Не забыть.
Даймонд убил зиму, она…
…а дальше оторвано.
Оторвано…
…возвращаюсь в гостиную в доме человека, который убил весну.
Даймонд.
Теперь я знаю.
Даймонд.
– Дамйонд… вы… вы сожгли записи весны?
Даймонд краснеет.
– Вы понимаете… это касалось только нас двоих…
– …боюсь, что нет. Весна… она знала, что вы убили Зиму.
– Наглая ложь, я…
– …убили зиму. Я верю весне… Вы убили весну, потому что она знала, что вы убили зиму… – спохватываюсь, продолжаю, – потому что зима знала, что вы убили осень, а осень знала, что вы убили лето…
– Верно, – кивает Даймонд, – убил лето…
– Прошлое лето?
– Нет… не прошлое…
Не успеваю спросить, что такого знало лето, в голове вертится бешеной каруселью, – убил весну, потому что весна знала, что убил зиму, потому что зима знала, что убил осень, потому что осень знала, что убил лето, потому что лето знало, что убил весну…
…лезвие пронзает меня насквозь, еще успеваю подумать, что тут что-то не так…
*
…снова стучат.
– Да-да, входите!
Спохватываюсь, невежливо это как-то – да-да, входите. Открываю дверь, смотрю на человека, что за человек, не знаю, они для меня все на одно лицо…
– Э-э-э… вечер добрый.
Киваю:
– И вам того же.
– Разрешите… представиться… Клаб.
– Очень приятно, – пожимаю протянутую руку, – мое имя, я думаю, вы знаете.
– Разумеется, как не знать… мы вас любим… очень любим…
– Да неужели… обычно люди другое говорят.
– Что они вообще понимают, эти, которые другое говорят. А мы в вас души не чаем, правда… красота такая…
Настораживаюсь. Если вот так с бухтты-барахты заваливают комплиментами, тут что-то не так, что-то хочет от меня этот человек, понять бы еще, что. И сдается мне, что просить будет не богатый урожай и погожие денечки, а что-то посерьезнее.
Делаю вид, что ничего не замечаю, наливаю гостю глинтвейн, подбрасываю дровишек в камин, люди это любят.
– Ой, спасибо огромное, вы меня прямо выручаете, а то простуда одолела… как же мы вас все-таки любим вот за это за все, камин, глинтвейн, листья… Я, собственно… вы простите за беспокойство… у меня тут просьба к вам…
Мысленно киваю, так я и думала…
– …вы не подумайте, мы вас очень любим… но понимаете… вы бы не могли…
Договариваю:
– …уйти?
– Да что вы, как можно? Ни в коем случае. А не могли бы… на денек-другой…
Договариваю. Человек вздрагивает:
– Мысли читаете?
– Да нет, обычно только это и просят…
– Очень вас прошу… пожалуйста. Вы поймите правильно, мы же не потому, что вас не любим, просто… тут дело такое…
Слушаю. Понимаю, что дело нешуточное.
– Ну, хорошо… это против всяких правил… вы поймите, я же тоже так не могу, делать, что хочу… у меня же тоже своя работа…
– …понимаю, работа есть работа, что же делать…
– …давайте так… чтобы и я, и оно…
Человек подскакивает:
– Одновременно?
– Ну да… тогда, может, и не нажалуется никто…
– Спасибо вам огромное… вы только пожалуйста не думайте, что мы вас не любим… еще как любим… просто…
– Да, да… я понимаю… раз такое дело…
*
…пронзает насквозь…
…нет, нет, хватаюсь за грудь – ничего подобного, целехонько, да как так, было же, было, стальное лезвие, нестерпимая боль, меркнущий мир…
– …вам лучше?
– А?
– Да вы лежите, лежите, что вы… если что нужно, так я принесу…
Узнаю голос, разлепляю веки…
Даймонд.
И Клаб.
Даймонд спохватывается:
– Клаб, да вы бы хоть водички принесли лету, что ли, или чаю там… вы поймите, я бы и сам принес, так я ж не знаю, где у вас тут в доме что…
Все понимаю.
Хочу кричать, из горла вырывается хрип:
– Не… не…
– …правда что, какая там водичка, тут бы посерьезнее чего, чаю там или кофе… или чего покрепче?
Невыносимо. Побороть эту слабость небытия, сказать…
– Не… не у-хо-ди-те…
Заставляю себя сжать руку Клаба.
– Он… Даймонд… он у-бил ме-ня… по-то-му-что…
– Бредит, – вздыхает Даймон.
– У-бил… вес-ну… а я уз-на-ло… а вес-на… зна-ла… у-бил… зи-му…
– Бредит…
– А зи-ма… – понимаю, что надо ближе к делу, – прошлым… летом… он… у-бил… Юно…
Даймонд бросается прочь из комнаты. Клаб кричит из окна, держите, держите, – шум на улице, громкие крики…
…мир снова плывет в тумане…
*
– А почему он убил Юнону?
Это уже потом. Когда еле-еле отдираю себя от кровати, когда кое-как устраиваюсь в кресле, когда Клаб приносит мне глинтвейн, я раньше и не знало, что это такое – глинтвейн, и тыквенный суп, и равноденствие, и Мабон, и листья, листья, почему они красные, желтые, рыжие, люди жгут костры из листьев, пишут на листьях все плохое, что случилось с ними, бросают в костер, – робко надеюсь, что там нет моего имени.
И вот, уже потом —
– А почему он убил Юнону?
Клаб отмахивается, Клаб не хочет говорить. Вспоминаю что-то из прочитанного в архивах и библиотеках, какие-то жуткие вещи, которые делают с детьми – не хочу вспоминать.
Кстати…
– …а где дети?
Оглядываю дом, непривычно пустой и тихий.
Клаб разводит руками:
– Ну что вы хотите, лето-то кончилось…
Что-то вспоминаю:
– В школе, да?
Клаб обреченно смотрит на меня:
– Вы что… правда ничего не помните?
– Ну как же не помню, все помню… флорентйские окна… мертвая весна… вы ругались, что я на десять дней позже… дети… на речке…
– Да нет же… – Клаб роняет голову на руки, – у меня даже фотографий не осталось, вы же на фото не проявляетесь… Да нет же… первая встреча… в июне… мы танцевали… потом целовались украдкой… только луна знает… сцены ревности… ты будешь принадлежать только мне… наши дети… Юнона… Юлия… Август…
Обнимаю Клаба, воспоминания наваливаются все, разом…
– Это было… в прошлом году? Или в позапрошлом? Или…
– …или десять лет назад…
– А может, двадцать…
Понимаю, что Клаб думает, одно это было лето или разные. Клаб бормочет что-то про Даймонда, он больше всех орал, что нельзя так, чтобы человек – и лето, но что он детей наших убивать пойдет, уж никто не ждал…
– Но… но зачем?
– Ну, видишь как… дескать, не должно быть такого, это против самой природы… чтобы наполовину люди, наполовину времена года… гибрид пространства и времени…
Молчим.
Осень стучит дождем в окна, хочет войти.
– Ты… ты останешься?
Я не знаю, что ему ответить.
Я не знаю.
*
– …не уходи…
Это Клаб.
Я не хочу уходить.
Даже сейчас.
В конце сентября.
Я обнимаю Клаба, Клаб сжимает мои руки, пытается удержать то, что удержать невозможно. Я бормочу какие-то обещания, я вернусь, обязательно, и мы будем вместе, и дети наши будут, и я никуда не уйду, никуда-никуда, ни в сентябре, ни в декабре, мы еще Мабон вместе отпразднуем, и Самхейн, и Йоль, и будем есть жареную индейку, когда за окнами будет снегопад, вот почему-то это важно, чтобы индейка и снегопад, и подарки под ёлкой…
*
Он смотрит на календарь.
Накрывает на стол.
Распахивает окна.
Первые лучи солнца касаются крыш, тихонько ползут вниз.
Оно приходит в город – запыхавшееся, растерянное, спешит по улице, волоча за собой чемодан. Клаб выходит из своего дома ему навстречу, перехватывает чемодан из тонкой руки, разрешите помочь…
Спрашивает:
– Вы… вы меня… помните?
Треугольное лето
Мы облюбовали себе лето.
Ну, само собой, что же еще, не суровую же зиму и не промозглую весну, и не темную осень – а бескрайнее светлое лето.
Итак:
Мы облюбовали себе лето.
Я и Ингрид.
Июнь, июль и август. И снова июнь. И снова июль. И по кругу, по кругу.
Здесь можно есть вишню прямо с деревьев. Или малину с куста. А больше у нас в поместье ничего не растет. Здесь можно лежать на траве. Или бегать в лес за черникой. Или сидеть у костра в самую короткую ночь в году. Или собирать звездопады.
Ингрид целует меня в губы. Мне этого мало. Ингрид просит не торопиться, подождать еще. Я не тороплюсь, я жду, осторожно намекаю, что не могу ждать целую вечность.
Ингрид убила меня.
Нет, не сегодня.
Это случится не сегодня.
А в сентябре.
Отсюда, из августа, хорошо виден сентябрь, какое-то там число – когда Ингрид убила меня.
Выстрелом из лука.
Вот так.
Выстрелом из лука.
Из дома выходит Ингрид. Мне становится страшно, тут же одергиваю себя, что сегодня август, а убьет она меня в сентябре, так что бояться нечего, мне ничего не грозит.
Спрашиваю Ингрид, умеет ли она стрелять из лука.
Ингрид говорит – нет.
Не умею.
А давай я тебя научу, говорю я.
А давай, соглашается Ингрид.
Понимаю, что Ингрид даже не умеет держать лук, она и правда не может меня убить.
Вечером идем домой.
Отчим курит у камина.
Ужинаем.
На каминной полке стоит глобус времени.
В который раз хочу спросить отчима, откуда взялась Ингрид.
В который раз не спрашиваю.
В который раз хочу спросить у самой Ингрид, откуда она взялась.
В который раз не спрашиваю.
Август кончается.
Мы спорим с Ингрид, куда пойти дальше.
Я хочу в июнь, теплый и солнечный, я хочу в июнь, потому что рядом май, когда я перывй раз увидел Ингрид. Я хочу перейти в май, чтобы снова пережить этот день, когда вошел в гостиную, а Ингрид сидела у окна, и еще тогда цвела сирень.
А Ингрид хочет июль.
Почему-то.
Просто.
Хочет июль.
Мне не нравится июль, из июля виден студеный январь. Ладно бы еще начало конец июня, начало июля, когда из лета виден кусочек зимы с Рождеством и Новым Годом, елка, свечи, пряники, – а просто январь, кому он нужен, январь… ну, может и нужен кому-то, не спорю, но не мне.
Наконец, договариваемся. Сначала немножко июня и немножко мая, чтобы сирень, а потом июль. Ингрид догадывается о моих мыслях, кивает, а потом еще в Новый Год пойдем и в Рождество…
Отчим говорит, что пора бы и в сентябрь, не век же лету быть.
Заикаюсь что-то про весну.
Отчим настаивает – надо и осень тоже, всякому времени свое время, не любит время, когда им не пользуются, так и сломается.
Бормочу про октябрь, хороший месяц, там и до Самхейна недалеко, украсим дом тыквами и летучемышиными крыльями…
Отчим говорит про сентябрь, отчим настаивает, в сентябре тебе восемнадцать стукнет, наследником станешь, знаешь же, что мать покойница поместье тебе завещала…
Сжимается сердце, зачем напомнил про мать, зачем, зачем…
Киваю. Теперь знаю. Отчим еще что-то говорит про вступление в права наследования, рассеянно киваю, да-да-да…
Учу Ингрид стрелять из лука.
Она сама попросила.
У Ингрид получается.
Здорово получается.
Стрела вонзается прямо в цель.
Сердце прошибает запоздалый страх, что я делаю, я сам рою себе могилу. Тут же заставляю себя успокоиться, ведь это будет в сентябре, а в сентябрь мы не пойдем.
Просто.
Не пойдем.
На каминной полке стоит глобус времени, кто-то (Ингрид?) поставил эту пирамиду на зимнее основание, повернул к нам треугольником лета. Машинально читаю по граням – июнь-июль-август. Если повернуть пирамиду, на соседней грани с августом будет сентябрь.
Почему-то вспоминаю те времена, когда время представляли прямой линией.
Меня тогда не было.
Почему-то вспоминаю мать, которая доказала, что время имеет форму пирамиды.
Пирамидальный год.
Треугольное лето.
А значит, можно попасть не только из июня в май, из сентября в август, но и в март – из октября, в январь из июля.
Через грани пирамиды.
…вылезаем из речки, отряхиваемся.
Ингрид отжимает волосы.
Не выдерживаю, обнимаю Ингрид, целую загорелые плечи, целую…
…черт…
…только сейчас понимаю, что чувствую губами мертвый пластик.
Ингрид смущенно набрасывает одежду, ускользает в заросли жасмина.
Я остаюсь один.
Наедине с июнем.
А давай сегодня июль, говорю я за завтраком.
Лишь бы оборвать это тягостное молчание Ингрид. И бормотание отчима, что не век же быть лету, надо бы и осень, ну хоть сентябрь, а то так и время поломать можно, время не любит, когда им не пользуются.
Вот я и говорю:
А давай сегодня июль.
Ингрид бледнеет.
Роняет чашку, разбивает на осколки, хлопочет, да я уберу, уберу, опускается на колени перед разбитой чашкой.
Я увожу Ингрид, я бормочу что-то, что ну хотела же июль, ну вот же, пожалуйста, ну не хочешь, не надо…
Ингрид сжимает пальцы добела.
Кивает:
Июль.
Собираем чернику.
Едим.
Хочу спросить у Ингрид, а почему так было, что мертвый пластик под моими губами – не спрашиваю.
Ингрид целует меня. осторожно. Робко. Как будто боится, что я её оттолкну, прогоню, испугаюсь. Не отталкиваю, не прогоняю, расстегиваю её корсет, я уже не спрашиваю, почему мертвый пластик…
…отсюда видно январь.
Потрескивающие от мороза звезды.
Заметенное снегом крыльцо черного хода.
Свет фонарей.
Кабинет отчима, святая святых, куда мне ходить не велено.
Отчим склоняется над чертежами.
Приплясывают язычки пламени в камине.
Ингрид берет лук, хочет стрелять – мне становится страшно, чего я боюсь, чего, чего, чего, сейчас же не сентябрь, не сентябрь, нет, нет, нет…
Ингрид кружится с луком по траве, смеется, делает вид, что хочет стрелять наугад.
Замирает.
Пускает стрелу, уже никаких сомнений – в отчима там, в январе.
Смеется.
Я тоже смеюсь, я понимаю, что ничего не случится, потому что мы – летом, а отчим – зимой.
Кричу – когда спину отчима пронзает стрела, чертежи заливаются кровью. Я бегу из июля в январь, я еще надеюсь что-то сделать, но уже понимаю —
Мертв.
Оборачиваюсь в раскаленный июль:
Ингрид!
Ингрид нет, Ингрид тускнеет, тает, падает на траву пустое платье.
Не понимаю.
Дрожащими руками набираю телефон полиции, от волнения даже не могу сказать, куда ехать – в январь или в июль.
Вот как по-дурацки все получилось, говорит следователь, сделал человек механическую женщину, а она сама же своего создателя застрелила из будущего в прошлое, из июля в январь…
Пьем кофе.
Следователь спрашивает меня, да точно ли случайно, я киваю – точно-точно, своими глазами видел, она играла, она вообще хотела в июле в какое-то дерево попасть, и тут нате вам, в январь стрела вылетела…
Следователь соболезнует.
Иду в сентябрь. Ненадолго – подмахнуть бумаги на наследство, и дальше, в багряно-красный октябрь, где плед у камина и капли дождя. Я не хочу возвращаться в лето, в лето, в котором нет Ингрид.
Из октября виден март.
Смотрю на март, сам не знаю, зачем, отсюда вижу отчима в кабинете, вижу Ингрид, недавно собранную, еще недоделанную, еще с торчащими пружинами и шестеренками, еще не понимающую, кто она и что она, еще лысую – отчим только подбирает ей парик, назаказывал же где-то париков полную коробку.
Я уже знаю.
Он выберет волосы цвета солнца.
Так и есть.
На стене моя фотография.
Отчим вкладывает в пластиковую руку Ингрид маленький ножичек, показывает, как бросать…
Смотрю.
Понимаю всё…
Краденая судьба
– Ой, я так испугалась…
Элина входит в холл из прихожей, вся дрожит, ну еще бы ей не дрожать после увиденного. Вспоминаю, что должен провести её к горящему камину и усадить в кресло, – неловко подхватываю девушку под руку, не умею я с женщинами, не умею. Пытаюсь укрыть Элину пледом, плед выскальзывает из рук, ладно, пусть думают, что я сам струхнул…