— Но вы же сказали... вы же сами попросили Середит ей помочь, — я прикусил язык.
Но она, кажется, не услышала меня и, естественно, не знала, что я подслушивал в коридоре.
— Я просто хочу вернуть мою славную Милли, хочу, чтобы она снова была счастлива. Даже если ради этого ей придется продать душу. Даже если это сделка с дьяволом, мне все равно; что бы ни делала старая зараза, пусть делает! Главное, чтобы моя Милли вернулась к нам. Но если она там умрет...
Сделка с дьяволом. Неужели Середит занимается такими делами? Старая ведьма...
Я попытался наложить цветную бумагу на белую, но наложил неровно. Неуклюжие руки, проклятая дрожь! Даже если ради этого ей придется продать душу. Какое отношение сделки с дьяволом имеют к книгам? При чем тут бумага, кожа и клей?
Солнце выглянуло из-за плотных туч. Его свет напоминал розоватую дымку. В глазах защипало, и на долю секунды мне показалось, что я увидел контур, темный силуэт мальчика на фоне ослепительного сияния. Потом солнце ушло, и силуэт пропал. Я поморгал, прогоняя рефлекторно выступившие слезы, и взглянул на результаты своего труда сквозь остаточный образ, отпечатавшийся на сетчатке. Бумага сморщилась, и я к тому же дал ей засохнуть; когда я попытался отклеить ее, она порвалась. Придется начинать сначала... Вздохнув, я провел пальцем по липкому белому шраму, прорезавшему форзац с узором из перьев.
— Прости, я не хотела... — Женщина подошла к окну. Когда она взглянула на меня, ее глаза были в тени, но в голосе слышалась мольба. — Не знаю, что на меня нашло, наговорила всякого. Я не хотела, прошу, не сердись. И, пожалуйста, ничего не рассказывай переплетчице. Прошу тебя.
Я не ответил ей. Нарезал бумагу. Смешал клей. Проклеил листы, сложил, сунул в пресс, повесил сушиться. Действовал как во сне, но почему-то на сей раз у меня все получалось. Очнувшись от забытья, я обнаружил, что в комнате почти темно; стопка промазанной клеем бумаги ждала отправки под пресс. Я словно пробудился ото сна.
Раздался звук отворяющейся двери. Затем голос Середит, сухой, как камень, произнес:
— На печи чайник. Принесите его.
Я замер, но она обращалась не ко мне. Она даже не смотрела в мою сторону; она меня не видела. Моя хозяйка терла глаза и выглядела вымотанной, бесконечно уставшей.
— Ну что вы копаетесь, — поторопила она, и рослая гостья бросилась к ней, расплескивая воду и звякая чашками. — Как Милли? В порядке?
— Не задавайте глупых вопросов, — нахмурилась Середит и тут же добавила помягче: — Скоро она будет готова к вам выйти. И сразу уезжайте, чтобы успеть до снегопада.
Дверь закрылась. Повисла тишина. Горсть снежинок ударила в окно, словно птица задела крылом. Значит, оттепели все-таки не случится.
Через некоторое время дверь открылась снова. Мне стоило больших усилий не повернуться и не посмотреть.
— Пойдем, милая. — Середит вывела девушку из комнаты; та теперь была спокойна и не причитала, как раньше.
Подруги обнялись, женщина, с которой я разговаривал, от облегчения рассмеялась и тут же заплакала.
— Милли, — повторяла она снова и снова, пока Середит тщательно запирала дверь на три замка.
Живая. И уже явно не безумная. Ничего ужасного не произошло. Или все-таки произошло?
— Хвала небесам — да вы только посмотрите на нее, здоровенькая! Спасибо вам...
— Отвезите ее домой, и пусть отдохнет. Постарайтесь не говорить с ней о случившемся.
— Нет; разумеется, не стану... Милли, дорогая, мы едем домой.
— Да, Гита. Домой... — Девушка убрала со лба спутанные волосы. Осунувшееся грязное лицо было красивым. — Да, я хочу домой. — Ее голос был надтреснутым.
Гита — теперь я знал, что ее так зовут, — взяла подругу за руку и повела к выходу.
— Спасибо, — снова поблагодарила она Середит, задержавшись на пороге. Милли стояла неподвижно, лицо ее казалось каменным, как у статуи. Я нервно сглотнул. Что-то недоброе было в этом спокойствии. У меня волосы встали дыбом. Я просто сердцем чуял: что-то здесь не так.
Половица под моей ногой скрипнула, и Милли вдруг посмотрела на меня. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в ее взгляде пустоту.
Женщины ушли, дверь в мастерскую закрылась. Секунду спустя я услышал, как отворилась и захлопнулась входная дверь. Дом погрузился в привычную тишину, которая стала еще глуше из-за снега.
— Эмметт? — окликнула меня Середит. — Что ты здесь делаешь?
В сумерках мои инструменты казались оловянными, серебристый мазок клея на верстаке поблескивал, как след улитки. Стопка готовых форзацев переливалась всеми оттенками серого: пепельно-розовым, пепельно-изумрудным, пепельно-голубым.
— Я, кажется, просила проверить запасы.
Сильный порыв ветра сыпанул в стекло горсть мелкого снега; сквозняк качнул натянутую проволоку над моей голо-
вой. На ней висела бумага: темные крылья, сухие и пыльные; больше страниц, чем нам когда-либо удастся переплести. — Я проверил. И нарезал новых форзацев. — Что? Зачем? Нам не нужны...
— Не знаю. Наверное, потому, что я умею это делать... Я огляделся. На полке лежали свернутые рулонами переплетные ткани, сложенные поленницей, как бревнышки, темные и мрачные в полумраке. В нижнем шкафу мы хранили сафьян, шкатулку с кожаными обрезками, флакончики с краской. А рядом, в шкафчике со сломанной дверцей — надо бы починить защелку, дверь все время распахивалась, — тускло поблескивали ящики с инструментами; маленькие изящные рукоятки торчали наружу. Листы сусального золота бледными языками свисали с полок. В торце мастерской располагались прессы, еще один длинный верстак, резак, обрезные тиски.
— Не понимаю, — сказал я, — столько инструментов — и все, чтобы украсить книги, которые вы даже не продаете.
— Книги должны быть красивыми, — ответила Середит. — Неважно, что их никто не видит. Это способ почтить человека... что-то вроде ценных предметов, которые помещали в гробницы в прежние времена.
— Но ведь настоящее переплетное дело — то, чем вы занимаетесь в запертой комнате, верно? Вы там делаете книги для людей. Но как?
Она шевельнулась, но, когда я взглянул на нее, снова стояла неподвижно.
— Эмметт...
— Я никогда не видел...
— Скоро увидишь.
— Вы все время твердите...
— Не сейчас! — Она зашаталась и села на стул у печи. — Прошу; Эмметт, не сейчас. Я устала. Ты даже представить не можешь, как я устала.
Я прошел мимо нее к запертой двери и провел ладонью по трем запертым замкам. Сделать это оказалось непросто. Мне так хотелось отдернуть руку, что заболело плечо. За моей спиной стул Середит царапнул по полу — она повернулась и смотрела на меня.
Я не шевельнулся. Казалось, стоит подождать, и страх уйдет; тогда я буду готов. Но он не ушел. А под ним, подобно болезни, о которой я и не подозревал, таилась черная печаль, чувство утраты столь сильное, что хотелось рыдать. — Эмметт.
Я развернулся и вышел.
В последующие несколько дней мы не говорили о случившемся, а обсуждали лишь домашние дела и погоду, взвешивая каждое слово, как люди, ступающие по тонкому льду.
IV
Мне снился огонь. Открыв глаза, я заморгал, отгоняя полыхающий красный свет. Я был во дворце, в огненном лабиринте; меня окружали языки пламени, высокие и раскаленные, и нечем было дышать. На миг мне показалось, что в горле все еще першит от дыма, но в комнате было темно, и, сделав полный вдох, я ощутил тонкий металлический запах снега. Я сел, потирая глаза.
Стук. Вот что меня разбудило: снаружи кто-то настойчиво колотил в дверь. Колотил и кричал. Колокольчики звенели беспрестанно, как сигнал тревоги.
С трудом заставив себя встать, я натянул брюки. Половицы холодили босые стопы, но я не стал надевать обувь. Шагнул в коридор, на минуту задержался там и прислушался. Мужской голос кричал, запыхавшись:
— Я знаю, ты там! — Дверь дрожала в раме. — Выходи, или я разобью твои чертовые окна. Немедленно выходи!
Кулаки сжались. Дома отец взял бы винтовку, распахнул дверь, и стоявший за ней сразу бы попятился и умолк. Но я был не у себя дома, и винтовки у меня не было. Я вышел в коридор и постучал в дверь комнаты Середит. — Середит? — Ответа не было. Толкнув дверь, я огляделся, пытаясь понять, где ее кровать. В эту комнату я еще никогда не заходил. — Середит, кто-то стоит на пороге. Вы спите?
Тишина. Присмотревшись, я увидел бледную гору смятых подушек и сбившихся простыней. Кровать. Середит в кровати не было.
— Середит? — снова окликнул я.
Во тьме послышалось бормотание. Я обернулся. Переплетчица скрючилась на стуле в углу, закрыв руками голову, словно боялась, что обрушатся небеса. Глаза были открыты и сверкали в темноте. Мертвенно-бледное лицо, казалось, парило в воздухе отдельно от тела.
— Середит, кто-то стучит в дверь. Мне открыть? Что происходит?
— Они пришли за нами, — пробормотала она. — Пришли, я знала, что этим все закончится. Крестоносцы...
— Я вас не понимаю. — Мой голос дрогнул, и я крепче сжал кулаки. — Мне открыть? Вы будете говорить с тем, кто пришел?
— Крестоносцы... они пришли нас сжечь, убить нас... и бежать некуда, но можно спрятаться, укрыться в подвале; только книги не бросай, умри, если придется, но не бросай книги...
— Середит, прошу! — Я упал перед ней на колени, и наши глаза оказались на одном уровне. Аккуратно отодвинув ее руку, я попытался освободить ее ухо, чтобы она слышала. — Я не понимаю вас. Вы хотите, чтобы я...
Она отпрянула.
— Кто... прочь от меня, прочь! Кто..., кто..., кто... Я качнулся назад и чуть не потерял равновесие. — Это я! Середит, это я, Эмметт.
Тишина. Стук прекратился. Мы смотрели друг на друга в плотной зернистой темноте. Я слышал ее хриплое дыхание, и свое тоже. Внизу раздался звон разбитого стекла.
— Эй! — крикнул ночной гость. — Иди сюда, старая карга!
Переплетчица вздрогнула и вскочила. Я попытался взять ее за руку, но она забилась в угол комнаты, лихорадочно вжалась в стену, царапая штукатурку. Лицо блестело от пота, полуоткрытый рот исказился в гримасе. Еще секунду назад она знала, кто я, но теперь смотрела мимо; губы ее дрожали, и я не смел снова прикоснуться к ней.
Она сама схватила меня за рубашку и потянула. Я чуть не упал.
— Середит, пожалуйста... — Я стал отгибать ее пальцы по одному; они были тонкими и влажными от пота, и я боялся их сломать. — Пожалуйста, отпустите меня. Я должен...
Вероятно, я дернул слишком сильно, переплетчица вскрикнула. Но боль привела ее в чувство: она встряхнула рукой, и взгляд прояснился.
— Эмметт, — пробормотала она. — Да.
— Мне приснился кошмар. Помоги мне снова лечь. — Ничего. Я пойду к нему. А вы оставайтесь здесь. На трясущихся ногах я вышел в коридор.
Теперь; когда стекла в окне не было, голос мужчины звучал отчетливее.
— Я тебя оттуда выкурю! Выходи и поговори со мной, ведьма!
Не знаю, как я дошел и как открыл тяжелый засов на входной двери, но я это сделал. Стоявший на крыльце попятился, опешив. Он оказался меньше ростом и тщедушнее, чем я представлял; у него было заостренное крысиное лицо. За ним виднелось несколько темных фигур; у кого-то в руках полыхал факел. Значит, запах дыма мне не почудился.
Мужчина выпятил грудь и приблизился, держась так, будто мы с ним были одного роста, хотя ему пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть мне в глаза.
— А ты кто такой?
— Ученик, как вы говорите, ведьмы. А кто вы такой, хотелось бы знать?
— Позови ее!
— Что вам нужно?
— Моя дочь! Хочу ее вернуть.
— Ваша дочь? Ее здесь нет. Здесь только я и... — Я осекся. — Не умничай мне тут. Ты знаешь, о чем я. Доставай ее книгу и неси сюда, сию же минуту. Или мы...
— Или мы сожжем этот дом дотла. И все, что в нем.
— Оглянитесь. Снег идет уже сутки. Эти стены три фута толщиной. Вы же не думаете, что одного факела хватит, чтобы поджечь такой дом? Почему бы вам и вашей любительской армии...
— Ты нас за дураков держишь, да? — Он кивнул своему приятелю, и тот с ухмылкой подтащил накрытое ведро. Жидкость расплескалась, я унюхал масло. — Думаешь, мы притащились сюда с пустыми угрозами? Поверь, сынок, я не шучу. Я абсолютно серьезен. А теперь неси книгу.
Я сглотнул комок. Стены в доме действительно были толстые, и тростниковую крышу завалило снегом, но я видел, как горел амбар на ферме Грейтсов однажды зимой, и знал, что стоит пламени разгореться...
— Я не знаю, где книга. Я...
— Ступайте домой, — раздался голос Середит за моей спиной.
— Это она, — заголосил кто-то. — Старуха! Это она! Лицо мужчины исказил гнев.
— Не приказывай мне, старуха. Ты слышала, что я велел твоему... кем бы он ни был. Мне нужна книга моей дочери. Она не имела права приезжать сюда.
— Имела полное право.
— Безумная старая кляча! Она улизнула из дому без моего позволения, а вернулась наполовину пустая. Смотрит на меня и не понимает, кто я такой!
— Такой выбор она сама сделала. Все, что произошло, — ее личный выбор. Если бы вы не...
— Заткнись! — Он дернулся вперед, и, не стой я между ними, он мог бы ее ударить. Изо рта его пахнуло кислым пивом и другим, более крепким алкоголем. — Знаю я вашу братию. Еще не хватало, чтобы вы продали книгу моей дочери какому-нибудь...
— Я не продаю книги, а храню их в безопасном месте. А теперь уходите.
Последовало молчание. Кулаки мужчины сжимались и разжимались, как клешни. Он оглянулся через плечо, словно искал поддержки у соратников.
Пламя факела затрепетало. На мгновение я ощутил влажное дуновение ветра на своей щеке, запах дыма пропал; затем ветер стих, и пламя с треском устремилось вверх.
— Ладно, — произнес зачинщик, — не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. — Он взял ведро с маслом из рук другого мужчины и поднялся на крыльцо, ступая тяжело и неуклюже. — Эта книга должна сгореть. Не принесешь ее мне — я спалю твой дом и книгу заодно.
Я попытался рассмеяться.
— Что за глупость!
— Я вас предупредил. Вы бы лучше вышли.
— Посмотрите на нас — старуха и ее ученик! Вы же не можете...
— Еще как могу.
Я вцепился в дверной косяк. Кровь пульсировала в пальцах так отчаянно, что казалось, рука вот-вот соскользнет. Перевел взгляд на Середит. Побелев, та смотрела на ночного гостя; белые волосы рассыпались по плечам. Если бы я увидел ее впервые, то и впрямь решил бы, что она ведьма. Она тихо сказала что-то, я не расслышал.
— Прошу вас, — взмолился я, — это же просто старая женщина, она не сделала ничего плохого. Что бы ни случилось с вашей дочерью...
— Что бы ни случилось? Да ее переплели, вот что случилось! А ну, убирайся с дороги, или, клянусь, я сожгу тебя со всем остальным в этом чертовом доме!
Он кинулся ко мне и потащил за порог. Я сделал несколько шагов, удивленный силой его хватки, но мне все же удалось выбросить руку вперед и оттолкнуть его. Зашатавшись, я потерял равновесие, и тут же кто-то схватил меня сзади. Державший факел, размахивал им передо мной, как перед диким зверем. Жар опалил мне щеки, слезы обожгли глаза, и я заморгал.
— И ты, — закричал мужчина в открытую дверь, — ты тоже выходи! Выходи, и мы не причиним тебе зла.
Я попытался оттолкнуть того, кто крепко держал меня.
— То есть вы просто оставите нас здесь, в снегу? До ближайшей деревни десятки миль. Она же старуха!
— Замолчи! — Он повернулся ко мне. — Я н так слишком добр. Мог бы и не предупреждать.
Мне захотелось его удушить. Я заставил себя глубоко вздохнуть.
— Послушайте, так нельзя. Вас могут депортировать. Подумайте, чем вы рискуете.
— Депортировать за то, что сожгли дотла дом переплетчицы? Да не меньше десятка моих друзей готовы присягнуть, что я всю ночь провел в таверне. А теперь тащи сюда старую ведьму, пока та не прокоптилась, как селедка, со всем остальным добром.
Входная дверь захлопнулась. Задвинулся засов. Вдруг с крыши закапал ручеек растаявшего снега, словно там, наверху, скопилась влага и вылилась через край. Ветер
налетел и снова стих. Но я, кажется, услышал, как он ноет в разбитом окне. Я сглотнул и позвал:
— Середит?
Она не отозвалась. Я рванулся из рук державшего меня мужчины. Тот отпустил меня без борьбы.
— Середит, пожалуйста, откройте дверь. — Я заглянул в разбитое окно с торчавшими обломками стекла. Старуха сидела на лестнице, как ребенок, скрестив лодыжки. Она даже не взглянула на меня. — Середит? Что вы делаете? Она что-то пробормотала себе под нос. — Что? Я не слышу. Прошу, впустите меня.