этих, черт пойми, но этих, переводчика нет, они без переводчика не понимают…
– …вы… вы что сделали, черт бы вас побрал? Вы что сделали-то?
Переводчика нет, а так они не понимают, а Нате плевать, что не понимают, срывается на крик…
Странник
Безвременье года
После Нового Года в городе начинается Дрезден – вступает в свои права, раскидывает повсюду заснеженные шпили, уютные магазинчики, откуда веет дразнящими запахами, развешивает по стенам узорчатые фонари, расстилается чуть подснеженными мостовыми, раскачивается резными вывесками, играет огоньками новогодних ёлок. Кто-то не любит Дрезден за холода, кто-то, наоборот, обожает за неповторимый уют.
Ближе к последним числам Дрездена уже проступают черты Эдинбурга, например, самые зоркие горожане уже видят гору, на которой расположен замок, или видят башенные часы, а порой не понимаешь, то ли едешь по ровному месту, то ли поднимаешься в гору. Но все-таки это еще не совсем Эдинбург, а вот когда поднимешься на холм, увидишь памятник-ротонду, хлопнешь себя по лбу – ба, да это же Калтон-Хилл, – вот тут уже не отвертишься, пришел Эдинбург, ветреный, промозглый, продувающий со всех сторон, кое-как пытающийся согреть сам себя кружкой эля и теплым пледом у очага. Стаи волынок порхают по веткам, тянут заунывные песни, жмутся к теплу витрин.
Мало-помалу отступают холода, робко-робко пробиваются на деревьях розовые цветы, а какой-нибудь шпиль вытягивается в Эйфелеву башню, разбуженную теплом. На улицах вырастают столики под зонтиками, балконы покрываются цветами, а с дерева, укрытого нежной весенней листвой, можно сорвать свежеиспеченный круассан.
Чем становится теплей, тем больше проступают очертания Колизея, и уже не поймешь, настоящее, где бесконечно далекое прошлое, времена хитонов и тог…
Римские ночи мало-помалу сменяет раскаленный Каир, где сам воздух, кажется, пропитан зноем, и отчаянно ищешь хоть какую-то тень, чтобы укрыться от палящего солнца. Бывают года, когда Каир не появляется, все тянется и тянется солнечный Рим, а за ним Мадрид с темными ночами – но чаще всего все-таки не отвертеться от палящей жары, причудливых мечетей, улиц, пропитанных душистыми пряностями, обломками загадочной старины. И изнемогаешь от зноя, и умоляешь кого-то, ну, пожалуйста, ну, не надо, ну посмотрели, полюбовались, ну давайте теперь что-нибудь не такое жаркое, ну очень-очень просим…
Погода не спешит смиловаться, погода нескоро и нехотя меняется на Мадрид, помпезный, торжественный, с жаркими днями и темными ночами, которые скрывают в своих переулках немало тайн. Мадрид пролетает незаметно, как-то слишком быстро, и вот уже падают с неба первые желтые листья, и вот уже останавливаешься потому, что что-то чиркнуло по плечу, покатилось к ногам, глядь – а это нота, ми-минор или фа-бемоль, летят, падают, падают, укрывают площади. Вена пришла.
А где Вена, там и скрипки, летят стайками, рассаживаются по веткам, наигрывают замысловатые мелодии. Рояли выходят из кустов, подбирают ноты, меланхолично жуют, деревья покрываются марципановыми конфетами, люди собирают небывалый урожай, из-за деревьев возвышаются шпили городской ратуши, Собора Святого Стефана, Карлсикрхе.
Мы не хотим, чтобы Вена уходила, Вена и сама не хочет, чтобы она уходила, – тянется и тянется, кажется, до бесконечности. Но Петербург все больше вступает в свои права, дует холодными ветрами с Невы, окружает дворами-колодцами, разливается каналами, раскидывается мостами, окутывает студеными сумерками. На больших улицах вроде бы еще марципаново-скрипочная Вена, а как шагнешь в переулки, окутает промозглой сыростью, сами откуда-то слетаются стихи, чуждые, пугающие, призрачные…
Мы и сами не замечаем, как туманы Петербурга мало-помалу превращаются в совсем другие туманы, подернутые тайнами, интригами, заговорами, силуэтами призраков, а уж если вы увидели, как по деревьям порхают перепончатокрылые тыквы, а по мостовым прохаживаются многоэтажные автобусы, можете не сомневаться – наступил Лондон. Лондон с холодными ветрами и туманами, призрачными замками, потерявшими самих себя. Чем больше подступают холода, тем больше проступают черты рождественского Брюсселя, украшенного ярмарками и пряничными домами в натуральную величину. А там уже и Адвент, и Рождество, и Новый Год скоро, и ветви деревьев сгибаются под тяжестью картин Дрезденской галереи, вот они слетелись, и сидят, щебечут, и стены домов укрываются флейтами водосточных труб…
Душа с канделябром
Сколько-то лет.
Как-то выглядит.
Где-то работает.
Где-то живет.
Неважно, неважно, все неважно.
Говорит:
– …вот вы скажете, что это безумие какое-то, что я из ума выжил – и будет в чем-то прав….
– Ну, я бы так не сказал. Знаете, сюда все приходят, с этого начинают, а-а-а, я, наверное, с ума сошел – а потом оказывается, что и по правде такое случилось, что сам бы не увидел, не поверил бы…
– Есть у меня знакомый один… ну как, знакомый… ну не знакомый, ну… ну вот его страница в Сети…
Смотрю страницу в Сети, какие-то скандалы, ну, а у кого там нет скандалов, жалобы какие-то, ну так то сейчас не жалуется, фотографии чего-то там не пойми, чего, нет, в смысле, вот он в машине едет, вот он луну снимает, вот он с друзьями… а не то, что вы подумали.
Все, как у всех.
Ничего такого.
Вопросительно смотрю на посетителя, если можно назвать посетителем того, кто в тысячах километров от меня:
– И…?
– Он канделябры собирает.
Зависаю. Отчаянно припоминаю, канделябр, канделябр, это же оружие какое-то, это дело серьезное, как бы не застрелил кого…
– Оружие?
– Позвольте, но канделябры не…
Выжимаю остатки памяти, хоть убей, не знаю…
– А что?
– Так это… подсвечники… красивые такие…
– А-а-а… ну… тоже дело…
– Ну вот, он выброшенные подсвечники подбирает, чинит их, красит, у него весь дом в канделябрах этих… потом людям дарит…
– В смысле… продает?
– В смысле, дарит. Еще и смотрит так придирчиво, хороший ли человек, где живет, как там канделябру у него будет, хорошо или нет… одному даже продать отказался, потому что, видите ли, в доме сыро, подсвечник чугунный заржаветь может…
– Ничего себе… и… и что случилось?
Сос!
Срочно!
Отзовитесь, кто может!
Сегодня выискал в подъезде старого дома чудесный канделябр, настоящее произведение искусства, себе оставить не могу, сами знаете, весь дом полон, они уже меж собой дерутся! У меня уже просто рука не поднимается возвращать его в грязный подъезд, после того, как я его отмыл, покрыл лаком, подлатал сломанное крыло! Видели бы вы, как он летает, это ни на каком видео не передать, а как светит! Я вас умоляю, возьмите хотя бы на время, кому не трудно!
ВАМ СООБЩЕНИЕ ОТ НЕИЗВЕСТНОГО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ
Здравствуйте. Мы по поводу канделябра.
Здравствуйте. Где вы находитесь?
В нашем доме.
А дом где?
В нашем городке.
А городок?
А городок наш не существует.
Да как же вы живете-то?
А нас тоже не существует. Но это нам не помешает, мы можем приютить канделябр. Вот у моего отца в доме канделябры были, я знаю, как с ними управляться…
А дети у вас есть?
Есть, я знаю, вы семьям с детьми не отдаете, ну у нас же ненастоящие дети, так что проблем не будет… Да вы и сам тут немножко ненастоящий, так что согласитесь…
Ну, хорошо, я вам ближе к вечеру канделябр подвезу, посмотрю, как у вас там…
Дом, два этажа, большой зал внизу, семь комнат… четверо детей… адрес счас скинем…
– Ну вот, однажды увидел я у него запись на странице… подобрал канделябр, себе оставить не может, возьмите, кто может… А я, понимаете, тоже себе взять не могу… Сами же видите, комнатушку снимаю, и вообще, я здесь, в Таймбурге, а он в Букбурге…
– И вы…
– …а у меня, знаете, есть городок…
– У вас?
– Ну да… маленький такой городок… ненастоящий…
– Игрушечный?
– Да нет же, он вообще ненастоящий!
– В смысле… – наконец-то догадываюсь, – вымышленный?
– Ну да, да… давно он у меня… я туда от проблем всяких убегаю… нет, вы не думайте, что я целыми днями на кровати лежу, в потолок плюю, я вообще архитектор… Но вот знаете, работа за день так мозги высосет, что только и сил остается домой вернуться, лечь и воображать городок… уютный такой… теплый… пахнущий имбирными пряниками… люди там добрые… и вот я стал придумывать, что вот, жители этого городка берут канделябры к себе… пишут этому человеку в личку, он с ними беседует, проверяет, может, даже сам лично канделябр этот привезет, на дом посмотрит, на условия, что за люди там живут, еще насторожится, если семья с детьми… Он так-то в семьи с детьми не отдает, но то в реальности, а то в вымышленном городе…
– …а что на самом деле было с этими канделябрами?
– Вы не поняли? – презрительно смотрит на меня, – они на самом деле отправлялись туда… в дома… в семьи… стоять на камине, зажигать свечи от очага, мурлыкать у огня, взмахивать перепончатыми крыльями…
– Простите, н-не понимаю…
– Да я и сам не понимаю, как оно так… но это работает, вот в чем дело-то, это работает… и вот знаете, я сегодня вечером напридумывал… ну, этот человек, который с канделябрами… он постоянно в разъездах во всяких, нынче здесь, завтра там… и вот я выдумал, что он заплутал, поздно вечером далеко от дома, ему переночевать надо было где-то…