Догоняю. По темноте, по пустоте, по залитым дождем улицам, ловлю кого-то, не знаю кого, кричу куда-то, не знаю, куда:
– Постойте! Подождите! Я… я найду для вас такой октябрь… хороший октябрь… я…
…ускользает.
Ну, еще бы, что я хотел, ухватить за хвост ночь…
– Вот… пожалуйста… возьмите…
Она недоверчиво смотрит на сверток.
– Опять что-нибудь страшное? Кровь, человеческие страдания, трупы?
– Нет, нет, клянусь вам, все будет по-другому… все будет иначе…
– Вы уже который раз клянетесь…
Даже не говорю, что только первый.
– Честное слово…
Удивляюсь себе самому, что нашел этот октябрь, из которого не льется кровь, что нашел её саму – а что тут искать, достаточно дождаться, когда стемнеет…
…подскакиваю, когда распахивается дверь, она врывается – торопливая, нервная, взволнованная, говорит быстро, отрывисто, как это на неё не похоже…
– Спасибо! Спасибо вам огромное! Это просто чудесно было, просто чудесно!
– Ну вот, я же говорил…
– Да вы просто волшебник…
– И как оно вам…
– Да замечательно просто, настоящее чудо!
Не выдерживаю:
– И… и что же там было?
Искренне изумляется:
– А вы не…
– Да я-то знаю, я про ваши впечатления…
– Ой, я так испугалась, когда меня подбросили куда-то, и я как будто куда-то лечу, и не как будто, а правда куда-то лечу, выше, выше, и… знаете, чудо такое, вот только что был день, и уже ночь, глубокая такая ночь, представляете – бесконечная! Там, над землей, высоко-высоко, я, оказывается, никогда не кончаюсь… здорово так было на штуке на этой круглой с тремя палками…
Поясняю ей, что это такое.
Она не понимает:
– Чей спутник?
– Ну… получается, что и ваш тоже…
Она уходит. Оставляет мне октябри, октябри, октябри, вон они тянутся и тянутся по бесконечному коридору за закрытыми дверями – октябри, в которых сидят ночи, ночи, ночи, плачут, терзаются, потому что там происходит что-то страшное, ужасное что-то, из-за дверей подтекает кровь, где-то тонкими струйками, где-то мощными потоками, где как… Я прислушиваюсь к тому, что за дверями, на меня наваливаться какие-то жуткие мороки, вот я сижу в театре, на меня нацелены пушки, и я знаю, они будут стрелять по-настоящему, вот я просыпаюсь в холодном поту, оглядываю стены гостиничного номера, вспоминаю жуткий сон, где я падаю с головокружительной высоты навстречу собственной смерти, вот я на корабле, разорванном бомбой, захлебываюсь в ледяной воде, вот…
Оглядываю бесконечно длинный коридор октябрей, уводящих в никуда. Отчаянно припоминаю, где у меня молоток, заколотить октябри, октябри, октябри, кровавые, пылающие…
Сжимаю зубы.
Распахиваю ближайшую дверь, где кто-то лежит в полумраке номера, смотрит в потолок, пытается отогнать от себя тревожный сон.
Я должен сказать ему что-то, чтобы не летел завтра, да что ему, я должен их всех найти, и сказать, и это только начало…
…а хотите октябрь?
Я для вас подберу…
Вместе мы их быстрее исправим…
…все…
Не черный кот
– Понимаете… я потерял свой цвет…
Смотрю на посетителя, не сразу понимаю, что вижу кота, большого, серого, что он там потерял, не разобрать, говорит как-то… неразборчиво, ну еще бы я хотел, чтобы кот разборчиво говорил, не слишком ли много хочу от кота…
– Что, простите, потеряли?
– Да цвет же, цвет!
– Цвет? А… простите… но вы же… вот, вы серый…
Кот сердится, выгибает спину, начинает шипеть и фыркать:
– Вот именно, сер-рый, с-с-с-сер-р-рый, а я какой должен быть?
– Так это… это не ваш цвет?
– Ну, конечно, не мой!
– А ваш цвет, простите…
– Черный, чисто черный! А вы… с-с-с-ер-р-р-ый…
– Черный? И вы…
– И я потерял свой цвет!
Кот снова недовольно фыркает, выгибает спину. Отчаянно соображаю, как можно успокоить моего посетителя:
– Не желаете ли… чашечку кофе?
– Спасибо, не откажусь.
– В-вот… п-пожалуйста…
– Премного благодарен, – кот сталкивает чашечку со стола, с интересом смотрит на осколки, – так давайте вернемся к моему цвету…
– Но… позвольте… это же невозможно, чтобы вы выбежали из комнаты, а черный цвет от вас там остался…
– Вот-вот, я тоже так думал, – кот уютно устраивается в кресле, начинает вылизываться, – пока сам не потерял свой цвет… вот так вот выскочил из комнаты… ну там был веник, понимаете же?
– П-понимаю…
– Да ничего вы не понимаете, вы-то веников не боитесь! Ну вот, я выскочил… а черный цвет… потерялся…
Хочу заметить, что может, все не так мрачно, может, кот испачкался в чем-то – да нет, не похоже, чистый серый цвет…
– М-м-м… послушайте… уважаемый кот… а если вам попробовать…
– Что попробовать?
– Сбросить этот цвет… как вы сбросили тот?
– Думаете… – кот недовольно фыркает в усы, – получится?
– Но… если не попробуете, не узнаете.
Кот пробует. Прыгает. Смешно кувыркается в прыжке. Оторопело смотрю, как серый цвет действительно соскакивает с кота, уступая место знойно-рыжему.
– Не то… – кот разочарованно оглядывает свою шубку, – не то…
Хочу сказать, что ему так очень идет, ну прям очень-очень, – не говорю, понимаю, что это не тот ответ, которого ждет от меня кот, что он хочет быть черным, именно черным, а не каким-то там…
Не отступаю:
– Попробуйте еще раз… не сдавайтесь.
Кот прыгает, кувыркается, неуклюже плюхается на ковер. Теперь он белый с темными пятнами, но все-таки белый, опять не то…
– А если попро…
Кот снова шипит, снова фыркает:
– Ну, знаете, эдак я вообще без цвета останусь! Вы мой цвет найдите, мой!
– Ну, хорошо, хорошо… давайте… вспомним… где вы были сегодня?
– Ну, знаете… – (фыр-фыр) – это мое личное дело, где я был!
– Но… боюсь, тогда ничем не смогу помочь…
– Это еще почему же? – кот начинает гневно чесать за ухом.
– Потому что… ну вы сами подумайте… Если я не буду знать, где вы были, где же мне искать ваш… цвет?
Кот снова недовольно фыркает, лапочкой-лапочкой подталкивает мою чашку к краю стола:
– Ну, это уже просто незаконно… я буду жаловаться… ну, хорошо… я был в мясной лавке…
– Так давайте наведаемся туда, и…
– Но-но, вы же не хотите, чтобы мне опять досталось веником? – чашка со звоном летит на пол.
Начинаю догадываться, что случилось там, в мясной лавке, откуда так маняще пахнет копчеными сосисками… Догадываюсь и еще кое о чем, а именно…
– Вы хотите… чтобы я сам зашел в лавку, и…
– …да, и может быть, вы найдете мой цвет…
Динькает колокольчик, я заглядываю в аромат пряностей и копченостей, уже понимаю, что уйду отсюда не только с черным цветом. Уже потихоньку подумываю, что все это неспроста, может, кто нарочно заманивает сюда людей, чтобы…
…расплачиваюсь с мясником, краем глаза оглядываю что-то темное на полу, а вот оно, неужели…
…так и есть.
Хватаю черный цвет, почему-то тайком, такое чувство странное, что мне этот цвет не принадлежит…
– Вот… посмотрите… пожалуйста…
Кот смотрит не на цвет, а на содержимое моего пакета, ну еще бы, я уже сам на него смотрю…
– Что? А, да цвет… дайте-ка взглянуть… – мой клиент недоверчиво смотрит, примеряет, тут же радостно подпрыгивает, чистый, чисто черный кот, наконец-то нашедший свой цвет, – вы не представляете… не представляете, как я вам благодарен… Сколько… сколько я вам должен?
– Что вы, что вы… честь не позволяет мне брать деньги… с котов…
Кот удаляется, все еще поглядывая на мой пакет, да я уже и сам на него поглядываю…
– …вы… что вы сделали, позвольте узнать?
– А… а что такое?
– Да вы на мое пальто посмотрите, на пальто на мое!
– А… а что с ним такое?
Оторопело смотрю на пальто мясника, пальто, как пальто, серое, ничем не примечательное…
– Что… что вы с ним сделали?
– Да я… да я к вашему пальту… к вашему пальто… даже не прикасался…
– А цвет? Цвет?
Хочу похвалить цвет, тут же спохватываюсь:
– Оно должно быть… черным?
– Ну, разумеется, каким же еще? А вы… куда вы дели мой цвет?
– Это все кот… кот…
– Этот разбойник обманул и вас тоже?
Капитулирующе поднимаю руки:
– Похоже на то… но… мы найдем его… клянусь вам… не будь я детектив…
Солнце в волейбольной сетке
А я где буду, спрашивает Вал.
А ты в комнате наверху будешь, говорят папа с мамой.
А я где буду, спрашивает маленькая Салл.
А ты в комнатке рядом с нами будешь, говорят папа с мамой.
А Салл слезами заливается, а-а-а, а я наве-е-е-рх хочу-у-у-у!
Вал бы тоже слезами залился, только Валу уже пятнадцать лет, поздновато уже слезами заливаться.
Ну, тут как всегда ругаться начинают, мне, нет мне.
Так всегда.
Как с дачи уезжать, так начинается.
Как на дачу ехать, впрочем, тоже начинается.
А я там буду, нет, я там буду, нет, я там буду, нет, я, нет, я, нет-я-нет-я-нет-я.
А папа с мамой переглядываются. А что поделать, оно всегда так бывает, поругаются-поругаются да успокоятся.
А кресло с собой возьмем, мама говорит.
Да куда кресло, куда кресло, папа крыльями хлопает, сами-то еле поместимся, кресло еще.
А все равно возьмем, мама говорит. И камин возьмем. Он тоже с нами поедет. И плед еще возьмем. И светильник в виде месяца.
И папа снова за голову хватается, да как мы все это потащим-то, ты бы еще луну с неба прихватила, и дерево у ворот, и веранду.
Мама молчит, помалкивает, что луну уже упаковала и в багажник спрятала, и веранду тоже, и дерево у ворот.
А Салл с Валом играют с Самми, ну, как всегда играли, так и теперь.
Прыгает по песку горячее, раскаленное солнце, Вал хватает его голыми руками, бросает через волейбольную сетку.
Самми ловит солнце зубами, ловко получилось.
Вечером мирятся.
Ладно, пусть ты наверху будешь, говорит Салл.
Да нет, пусть ты наверху будешь, говорит Вал.
А давай вместе наверху будем, еще одну комнатку которая возле родителей наверх перенесем.
А давай.
А я где буду, спрашивает Самми.
Все переглядываются.
Смущенно молчат.
Мама бормочет что-то про еще одну комнату не то для гостей, не то непонятно для кого, все молчат, все и так знают, что никакой комнаты нет.
Собираются.
Салл не может свой второй сапожок найти, потом вспоминает, что его и не было, что она в одном и была.
Папа на маму ругается, ты бы еще весь дом с собой взяла.
Мама сердится, запаковывает дом в коробку, сверху накрывает другой, скотчем обматывает, вот и готово.
– Ма, а давай возьмем…
Это Салл. Или Вал.
– Ма, а давай…
Это Вал. Или Салл.
Ну, мы тихо-о-нечко.
Ну, тут ясное дело, папа-мама говорит, об этом и речи быть не может, ну как всегда папы-мамы про такое говорят.
А потом зима пришла.
Первый снег.
Ну, вот такие они, папа-мама Вала и Салл, до последнего на даче живут, выходят по утрам на белесоватое от рассветного холодка крыльцо, смотрят на поля, подернутые инеем, на позолоченные деревья.
А вот когда первый снег выпадет, вот тогда да, пора в город.
Вал берет солнце, бросает его Самми далеко-далеко-далеко, лови-лови-лови…
Самми бежит за солнцем, скорей-скорей, ловит зубами остывшее солнце, еще не зимнее, но уже не осеннее.
Оборачивается.
А… а где?
А никого нет…
Самми бежит за пыльным следом на дороге.
Самми.
Саммер.
Уау.
Йей.
Зоммер.
Верано.
Суви.
Нуари.
Эте.
Лета.
Лято.
Льете.
Жай.
Кенгеж.
Лето.
Лето.
Лето.
Ну а как вы хотели, вот так бывает, когда с дачи уезжают, а лето на даче бросят.
Люди, не бросайте лето на даче.
Потому что это неправда, что вот вы уедете, а лето само по себе останется как-нибудь. Не останется, потому что за летом осень приходит, а за осенью зима.
Лето бежит – через пыль, через пустоту, через холмы, через миры и галактики, догоняет неведомо кого, тает в ледяном дыхании осени…
…лето просыпается.
Сонно потягивается.
Сегодня и собираться пора.
И в путь.
Лето бросает в сумку воспоминания, сожаления о чем-то ни о чем, надежды непонятно на что.
Потом прощальный завтрак.
Со всей семьей.
Вслух не говорят, но уже понятно – прощальный.
Папа-мама смотрят на лето – с надеждой.
Вал (Валентин) и Салл (Салли) смотрят на лето – с надеждой.
Зря, что ли, посылали сегодня лету сон, как будто это они уезжают, а оно, лето, остается. Зря, что ли, намекали. Зря, что ли, просили.
Лето не говорит ни да, ни нет.
Днем закрутились, замешкались, бац – а лета и нет.
Ушло.
И солнце остывает.
И падает снег.
И зима – на долгие-долгие годы.
Оледенение.
Люди смотрят с надеждой, может, вернется лето, может, вспомнит…
…а вдруг…
Пыль-караван-пыль-караван
Пыль-караван-пыль-караван-пыль-караван-пыль-караван.
Конское ржание.
Окрики погонщиков, подгоняющих неведомо кого, отсюда, в пыли и суете даже не видно, кого именно.
Мешки с поклажей.
Покачиваются на спинах верблюдов замки, дворцы, целые города, покачиваются колокола на колокольнях, тихонько позвякивают.
Жмурится черный кот на подушке падишаха, смотрит на бескрайние горизонты.
Чу!
Тпр-р-р-у!
Ну!
Что-то там, впереди, непонятное что-то, тревожное что-то, что-то…
А вот.
Развилка двух дорог, здесь, совсем рядом, всего-то в паре шагов.
Вот и – чу.
Вот и – тпру.
Вот и – ну.
Замирают караваны.
Замирают народы, эпохи и государства, смотрят люди в пелену будущего.
Развилка.
Три… нет, пять путей.
Пути, уводящие в никуда.
Слуги бережно снимают подушку с котом, бережно ставят кота на дорогу.
Ждут.
Черный кот настороженно фыркает, перебегает один из путей, второй, замирает перед третьим, недовольно принюхивается, прыгает к четвертому пути, шипит, распушает звост, идет бочком-бочком-бочком, выгибает спину.
Перебегает.
Нюхает пятый путь, долго примеряется, долго сомневается. Люди смотрят с надеждой, там, на горизонте пятого пути виднеется что-то хорошее, город какой-то светлый, пронизанный сиянием. Наконец, кот перебегает пятую дорогу, перескакивает резвыми прыжками, гневно шипит.
Люди замирают.
Люди хотят туда, где город, где свет, люди хотят захватить дивный город, связать, пленить, положить в поклажу, – люди не хотят на третий путь, уводящий в ледяной туман осени.
Падишах неуверенно смотрит в сторону сияющего города.
Кот фыркает, кот шипит, кот сверкает огромными желтыми глазищами, и нельзя идти в сияющий город, кот же дорогу перешел, кот-то свое дело знает…
Сердится падишах.
Гневается падишах.
И люди гневаются, не дали караванам-городам пойти, захватить дивный город…
Взмахивает падишах острой саблей, вздрагивает кот – легкий, стремительный, быстрый, но сабля быстрее…
…Рука визиря перехватывает руку падишаха, визирь говорит – быстро, торопливо, что есть такие вот города, которые в темноте светятся, вот люди туда идут, а потом кровью харкают, и на землю ложатся, и умирают, и все.