– Надо быть осторожными, – киваю я, – он будет стрелять… все-таки он Уинчестер…
Дождь прячется от дождя
– Не обращайте внимания, – шепчу я дождю, – гроза просто завидует вам… просто завидует…
На всякий случай убегаем от грозы, а то мало ли, рассердилась гроза не на шутку. Понимаю, что и сам сержусь на дождь (на самом деле его зовут осенний дождь после полуночи), что мы все сердимся на дождь – но ничего не можем поделать…
– Вы не обращайте внимания, – продолжаю я, когда мы прячемся под навесом от самих себя, – в конце концов… вы снимались в кино… а они все нет.
Да, в этом-то и было все дело, что Дождь (осенний дождь после полуночи) снимался в кино, а мы даже не могли об этом мечтать.
Итак, мы прячемся под навесом от самих себя – как я уже сказал. Знать не знаю, откуда пошел этот странный обычай, что дожди прячутся под навесом, чтобы укрыться от дождей – и не могут.
Дождь кивает, кажется, он благодарен мне – весеннему дождю поутру.
– И все-таки это несправедливо, – я не хочу говорить, но слова говорятся сами собой, – вы снимались в кино, а мы нет…
Дождь молчит.
Наконец, говорит задумчиво:
– Нет, странное дело… я понимаю, если бы мне завидовал такой же дождь, как я, маленький дождичек… но чтобы гроза… целая гроза? Да эту грозу еще много лет вспоминали, она же сорвала крышу с дома… повалила кучу деревьев… что ей еще надо?
Молчу.
Чуть погодя отвечаю:
– Но она же не снималась в кино.
Молчим.
Слушаем стук собственных капель.
Прячемся под навесом от самих себя.
– …понимаете… должен быть какой-то выбор, кастинг какой-то, чтобы мы все стояли в очереди, показывали себя, чтобы режиссер посмотрел, какой дождь ему больше нравится… а не так вот, какой пошел, такой пошел…
Дождь неожиданно кивает:
– Да… это несправедливо.
Оживляюсь:
– Вы… вы тоже так считаете?
– Ну, разумеется.
Молчим. Слушаем стук собственных капель.
Дождь осторожно добавляет:
– Если бы я мог что-то изменить… я бы это сделал.
Хочу добавить, что изменить ничего нельзя – не добавляю. И так уже все понятно, что дожди, которые уже прошли, никогда не будут сниматься в кино.
Думаю, почему мы еще есть, хотя нас не должно быть.
Думаю, куда деваются дожди после того, как они прошли.
Расходимся по домам. Думаю, как дожди могут жить в доме.
Думаю, может ли один дождь убить другой дождь – например, из зависти.
Думаю, что на это скажут другие дожди.
И что они будут делать.
И найдут ли они убийцу – что-то подсказывает мне, что не найдут, потому что дожди не оставляют отпечатки пальцев…
Я говорю – дом
Человек боится меня.
Человек не понимает.
Я сам боюсь.
Боюсь, что не получится.
Я говорю человеку – дом. Человек не понимает, человек видит громадину многоэтажки, я злюсь на себя, что не получилось.
Я добавляю – уютный сельский особняк. Человек оживляется при слове уютный, человек наконец-то начинает видеть, что я ему показываю. Я добавляю – старинный, понимаю – попал в точку.
Я говорю – октябрьский вечер, нанизываю еще одно слово – промозглый, человек поеживается. Удачно, говорю я себе, удачно – посреди промозглого вечера старинный дом становится еще уютнее. Свет в окнах, говорю я, янтарно-желтый свет – окна вспыхивают. Капли дождя на черных ветках, говорю я, блестящие капли дождя.
Человек понимает.
Иди к дому, говорю я, чего ты ждешь, здесь же холодно, порывы ветра пробирают до костей – иди в дом, это твой дом, особняк на окраине городка…
Я уже не говорю, какой городок, человек видит его, видит старинные шпили, маленькие церквушки, мощеные улицы, разные фонари, причудливые вывески над витринами лавочек…
Человек идет домой. Поворачивает ключ в замке, снимает пальто – спохватываюсь, что я ничего не говорил про ключ, про замок, про пальто, – он сам додумал.
Огонь в камине, шепчу я. Получается неубедительно, я говорю – отблески пламени на стенах, потрескивание дров. Перед человеком сами собой появляются почерневшие уголья, сквозь которые проступают раскаленные докрасна трещины.
Глинтвейн, говорит человек.
Яблочный пирог, говорил человек.
Ветер за окнами, говорю я.
Дождь по крыше, говорю я.
Ветви по стеклу, говорю я.
Время близится к полуночи. Мы не говорим этого – просто понимаем.
Спальня, говорит человек. Белые простыни, добавляю я. Клетчатое одеяло, говорит человек.
Шум дождя.
Темный лес, говорю я. Холод ночи, говорю я. Шорох листьев, говорю я. Тварь из леса, говорю я.
Человек не понимает, человеку кажется, что он ослышался.
Тварь из леса, повторяю я.
Запах человеческого жилья, говорю я.
Свет фонарей, говорю я.
Приближается к дому, ступает по мостовой, роняет капли горячей слюны на обледенелые капли.
Просачивается сквозь дверь, добавляю я.
Чувствую, как у человека холодеет в груди.
Сторонится остывающего камина, говорю я. Поднимается по лестнице, чует живую кровь…
Хочу добавить – что-то темное, нездешнее сковало тело – но человек уже и сам догадывается, что не сможет подняться, не сможет убежать.
Медленно поворачивается ручка двери, говорю я. Спохватываюсь, а вдруг спросит, а зачем поворачивать ручку, если можно пройти насквозь – нет, не спрашивает.
Верит.
Боится.
Первый луч солнца, говорю я.
Ускользает в лес, говорю я.
Человек верит.
Открываются лавочки, говорит человек, люди судачат в трактире, говорит человек.
Пропали четверо, говорю я.
Полиция руками разводит, говорит человек.
Жена трактирщика плачет, говорит человек, у неё две дочери пропали.
И сын часовщика, добавляю я.
Человек не соглашается, человек говорит, что должны пропадать только девушки, или только дети, или… в общем, должна быть какая-то система, должна…
…никакой системы, говорю я.
Человеку не нравится, человек не доволен, – это плохо, что не нравится, так человек может и оборвать контакт.
Но я непреклонен.
Никакой системы.
Мы пойдем в лес, говорит человек, мы будем искать, говорит человек.
Свет фонариков в тумане, говорю я.
Крики людей.
Пора назад, говорит племянник пастора, смотрит туда, где за облаками должно быть осеннее солнце.
Пора назад, говорят люди.
Кто-то кричит в лесной чаще, рассказываю я. Кто-то нашел пропавших, говорю я, в темноте чащи, в темноте пещеры…
Ночь подступает, говорю я.
Вы не успели их спасти, говорю я.
Но вы вернетесь сюда, говорю я. Завтра. Чтобы спасти похищенных.
Ночь, говорю я.
Тварь из темного леса, говорю я.
Чует кровь, говорю я.
Сквозь дверь.
Обходит остывающий камин.
Вверх по лестнице, говорю я.
Страх, говорит человек.
Поворачивается ручка двери, говорю я.
Рассвет, говорит человек.
Теперь надо быть осторожным.
Очень осторожным.
Может ничего не получиться.
Но – отступать уже некуда.
Я говорю – здесь днем царит нестерпимая жара, нужно прятаться в убежище, выходить можно только ночью под светом трех лун. Выходить – чтобы добраться до величественных руин мертвого города, входить в безжизненные покои, залитые лунным светом, искать святую святых – высохшие мумии, чтобы…
…человек не понимает, человек сердится, а что же маленький городок на опушке леса, а что же янтарно-желтый свет окон, а что же блестящие капли дождя на черных голых ветках…
Молчу.
Догадываюсь, что здесь лучше молчать, так молчать, чтобы человек понял: хочешь идти за мной – иди, не хочешь – всего хорошего, я тебя не держу. Есть такие люди, которых надо заманивать, убаюкивать сказками, терпеливо разжевывать каждое событие, а этот вроде не такой, – терпеливый, думающий, он уже попался на крючок, он уже не уйдет, куда бы я его ни забросил – хоть на край вселенной…
…что я и сделал.
Отчет на землю, говорит человек.
Ждать ночи, говорит человек.
Идти в город, говорит человек, искать умершие тела – он не спрашивает, зачем, он принял правила игры, если так надо – значит, так надо.
Время близится к рассвету, человек спешит в укрытие, человек принимает правило игры.
Свет солнца заливает раскаленную пустыню, поросшую чем-то неведомым, мертвый город, где в пустынных залах лежат тела…
…они оживут с восходом солнца, говорит человек.
Удивленно смотрю на человека – мне просто не верится, что человек может так понимать меня, так чувствовать…
Они подбираются к убежищу – жуткие силуэты в раскаленной пустыне, они ищут, они не находят – почему-то они не чувствуют, где убежище, не чувствуют, где спрятаны их сородичи…
Успеют они до заката, или нет – спрашивает человек, и сам же отвечает на свой вопрос – это неизвестно, это будет интрига, которая растянется надолго…
Человек ждет.
Боится.
Волнуется.
Солнце уходит.
Высохшие мумии скрываются в мертвом городе.
Человек уже понимает, что нужно делать, уже не ждет моих слов, он идет в город, он собирает высохшие мумии, все, все…
…уходит с рассветом в укрытие.
Отчет на Землю.
И спать.
Спать.
…чтобы проснуться через несколько часов, когда последняя высохшая тень войдет в убежище…
…я не даю ему договорить, я бросаю человека в промозглый осенний лес, к входу в пещеру, – он должен освободить всех, всех, он должен уничтожить то, что затаилось в темноте…
Револьвер, говорит человек. Шесть патронов, говорит человек. Всю обойму, говорит человек.
Я снова не даю ему договорить, я бросаю его на край вселенной, где к его укрытию подбирается нечто…
Оружие, просит человек, оружие. Неважно, какое, такое, чтобы убить эту тварь, ну… а давайте так, как будто я уже нашел оружие, которым их можно убить…
Снова бросаю его к пещере в лесу…
…он целится в темноту…
…спохватывается.
Опускает оружие.
Уходит.
Нет, не уходит из леса, и не уходит из пещеры – уходит от меня.
Вот так.
Просто.
Я еще не верю себе, что кто-то вот так просто раскусил мою уловку, быть того не может, чтобы вот так…
Я должен найти его, говорю я себе.
Должен.
Найти.
Забрасываю удочки.
Жду.
Ищу хоть кого-нибудь по ту сторону сознания.
Чувствую человека – через пустоту.
Начинаю.
Как всегда.
Говорю – дом…
Против Сентября
– Какого цвета были шторы в доме ваших родителей?
Апрель недоуменно смотрит на меня.
– Простите?
Терпеливо повторяю:
– Какого. Цвета. Были. Шторы. В доме. Ваших. Родителей.
– Где именно?
– Ну… допустим… в спальне.
– Желтые. С фиолетовыми лилиями.
– Вы так уверены?
– Да, это я помню хорошо.
Снова оглядываю сидящих, выбираю очередную жертву, наконец, показываю пальцем на Января:
– Какая у вас была обложка… на тетради по математике?
Январь фыркает:
– Да вы издеваетесь.
– Вспомните хотя бы одну.
– Э-э-э… лошади там были. Белые. На синем фоне. А вот, еще вспомнил, одна обложка была как деревянная доска…
Смотрю на собравшихся, говорю себе, что делаю что-то не так. Какого черта я вообще позвал их сюда, какого черта я спрашиваю, надо было хотя бы поговорить с каждым наедине, чтобы никто не догадывался, а теперь каждый из сидящих уже заранее придумывает, что ответить, они уже разгадали мой план…
…или нет?
Сентябрь старается владеть собой, но я вижу, что у него это получается плохо. Очень плохо.
– Мы найдем того, кто это сделал, – киваю, смотрю на Сентября, – найдем… обязательно.
Сентябрь молчит, смотрит на растерзанное тело на полу.
– Уже второй раз… – добавляю я, – кто-то хочет подставить вас… очень хочет подставить…
Сентябрь молчит. Кажется, хочет что-то сказать… нет, только кажется.
Распахиваю дверь.
Не верю своим глазам.
Оторопело смотрю на то, что творится в комнате, нет, нет, этого не может быть, я сплю и вижу сны…
– Сентябрь? Вы?
Сентябрь поднимает голову, смотрю на его окровавленное лицо, на труп девушки у ног Сентября, все еще не понимаю, вижу острые клыки Сентября, черт возьми, готов присягнуть, что еще вечером у него не было никаких клыков…
…бросаюсь вниз по лестнице, прочь, прочь, в никуда…
– …вы этого не делали.
Сентябрь оторопело смотрит на меня.
Повторяю:
– Вы этого не делали.
– Но… слушайте, Июнь, я четко помню, как сделал это… я… я не хотел… но…
– …вы этого не делали.
– Я вас не понимаю… Июнь.
Разливаю по бокалам остатки времени.
– Я буду говорить странные вещи… Сентябрь… вы же понимаете, что кроме сторонников у вас есть и недоброжелатели…
– Разумеется… и их немало.
– Ну и вот… Как вы думаете, много ли о вас напишут книг после вашей смерти?
Сентябрь удивленно вздрагивает.
– Гхм… никогда не задумывался…
– А их будет немало, поверьте мне. Те, кто работал с вами… сочтут за честь написать воспоминания…
– Никогда не…
– …но будет и немало тех, кто захочет очернить вас… кто напишет про вас неправду…
– Да… несомненно.
– …и вот представьте себе, в отдаленном будущем кто-то напишет про вас вот такую лживую книгу, книгу ложных воспоминаний… более того, этот человек… или люди… они выдумают вам несуществующего сообщника… и от его имени напишут немало клеветы…
– Но откуда… откуда вы знаете?
– Очень просто… кто-то написал эту клевету… и теперь наравне с нашей, настоящей реальностью живет реальность, в которой вы пьете кровь невинных жертв…
– Вы полагаете…
– …я уверен. Но и это еще не все… в этой параллельной реальности и правда существует тот вымышленный автор, который написал про вас все это…
Оглядываю сидящих в гостиной. Сжимаю зубы. Найти. Найти любой ценой, вытащить из сидящих всю подноготную, мельчайшие детали биографии, о которых не упомянули авторы лживой книги, – цвет занавесок в кухне в родительском доме, обложка тетради, а когда первый раз поцеловался, и где, и с кем, а пробовал курить, или нет, а…
Сжимаю зубы.
Искать.
Искать…
– А у вас какие были шторы в доме? – ехидно спрашивает Февраль.
Хочу ответить – тут же спотыкаюсь о собственные мысли. Понимаю, что я не помню. Нет, не помню не только шторы, но и вообще родительский дом, каким он был, какими были мои отец и мать…
Мне становится не по себе, очень сильно не по себе. Отшучиваюсь какими-то дежурными фразами, что хотел разрядить обстановку, поближе узнать присутствующих – выжидаю удачный момент, чтобы откланяться и пойти к себе спать.
Вспоминаю. Отчаянно. Безнадежно. Приказываю себе вспоминать – хоть что-нибудь, шторы в доме родителей, чайник на столе, да вообще хотя бы где я жил, в квартире, в доме, в каком доме, сколько этажей, как солнце падало утром на стены, какие обои были…
Ничего.
Ни-че-го.
Спрашиваю себя, куда я ухожу, когда не ночую у Сентября – понимаю, что не знаю. Просто. Не знаю. Потому что я никогда отсюда не ухожу, потому что я всегда здесь, рядом с Сентябрем, помогаю Сентябрю принимать гостей, давать интервью и выступать перед публикой…
Но… но где, черт возьми, мой дом…
Неужели…
…некогда, некогда, говорю себе, открываю ноут, пишу…
…все, кто встречался с Сентябрем, все, кто видел его безупречные манеры, сталкивался с его обаянием – просто не могли представить себе, каким на самом деле является их кумир. Честно признаюсь, я и сам первый раз не поверил в то, что мой вдохновитель способен на такое, уж слишком он казался правильным, слишком идеальным. Я искренне думал, что Сентябрь просто нашел труп обескровленной девушки, мы вместе возмущались, кто это мог сделать. И даже когда чуть погодя мы нашли еще двух убитых, у меня не возникло подозрений. И только в тот роковой вечер…