— Вы переплетаете... людей, — ответил я. От сухости в горле было больно говорить, но молчание еще больше усиливало боль. — Превращаете их в книги.
— Да. Но все не так, как тебе кажется. — А как?
Середит приблизилась. Я не повернулся к ней, но свет ее свечи, став ярче, разогнал тени.
— Эмметт, сядь.
Она коснулась моего плеча. Я вздрогнул, обернулся и ударился о стол. Инструменты, лязгнув об пол, отскочили в темноту. Мы смотрели друг другу в глаза. Переплетчица отошла и поставила свечу на сундук; руки ее дрожали, тени плясали на стенах. Воск брызнул на пол и затвердел мгновенно, став из прозрачного молочно-белым.
— Сядь. — Она сняла с коробки ящик с пустыми банками. — Вот сюда садись.
я не хотел сидеть, ведь она стояла. Я выдержал ее взгляд, и она первой отвела глаза. Поставив ящик на место, она наклонилась и стала собирать упавшие со стола инструменты.
— Вы сажаете их в книги, как в клетки, — продолжил я. — Людей, которые сюда приходят. Они уходят от вас... пустыми.
— В некотором роде, пожалуй, так и есть...
— Вы крадете их души. — Мой голос треснул. — Не удивительно, что вас все боятся. Вы заманиваете людей в мастерскую и высасываете из них душу, берете все, что вам нужно, и отправляете домой пустую оболочку. Вот что такое книга, верно? Жизнь. Живой человек. А если книга сгорит, человек умрет.
— Нет. — Она выпрямилась, сжимая в одной руке тонкий ножик с деревянной рукояткой.
Я взял лежавшую на столе книгу и протянул ей. — Смотрите, — голос мой становился все громче, — это человек! Внутри этой книги — человек, а где-то там бродит его мертвая оболочка. Вы злая колдунья, вот вы кто, и зря они вас не сожгли!
Она влепила мне пощечину.
Наступила тишина, и в ней звенящее эхо шлепка казалось ненастоящим. Слезы брызнули из глаз и покатились по щекам. Я вытер их тыльной стороной ладони. Боль от пощечины стихла и сменилась жжением, словно на коже засыхала соленая вода.
Я положил книгу на стол и разгладил форзац в том месте, где слегка помял его. Сгиб останется навсегда, как шрам, тянущийся из уголка.
— Простите, — выпалил я.
Середит отвернулась и бросила нож в стоявший рядом ящик.
— Воспоминания, — наконец произнесла она. — Мы помещаем в книги не людей, а воспоминания. Все то, о чем людям больно помнить. То, с чем невозможно жить. Мы берем эти воспоминания и помещаем их туда, где они больше не причинят вреда. Вот зачем нужны книги.
Наконец я нашел в себе силы взглянуть на нее. Лицо было открытым, искренним, немного усталым, как и ее голос. Она говорила о своем ремесле как врач, описывающий процедуру ампутации, — как о деле благом и необходимом.
— Переплетчики не крадут души, Эмметт. Не отнимают жизнь людей. Мы берем лишь воспоминания.
— И все равно это неправильно, — я старался говорить таким же, как она, ровным и рассудительным тоном, но голос предательски дрожал. — Как вы можете говорить, что не делаете ничего плохого? Кто вы такие, чтобы решать, с какими воспоминаниями можно жить, а с какими невозможно?
— А мы и не решаем. Мы помогаем людям, которые приходят к нам и сами просят об этом. — На лице ее промелькнуло сочувствие, словно она поняла, что выиграла этот спор. — Никого сюда силой не тащат, Эмметт. Они сами решаются прийти. Мы лишь помогаем им забыть.
Я знал, что все не может быть так просто. Что должен быть какой-то подвох. Но мне нечего было ей противопоставить, нечем обороняться от ласкового голоса и спокойного взгляда.
— Но что это? — Я указал на рельеф крошечного скелета под мешковиной. — Зачем делать такую книгу? — Книгу Милли? Ты правда хочешь знать?
По спине пробежал холодок, сильный и внезапный. Я стиснул зубы и промолчал.
Середит прошла мимо меня к столу, поглядела на мешковину и аккуратно отодвинула ее в сторону. Маленькие косточки отсвечивали синевой.
— Милли похоронила его заживо. — Голос был бесстрастным, словно право судить предоставлялось мне. — Она не могла больше терпеть — ей казалось, что она не может терпеть. И вот однажды, в день, когда он кричал не переставая, она завернула его, положила в мусорную кучу и забросала навозом и отбросами. Забрасывала, пока плач не прекратился.
— Своего ребенка?
Старуха кивнула.
Мне захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляд. Значит, ребенок лежал там в точно такой же позе, свернувшись калачиком, беспомощный, и пытался кричать, пытался дышать. Сколько времени понадобилось, чтобы он стал всего лишь частью навозной кучи и сгнил со всем ее содержимым? Все это смахивало на страшную сказку: «...и кости его превратились в перламутр, а земля — в бархат». Но это была не сказка, а быль. Это была правда, и история оказалась навек заключенной в книге, записанная на мертвых страницах. Я ощутил покалывание в ладони в том месте, которое касалось форзаца из плотной бумаги с прожилками, черной, как земля.
— Но это же убийство, — ответил я. — Почему ее не арестовал констебль прихода?
— О ребенке никто не знал. Она никому про него не рассказывала.
— Но... — Я осекся. — Как вы могли взяться ей помогать? Девушке... женщине, которая убила собственного ребенка, да еще так жестоко? Вы должны были...
— И что я, по-твоему, должна была сделать?
— Дать ей помучиться! Пусть живет с памятью о содеянном! Память — часть наказания. Если человек сделал что-то дурное...
— Она родила ребенка от своего отца. От человека, который пришел сжечь книгу. Он был ее отцом и отцом ребенка.
Я не сразу понял, что она имела в виду. Потом отвел взгляд, и мне стало дурно.
Зашуршала грубая ткань — Середит накрыла обложку и присела на край ящика, опираясь на стол. Ящик под ней скрипнул.
— Впрочем, в чем-то ты прав, Эмметт, — проговорила она. — Иногда я отказываю людям, которые приходят ко мне. Но очень редко и не потому, что они сделали нечто ужасное и помочь я уже не смогу, а потому, что знаю — они будут продолжать творить зло. Тогда я могу отказаться им помогать, но, если буду абсолютно уверена. Такое случалось лишь трижды более чем за шестьдесят лет. Другим я помогала.
— Но разве это не зло — похоронить ребенка заживо? — Конечно, — ответила она и опустила голову. — Конечно, Эмметт.
Я вздохнул.
— Вы сказали: «вот зачем нужны книги». Значит, каждая книга, созданная руками переплетчика, — чьи-то воспоминания? То, о чем люди предпочли забыть?
Д а.
— И.… — я откашлялся и вдруг ощутил на щеке след отцовской руки и жжение пощечины, которую он влепил мне много лет назад. Чтобы я тебя больше с книгой не видел, сказал он тогда. Значит, вот от чего он хотел меня уберечь. Но теперь я стал учеником переплетчицы и вскоре должен был начать переплетать книги.
— Вы считаете, что я смогу заниматься этим ремеслом? — медленно проговорил я.
Середит даже не взглянула в мою сторону.
— Будет легче, если ты научишься любить свое ремесло, — раздался ее голос откуда-то издалека. — Если ты будешь презирать книги и людей, которые приходят к тебе за помощью, то начнешь презирать себя и свою работу.
— Я не смогу, — замотал я головой. — И не стану. Это не то...
Она рассмеялась. Смех почти ничем не отличался от ее обычного веселого хихиканья, и мне стало не по себе.
— Конечно, сможешь. Переплетчиками рождаются, а не становятся. А ты переплетчик, сынок. Сейчас эта мысль может быть тебе не по нутру. Но ты вырастешь и поймешь. Тебе не будет покоя. Этот дар — великая сила. Вот почему ты заболел, когда... Я еще не встречала мастера с таким сильным даром, как у тебя. Вот увидишь.
— Но откуда вы знаете? Что, если вы ошибаетесь? — Я знаю, Эмметт.
— Но как?
— Переплетная лихорадка — верный признак. Ты станешь хорошим мастером. Во всех отношениях.
Я покачал головой — и продолжал качать, сам не зная почему.
— Наша работа бывает очень трудной, Эмметт. Иногда я впадаю в ярость или грущу из-за того, что мне приходится узнавать. Иногда жалею, что взялась за переплет — если бы я знала, с какими воспоминаниями мне придется иметь дело, я бы никогда этого не сделала. — Она замолчала и отвела взгляд. — Но обычно чужие жизни меня не трогают. А бывает, мне так радостно оттого, что удается избавить кого-то от боли, что я понимаю: моя работа нужна, даже если помочь получится одному лишь единственному человеку.
— Л не стану этим заниматься. Это неправильно! Неестественно.
Середит опустила голову и сделала такой глубокий вдох, что я увидел, как приподнялись ее плечи. Кожа под ее глазами казалась тонкой и хрупкой, как пыльца на крылышке мотылька: одно прикосновение — и пыльца рассыплется, оставив голый каркас. Не глядя на меня, она проговорила:
— Это священное призвание, Эмметт. Быть человеком, которому люди поручают свои воспоминания... Забирать у них самое сокровенное, самое темное и хранить в безопасности, навеки... Относиться к памяти с уважением, переплетать воспоминания красиво, хотя их никогда никто не увидит. Охранять их ценой собственной жизни.
— Одно слово — тюремщик. Не хочу быть тюремщиком даже для красивых книг.
Она резко выпрямилась. На долгую секунду мне показалось, что старуха снова ударит меня.
— Вот почему я не хотела рассказывать тебе прежде времени, — наконец произнесла она. — Ты еще не готов, ты все еще пытаешься свыкнуться. Но теперь тебе все известно. И тебе еще повезло, что ты попал ко мне. Отправь тебя отец в мастерскую в Каслфорде, из тебя давно бы уже выбили всю твою щепетильность.
Я водил пальцем по пламени свечи — вверх, вниз, все медленнее, пока жар не стал невыносимым. Слишком много вопросов крутилось в моей голове; я сосредоточился на боли и выпалил первое, что слетело с языка:
— Так почему я здесь?
Середит моргнула.
— Моя мастерская ближайшая. И... — Она не договорила и отвела взгляд. Потерла лоб, и я впервые заметил, как раскраснелись ее щеки. — Я устала, Эмметт. Полагаю, на сегодня хватит. Согласен?
Она была права. Я так вымотался, что мир перед глазами ходил колесом. Увидев мой кивок, она встала. Чтобы помочь ей, я протянул руку, но она прошла мимо и заковыляла к двери. — Середит?
Старуха замерла, но не обернулась. Ее рукав упал, когда она облокотилась о стену, и я увидел запястье, тонкое, как у больного ребенка.
Д, а?
— А где книги? Вы сказали, что храните их в безопасности... Она вытянула руку и указала на бронзовую табличку в стене. — По ту сторону стены, — промолвила она. — А можно посмотреть?
— Да. — Она повернулась и достала ключ, висевший у нее на шее; затем крепко сжала его в кулаке. — Хотя... нет. Не сейчас. В другой раз.
Я спросил из любопытства, но... На ее лице промелькнуло какое-то выражение — или не промелькнуло, а должно было бы... Потрогав языком расщелинку между зубами, я пристально посмотрел на нее. Нити волос выбились из косы и прилипли к мокрому от пота лбу. Она пошатнулась. Я тут же шагнул к ней, но она попятилась, точно близость моя была ей невыносима.
— Спокойной ночи, Эмметт.
В дверях она оперлась о косяк, словно с трудом держалась на ногах. Я знал, что не должен больше ее тревожить, но любопытство одержало верх.
— Середит... А что будет, если книга сгорит? Человек умрет?
Не оборачиваясь и не глядя на меня, она ступила на лестницу и начала подниматься.
— Нет, — ответила она. — Он вспомнит.
От усталости я не мог думать. Середит отправилась спать, и мне бы последовать ее примеру... Ах, если бы я лег спать час назад, вместо того чтобы сидеть у печи в мастерской! Сон. Больше всего мне хотелось впасть в бессознательное состояние, погрузиться во тьму. Быть где угодно, но не здесь.
Я сел. Точнее, обнаружил, что уже сижу на полу, прислонившись к коробке и согнув колени. Мне было неудобно, но найти положение получше не было сил. Обвил руками колени, опустил голову и заснул.
Проснувшись, я ощутил странное чувство покоя. Свеча погасла, и меня окружала почти чернильная тьма; я словно плыл в ней, безболезненно растворяясь в ее едва колышущихся водах. Затем память о случившемся начала возвращаться, но постепенно, не разом; подобно бликам на поверхности серебряной чашки, воспоминания пока были обрывочными и далекими и не могли причинить мне зла.
я встал и, зевая, стал наощупь подниматься по лестнице. Там, внизу, мне казалось, что сейчас еще ночь, но сероватый свет, струящийся из окон мастерской, заставил меня заморгать и протереть глаза. По-прежнему шел дождь, но уже не ливень, а бесшумная тонкая изморось. Грязный ноздреватый снег лежал на земле лишь в некоторых местах. Все-таки Середит оказалась права насчет оттепели: почтальон успеет наведаться к нам еще раз, прежде чем зима окончательно вступит в свои права.
В мастерской было холодно. Огонь в печи потух. Я заколебался: хотелось оставить все как есть, подняться наверх и лечь спать, но день вступил в свои права, и меня ждала работа... Работа. О чем мне сейчас не хотелось думать, так это о работе. Я присел на корточки и разжег огонь. Когда тот разгорелся как следует, я немного согрелся, но чтобы растопить ледяную тишину, воцарившуюся в доме, огня в печи было мало. В разбитое окно по-прежнему задувал ветер. Я помотал головой: может, мой слух играет со мной шутки? Мне казалось, что дом был по-прежнему обложен снегом, настолько глухими были все звуки; я слышал их издалека, как слабое эхо.
Надо заварить чай. Заварки почти не осталось. Я поставил кипятиться воду и пошел за чаем в кладовую. В коридоре меня снова обдало влажным сквозняком из разбитого окна — острые края стекол все еще торчали из рамы. Я отвернулся. Сейчас выпью горячего, найду картон и... Середит лежала на лестнице, свернувшись калачиком. — Середит! Середит! — закричал я.
Лишь когда она шевельнулась, я понял, как испугался. Осторожно помог ей подняться на ноги, ужаснувшись невесомости ее тела и жару, исходившему от кожи. Переплетчица взмокла от пота, лицо раскраснелось. Услышав бормотание, я наклонился к ней, чтобы разобрать слова. Изо рта дурно пахло, словно все прогнило внутри.
— Я... просто присела, чтобы отдохнуть. — Да, — кивнул я. — А теперь я помогу вам лечь. — Я справлюсь. Не надо...
— Знаю, что справитесь, — мягко возразил я. — Но все же пойдемте.
Мы вдвоем кое-как одолели лестницу и дошли до комнаты. Середит забралась в кровать и натянула одеяло до подбородка, как будто сильно замерзла. Я поспешил вниз за кувшином с водой и травяным чаем, который помог бы сбить жар; еще я захватил одеял, но когда вернулся в спальню, она уже уснула; ее одежда грудой лежала на полу.
Я стоял неподвижно и слушал. Дыхание Середит было быстрее и громче обычного, в окно слабо стучал дождь, но кроме этих звуков и пульсации крови в моих ушах не было ничего. Тишина дома и раскинувшихся вокруг болот давила. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким.
В свете дня спящая Середит выглядела древней старухой. Плоть на ее щеках и под скулами обвисла, кожа на носу и вокруг глаз сильно натянулась. В уголках губ засохла слюна. Она что-то пробормотала и перевернулась; руки задергались, вцепились в одеяло. На фоне выцветшей сине-белой лоскутной ткани ее кожа казалась желтоватой и матовой, как мел.
Я огляделся. В комнате Середит я был только однажды, а днем — никогда. Здесь был маленький камин, на широком подоконнике лежала подушка, чтобы можно было сидеть,
много места занимало старое замшелое кресло, но в остальном комната почти такая же пустая, как моя. Ни картин, ни безделушек на каминной полке. Единственным украшением на голой стене был свет из окна: бледное кружево серебристых теней от дождевых капель, стекающих вниз. Даже дом моих родителей обставлен побогаче, а ведь Середит не бедствовала: я догадывался об этом по списку покупок, который мы каждую неделю отсылали в Каслфорд, и мешкам, что Толлер привозил с почтой. Но я никогда не задумывался о том, откуда у нее деньги. И если она умрет...
Я взглянул на ее лицо на подушке, и меня охватила легкая паника. Хотелось разбудить ее и силком залить чай в глотку, но я сдержался: пусть поспит. Можно было бы разжечь камин, принести влажные тряпицы и развести мед в теплой воде: как только она проснется, следует обтереться ее и дать попить. Но я сидел, не шевелясь, мне страшно было оставить Середит одну. Мы как будто поменялись ролями: сколько раз она сидела у моей постели, пока я спал, терпеливая, как каменное изваяние! И никогда, никогда не давала мне понять, что я должен быть благодарен за это. Впервые мне пришло в голову, что, возможно, ее резкость ко мне была намеренной. К горлу подкатил комок.