Я тосковал по дому, иначе и быть не могло. Писал письма и читал ответы, приносившие и радость, и муки. Мне так хотелось сидеть за столом на празднике урожая вместе со всеми и побывать на танцах; точнее, этого хотелось бы мне раньше. Я несколько раз перечитал письмо с рассказом о празднике, затем скомкал его, сел и уставился на синие сумерки поверх горящей лампы, стараясь не обращать внимания на ком в горле. Но одновременно я чувствовал, что к музыке и шуму тянется старая часть меня, здоровая; я знал, что сейчас сильнее всего нуждаюсь в тишине, работе и покое, даже если порой одиночество казалось невыносимым.
Так проходил один тихий день за другим. Мы как будто чего-то ждали.
Когда же это случилось? Может быть, я пробыл у переплетчицы две недели, а может, и месяц, но именно этот день запомнился мне отчетливо. Утро выдалось ясным и холодным. Я тренировался наносить позолоту на кожаные обрезки и полностью сосредоточился на своем занятии. Это была сложная работа, но когда я снял лист сусального золота, то увидел, что буквы моего имени получились нечеткими, а позолота распределилась неравномерно. Я выругался и повращал головой, разминая затекшую шею. И тут краем глаза уловил за окном шевеление. Солнце слепило глаза, и сначала я увидел лишь темный силуэт на свету. Когда же я прищурился, я увидел мальчика — нет, юношу примерно моего возраста, а может, чуть старше. У него были темные волосы и глаза, лицо бледное и осунувшееся. Он стоял и смотрел на меня.
Я подскочил и чуть не обжегся паяльником. Давно ли он стоит там и смотрит на меня блестящими, как речные камушки, глазами? Я аккуратно положил паяльник на подставку, проклиная внезапную дрожь, сделавшую мои руки неуклюжими, как у старика. Зачем он шпионит за мной?
Юноша постучал по стеклу. Я повернулся к нему спиной, но, когда оглянулся через плечо, он все еще был там. Он показал на маленькую дверь черного хода со стороны болот. Он хотел, чтобы я впустил его.
Почему-то я представил, как он погружается в болотную жижу сначала по колено, потом по пояс. Мысль о том, чтобы заговорить с ним, казалась невыносимой. Уже много дней я не видел ни одной живой души, кроме Середит, но дело не только в этом: слишком странно он смотрел... слишком пронзительно, словно надавливал мне пальцем между глаз.
Не поворачиваясь к окну, я принялся сметать обрезки кожи на пол и убирать в шкатулку кусочки сусального золота; затем ослабил винт на горячем паяльнике и постучал по клише чтобы буквы высушились на верстак. Через минуту они остынут, и их можно будет убрать в футляр.
Крошечная латунная щепка разделителя упала на пол, и я наклонился за ней, а когда выпрямился, юноша по-прежнему был на месте. Я пососал обожженный палец и понял, что придется ему открыть.
Дверь разбухла и не поддавалась — бог знает, когда ее открывали в последний раз. Но мне все-таки удалось справиться с ней, хотя сердце от натуги колотилось. Мы уставились друг на друга. Наконец я произнес:
— Что вам нужно?
Глупый вопрос. Бродячим торговцем он явно не был, как и другом Середит, решившим заскочить в гости.
— Я... — Он отвел взгляд. Болотистая гладь за его спиной сверкала на солнце, как старое зеркало, в котором все еще можно было увидеть свое отражение, хотя оно почернело и получилось пятнами. Когда он вновь взглянул на меня, лицо его было пол
но решимости. — Я пришел повидать переплетчицу.
Съемная насадка для паяльника для горячего тиснения, позволяющая делать оттиски с различными рисунками. — Здесь и далее примеч. переводчика.
Мне захотелось захлопнуть дверь у него перед носом. Но он мог быть клиентом, первым, возникшим на пороге с тех пор, как я поселился здесь, а я — всего лишь подмастерьем. Так что я отступил в сторону и шире открыл дверь.
— Благодарю. — Слова прозвучали натужно, он неподвижно застыл на пороге, словно боялся, что, если пройдет мимо меня, запачкает одежду.
Я впустил его и ушел в глубь мастерской. Что будет дальше, меня уже не касалось. Пусть звонит в колокольчик или зовет Середит. Отрешаться от работы ради него я не собирался. Этот парень даже не извинился за то, что шпионил за мной. Он потоптался на пороге, затем вошел.
Вернувшись на свое рабочее место, я снова склонился над обрезком кожи. Потер вытравленные буквы, надеясь, что те станут отчетливее. С первой попытки тиснение получилось не слишком удачным; затем или паяльник перегрелся, или же я слишком долго держал клеймо, — позолота расплылась. В третий раз получилось чуть лучше, но клише прижалось неравномерно.
Через открытую дверь проник холодный сквозняк. Послышались тихие шаги, и парень очутился за моей спиной. Лицо его, отраженное в окне, пусть я и видел его мельком, отпечаталось у меня в памяти: белое, с запавшими тенями и покрасневшими глазами. Лицо человека на смертном одре; лицо, которое никому не захочется увидеть.
— Эмметт?
Сердце мое остановилось. Откуда он знает мое имя? И тут я понял: клеймо. ЭММЕТТ ФАРМЕР. Крупные буквы легко читались даже с нескольких шагов. Я взял лоскут кожи и перевернул его. Но было слишком поздно. Гость
улыбнулся пустой улыбкой, словно гордясь своей наблюдательностью и тем, что ему удалось меня смутить. Он начал говорить что-то еще, но я прервал его.
«— Не знаю, берет ли переплетчица сейчас заказы», — сказал я, а он продолжал смотреть на меня со странной голодной полуулыбкой. — Если вы за этим пришли. Книгами она не торгует.
— Давно ты здесь?
— Приехал после сбора урожая. — Какого черта он расспрашивает меня? Даже не знаю, зачем ответил; наверное, хотел, чтобы он оставил меня в покое.
— Ты ее ученик?
— Да.
Парень огляделся, затем снова вперился в меня взглядом. Слишком пристальный и слишком пронизывающим; то было не обычное любопытство.
— И нравится тебе такая жизнь? — В его голосе слышалась нотка презрения. — Здесь, с ней вдвоем?
От сладковатого запаха разогретого паяльника у меня разболелась голова. Я взял самый маленький паяльник для тонкой работы, которой у меня никогда не получалось водить правильно, и представил, как прижигаю им свою левую руку. Или его.
— Эмметт, — в его устах мое имя звучало как проклятье. Я опустил паяльник и взял новый кожаный лоскут. — Мне нужно работать.
— Прости.
В наступившей тишине я вырезал из лоскута квадрат и прикрепил его к доске. Парень наблюдал за мной. Под его взглядом я стал неуклюжим и чуть не поранился скальпелем.
Словно невидимые нити натянулись между моими пальцами, не давая им двигаться. Я повернулся к нему. — Хотите, я пойду и отьпцу Сере... переплетчицу? — Я.… нет. Пока не надо.
Вдруг я с удивлением осознал, что он боится. На миг я забыл о своем недовольстве и понял, что едва ли когда-либо видел более напуганного и несчастного человека. Он был в отчаянии и распространял вокруг себя запах отчаяния, как человек в лихорадке пылает жаром. Но мне не было его жалко, потому что в его взгляде я заметил кое-что еще. Он смотрел на меня с ненавистью. Не знаю, за что, но он ненавидел меня.
— Они не хотели отпускать меня, — промолвил он. — Отец не хотел. Он считает, что книги — удел других, не таких, как мы. Если бы он знал, где я сейчас... — Он поморщился. — Но, когда я вернусь, будет уже поздно. Он не накажет меня. Не посмеет.
Я не ответил. Мне не хотелось даже задумываться о том, что все это значит.
— Я сомневался. Не думал... — Он откашлялся. — Я слышал, что она выбрала тебя, и не думал, что приду и... Не думал, что мне захочется... пока не увидел тебя здесь. — Меня?
Он глубоко вздохнул и смахнул пылинку с обжимного пресса. Его указательный палец задрожал, а между ключиц забилась жилка. Он невесело рассмеялся.
— Тебе нет дела, верно? Да и с какой стати? Ты даже не знаешь, кто я такой.
— Не знаю.
— Эмметт, — выпалил он, спотыкаясь, — прошу, посмотри на меня, хотя бы на минутку. Я не понимаю...
Меня вдруг закрутило, мир стремительно замелькал перед глазами; окружающие предметы сливались, а его слова будто тонули в водовороте. Я моргнул, пытаясь удержаться на месте, но головокружительное течение подхватило меня и стало затягивать в воронку. Он продолжал говорить, но слова пролетали мимо и уносились вдаль.
— Что здесь происходит? — послышался резкий голос Середит.
Гость обернулся. Его щеки и лоб залились краской. — Я пришел за книгой.
— Что вы делаете в мастерской? Эмметт, почему ты меня сразу не позвал?
Я боролся с накатившей тошнотой.
— Я решил...
— Эмметт тут ни при чем, это я виноват, — ответил парень. — Меня зовут Люциан Дарне. Я писал вам.
— Люциан Дарне, — нахмурилась Середит. По ее лицу промелькнуло странное настороженное выражение. — И давно вы беседуете с Эм... с моим учеником? Впрочем, неважно. — Не дождавшись ответа, она взглянула на меня. — Эмметт, — произнесла она гораздо мягче, — ты хорошо себя чувствуешь?
Вокруг меня вились тени, с боков подкрадывалась чернота, но я кивнул.
— Вот и славно. Мистер Дарне, следуйте за мной. — Да, — ответил гость, но не пошевелился. От него исходили темные волны пульсирующего отчаяния.
— Пойдемте, — повторила Середит, и наконец он повернулся и шагнул к ней. Она потянулась за ключами и стала отпирать правую из двух дверей в глубине мастерской, но глядела не на замок, а на меня.
Дверь распахнулась. У меня перехватило дыхание. Не знаю, чего я ожидал, но я увидел за ней чистый деревянный стол, два стула и пыльный квадрат солнечного света на полу. Такая мирная картина должна была принести облегчение, но мою грудь словно зажали в тиски. Опрятная, аскетичная комната — и все же...
— Заходите, мистер Дарне. Садитесь. Подождите меня здесь.
Дарне медленно и протяжно вздохнул и бросил на меня последний взгляд, полный необъяснимой, загадочной ярости. Затем выпрямился, подошел к двери и шагнул за порог. Сев за стол, он весь напрягся и вытянулся, словно пытаясь унять дрожь.
— Эмметт, ты точно хорошо себя чувствуешь? Он не должен был... — Ее глаза скользили по моему лицу, выискивая реакцию, но ничего не нашли. — Иди приляг. — Все в порядке.
— Тогда ступай на кухню и смешай клей. — Я встал и прошагал мимо нее, пытаясь держаться ровно и не шататься. Вокруг хлопали черные крылья, путая мне дорогу. Та комната... тихая маленькая комната...
На лестнице я сел. Свет падал на половицы серебристым кружевом. Контуры теней напомнили о полузабытом кошмаре. Перед глазами промелькнуло лицо Люциана Дарне, его голодный взгляд. Мой взор заволокла завеса тьмы, густая, как туман, но в этот раз во мраке было нечто новое — вспышка, блеснувшая, как зубы, невыносимо острые клыки. Это была не ненависть, а что-то готовое разорвать меня на куски, если дать волю.
Затем тьма поглотила меня, и все исчезло.
III
Постепенно я очнулся от забытья и увидел вокруг серый день. Дождь глухо барабанил в окно. Я уловил еще один звук, источник которого мне удалось определить не сразу. Уставившись в потолок, я праздно полюбопытствовал, что это может быть. Легкий шепот, пауза, вдох, шепот... Прошло немало времени, прежде чем я повернул голову и увидел Середит; склонив голову, та сидела за столом у окна. На столе стояла деревянная рама и лежали стопки сложенной бумаги. Она сшивала сложенные страницы, ведя иглой сперва в одну сторону, потом в другую; натягиваясь, нить шептала. Я долго наблюдал за переплетчицей, убаюканный ритмом ее движений. Она протыкала иглой бумагу и подтягивала нить; затем вытягивала ее с другой стороны и снова протыкала бумагу... Завязав узелок, обрезала нить, брала катушку и отрезала новую, привязывая ее к старой. В комнате было так тихо, что я слышал щелчок, с которым затянулся узелок. Середит подняла голову и улыбнулась.
— Как ты себя чувствуешь?
— Я... — Во рту пересохло. Я сглотнул, и шершавая сухость на языке вернула меня к реальности. Болело все тело. Саднило запястье, словно меня больно ущипнули. Посмотрел вбок и не сразу понял, что увидел: мое запястье было привязано к кровати полоской белого полотна. Ткань натянулась, превратившись в узкую веревку, врезавшуюся в руку. Неужели я пытался вырваться?
— У тебя были кошмары, — объяснила Середит. — Помнишь?
— Нет.
Или да? Вопль, отозвавшийся многократным эхо; темные глаза, неотрывно следящие за мной...
— Неважно. Теперь ты пришел в себя, и тебя можно отвязать.
Она встала, аккуратно положила иголку на полу сшитый книжный блок и, наклонившись надо мной, принялась развязывать узел скрюченными пальцами. Я лежал, не шевелясь и не глядя на нее. Что я натворил? Неужели опять рассвирепел? Дома со мной однажды случился такой тяжелый припадок, что я набросился на мать с отцом. С тех пор Альта боялась ко мне приближаться. Неужели я напал на Середит?
— Ну вот, — она подтащила стул к моей кровати и со вздохом села. — Ты голоден?
— Нет.
— Скоро проголодаешься. Ты пробыл без сознания пять дней.
— Без сознания?
— Теперь тебе нужно отдохнуть. Дня два, не меньше. Потом попробуешь потихоньку вставать.
— Все со мной в порядке. Могу и сейчас подняться. — Я рывком попытался сесть, но голова закружилась, и мне пришлось ухватиться за край кровати, чтобы не потерять равновесие. Постепенно головокружение прошло, но попытка выпрямиться отняла все мои силы. Я рухнул на подушку и зажмурился, запретив себе плакать. — Простите... думал, мне получше.
— Так и есть.
— Но... — Мне не хотелось думать о том, каково старой женщине было справляться с разбушевавшимся подмастерьем, страдающим галлюцинациями. Я мог бы ударить ее или, чего хуже...
— Открой глаза. — Середит придвинулась ближе. — Что?
— Взгляни на меня. Так-то лучше. — Она склонилась надо мной. От нее пахло мылом, клеем и кожаным фартуком. — Это был рецидив. Но худшее позади.
Я отвернулся. Мама тоже так говорила, но каждый раз в ее голосе звучало все меньше уверенности.
— Поверь мне, сынок. Мне кое-что известно о переплетной лихорадке. Она редко протекает так тяжело, как у тебя, но ты поправишься. Не сразу, но поправишься.
— Что? — Я так резко оторвал голову от подушки, что боль пронзила висок. Значит, у моей болезни есть название? — Я думал, что просто схожу с ума. Середит фыркнула.
— Твой ум на месте, сынок. Кто сказал тебе такую ерунду? Нет, переплетная лихорадка — такая же болезнь, как любая другая. Что-то вроде временного помешательства.
Болезнь, обычная болезнь, как грипп, цинга или понос! Как мне хотелось в это верить. Я покосился на красные полосы на запястье. Чуть выше на руке виднелись круглые синяки, похожие на отпечатки пальцев. Я сглотнул. — Переплетная лихорадка? Но почему переплетная? Она ответила не сразу.
— Этот недуг поражает лишь переплетчиков. Или тех, кто ими пока не является, но имеют задатки. Если у тебя есть дар, в голове иногда что-то не стыкуется. Думаешь, как я догадалась, что тебе суждено стать переплетчиком, причем не
самым плохим? Тут нечего стыдиться, сынок. Теперь, когда ты здесь, это пройдет.
— Неужели все переплетчики болеют?
— Не все, нет. — Струи дождя застучали в окно, и стекло задребезжало. Середит подняла голову, и я проследил за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме серой пустоты болот и мокрой завесы тумана. — Однажды лихорадка чуть не унесла жизнь одной из величайших переплетчиц в истории, — продолжила она. — Маргарет Пэвенси. Она жила в Средневековье, была вдовой и переплела более двадцати книг — по тем временам немало. Несколько ее переплетов дошли до наших дней. Как-то раз я ездила в Холтби на них посмотреть. — Она снова взглянула на меня. — Мой старый учитель говорил, что лишь переболевшие переплетной лихорадкой становятся художниками и создают произведения искусства, а другие так и остаются простыми ремесленниками. Я думала, он шутит, но, если он прав... из тебя получится хороший ученик.
Я коснулся синяков на руке, приложив к ним кончики пальцев. Ветер шелестел тростником на крыше, дождь хлестал в окно, но дом был крепким, с толстыми стенами, и древним, как скала. Значит, я болен переплетной лихорадкой; моя болезнь — не безумие и не слабость.
— Я принесу тебе суп. — Она встала, сунула катушку ниток и не подшитые страницы в карман фартука и подняла раму. Я пригляделся.