Накрасин оставил его в покое и, видимо, отложил деловой разговор до следующего дня. После обеда осовел, стал моргать глазами, зевнул два раза со вкусом и, грузно поднявшись, извинился, что пойдет отдохнуть на полчаса.
— А вы тоже не хотите ли уснуть? — спросила Лидия Петровна, жена Накрасина.
Полянский, весь увлеченный новым женским знакомством, даже чуть-чуть обиделся.
— Я еще не обзавелся собственностью.
— Причем тут собственность?
— А как же! Мой дом, мое имение, моя жена, — все это располагает к покою, — задорно отчитал Полянский.
— Да он злой, Аня! — обратилась к сестре Лидия Петровна.
— Нет! Я с ним совершенно согласна. Кто это сказал: «брак — могила любви»? Вот, твой муж женихом бегал за тобой, искал случая увидеться, простаивал часами, ожидая, когда ты пройдешь мимо. Твоя улыбка, твоя ласка, твой поцелуй были для него величайшим счастьем. А теперь… Ну, верю, он любит тебя… Да разве это та любовь-страсть, которая сжигает человека, доводит его до красоты и ужасов безумия?
— Почему вы о любви, Анна Петровна, говорите, как о чем-то ужасном, безумном? — завладел разговором Полянский. — Красота — да! Но причем тут ужас? Это — высшее наслаждение, блаженство.
— Вы думаете? А я думаю иначе: любовь и смерть — две родные сестры. Испытать все — и умереть.
Лицо Анны Петровны как-то внезапно потемнело, и в темно-серых глазах Полянскому почудились зеленоватые огоньки. Она постояла минуты две молча, повернулась и ушла. Полянский проводил ее изумленным взглядом.
— У моей сестры есть странности в характере, — старалась замять неловкий разговор Лидия Петровна, — не обращайте внимания! Мы к этому уже привыкли. Аня очень жизнерадостна и ровна. Но вот иногда что-то с ней делается. Однако, темнеет: пора зажигать лампы.
Полянский подошел к большому итальянскому окну. Оно выходило прямо на озеро. От воды поднимался белый туман. Лес едва чернел сквозь густую пелену испарений. Туман поднимался все выше, вползал на крутой берег, окутывал ватой кусты, тихо подбирался к дому и бледными руками тянулся в окна и, казалось, чьи-то бледные, призрачные пальцы беззвучно трогают стекла, просятся сюда, в светлую, та кую приветливую, веселую комнату.
— Вам не страшно здесь, в глуши? — спросил Полянский Накрасина, пришедшего с помятым после сна лицом.
— Ну, батенька, я ведь не ребенок и детским сказкам не верю.
— Каким сказкам?
— Ах, да ведь вы ничего не знаете! Прелюбопытная история! Если хотите, загадочная, таинственная. Но я думаю, что, будь у нас порядочные следователи и врачи, все бы оказалось делом самым простым. Вот, я вам сейчас расскажу…
— Охота тебе угощать гостя этими ужасами! Особенно на ночь, — пыталась остановить мужа Лидия Петровна.
Накрасин рассмеялся.
— Ты лучше, Лидок, вели нам того коньяку. Знаешь, который я специально выписал из-за границы… Вот, видите ли. Хотя этот замок в лесу я сам строил, но о нем уже ходит легенда. Я здесь с женой и свояченицей живу уже седьмой год и за это время случилось два действительно странных происшествия. Раз, утром, на том берегу озера, — там почти сплошь болотистая почва, — нашли труп молодого рабочего-смолокура. Горло у него оказалось перегрызенным. Это было года четыре тому назад. Наехала полиция. Началось расследование. По обыкновению, ничего не выяснили и предали дело воле Божьей. Второй случай произошел два года тому назад и тоже с молодым человеком. На этот раз с моим сельскохозяйственным работником, Иваном. Он вернулся ночью с искусанной шеей. Всех перепугал. Бледный, как смерть. Немного оправившись, рассказал какую-то чертовщину. Шел он, видите ли, по берегу озера. Вдруг на него накинулась не то ведьма, не то русалка. Полуголая. Он бросился бежать. Она его догнала, повалила, стала грызть горло. Едва вырвался и спасся. Мы об этом случае властям не сообщали. Раны оказались незначительными, но рабочий сейчас же расчелся и ушел. Сюда ведь дальние приезжают. Говорили еще потом, что у берега озера видели белую женщину. Какой-то призрак! Все это, разумеется, чепуха, но легенда существует, и на тот берег озера едва ли кто рискнет пойти ночью.
— Как же вы объясняете себе эти случаи?
Накрасин медленно отхлебнул коньяку.
— Я, батенька, не Шерлок Холмс. Но, думаю, что раз грыз кто-нибудь горло, до смерти или не совсем, то этот «кто-то» какой-нибудь зверь. Собака, может быть, одичалая. Волк… Повторяю: хороши наши следователи и врачи! Ведь есть научные методы…
— Позвольте: а белая женщина?
— Мало ли что дуракам пригрезится со страха! Туман, действительно, принимает иногда странные формы…
— Но ты забываешь, — раздался голос, заставивший Полянского оглянуться, — что рассказывал еще Иван. Представьте себе, он уверял, что «белая женщина» ласкала его, целовала. «Ажно, — говорит, — у меня сердце зашлось: таково сладко». А потом стала грызть. Какая же это собака?
Вся в розовом, колеблясь стройным станом, стояла перед ними свояченица, Анна Петровна, веселая и смеющаяся. Алые губы обнажали полоску влажного перламутра. Ярко и насмешливо сверкали глаза.
Накрасин насупился.
— Охота тебе, матушка, повторять всякие глупости!
Полянский живет у Накрасиных уже почти две недели. Целые дни ходит с рабочими по лесу, по крутым, извилистым берегам лесной речки, где помещик предполагал залежи руды.
Пришлось повозиться немало. Все утро в ходьбе. Потом наметил места для бурения. Делал химический анализ собранных Накрасиным образцов.
Побывал Полянский и на том берегу озера, низком, болотистом, и стал расспрашивать рабочих о легенде.
Отвечали неохотно. Будто обижались на легкомысленный тон инженера. Один старик не выдержал:
— Ты, барин, не шути! Ивана-то чуть до смерти не загрызла, а того-то, царствие ему небесное, вконец порешила. Я сам смотрел. Она, нечистая-то сила, кровь из него высосала. Лежал восковой весь…
После обеда и до самого сна Полянский обыкновенно проводил время в обществе молодых женщин.
Из двух сестер ему больше нравилась замужняя, Лидия, но Анна дразнила его тонким кокетством.
Это злило молодого мужчину, и он давал себе слово ухаживать только за Лидией и отдыхал, греясь душой в кротком, теплом свете ее прекрасных глаз. Ее нежная ручка отвечала на его пожатие. Успех казался несомненным. Но опять им овладевала Анна, смеющаяся, дразнящая.
Однажды, вечером, свояченица сообщила новость: белую женщину опять видели.
— Вот нашелся бы смелый человек — пошел туда ночью. Все мы только уверяем, что не боимся чертовщины, а пойдет интеллигент на кладбище ночью, сейчас у него галлюцинации, замирание сердца, нервное потрясение. Словом, та же трусость. По-моему: верь — так верь, или не верь и не трусь. Если бы я была мужчиной, непременно бы пошла и разобралась, в чем дело.
— И получила бы сильнейший насморк! — засмеялся Накрасин.
Полянский промолчал, но в голове его засела неотвязная мысль: «Надо показать себя перед Анной смелым мужчиной». И, когда встретил ее в коридоре, сказал вполголоса:
— Я иду сегодня в полночь на свидание с белой женщиной.
Она только блеснула на него глазами и чуть-чуть улыбнулась, недоверчиво качая головой.
Когда Полянский ушел, наконец, в свою комнату, в глаза ему бросилась записка, приколотая булавкой к подушке:
«Не решайтесь на это безумие: белая женщина действительно существует…»
Полянский не был трусом, но его охватило жуткое чувство, когда он стал спускаться с пригорка к болотистому берегу озера.
Мертвенный лунный свет, колеблющиеся туманные призраки, жалобный, заунывный стон какой-то ночной птицы… И вдруг издевающийся хохот рассыпался по лесу, переходя в дикое гоготание. Полянский остановился.
— Какой я дурак: ведь это — филин!
Он присел и закурил папиросу. Но руки его все-таки дрожали.
— Не просидеть ли здесь до утра и сказать, что исходил весь берег?
Но сейчас же возмутилась вся гордость молодого мужчины.
— Я обещал женщине! Я дойду! Чего бояться: у меня заряженный револьвер!
И он быстрыми шагами спустился к берегу, шлепая охотничьими сапогами по мочажинам.
Кругом обступала белая стена. Насквозь прохватывала сырость. Иногда из тумана внезапно выступал длинный кривой сук, словно иссохшая рука хватала и пыталась остановить.
Полянский натыкался на кусты, скользил и падал по рытвинам. Раза два срывался в самое озеро. Но шел и шел вперед, не ощущая страха и стараясь только победить расстояние.
Наконец, впереди стало светлее. Зачернели стволы сосен. Еще несколько шагов, и он выбрался на более высокое место. Тумана не было. Лунный свет ярко озарял все вокруг. Полянский вздохнул полной грудью.
— Ну, прошел насквозь болотную чертовщину!
Чувство совершенного подвига подняло его в собственных глазах и окончательно ободрило.
— Ну, белая женщина, где же ты? Иди сюда!
И, набравшись смелости, он несколько раз, громким голосом, вызывал ужасный призрак. Только эхо было ему ответом.
Полянский рассмеялся и пошел дальше, чувствуя себя героем. Внезапно захолонуло сердце: в кустах ясно мелькнуло что-то белое. Еще и еще… Потом пропало.
— Чудится! — успокоил себя Полянский, и, ускорив шаг, вышел на полянку. — Конечно, ничего нет!
Обернулся назад, словно от толчка, и дико вскрикнул.
Из чащи к нему неслась полуобнаженная женщина, простирая вперед белые руки. Распущенные спутанные волосы почти закрывали лицо. Только сверкали глаза двумя яркими звездами.
Полянский бросился бежать, но, споткнувшись о кочку, упал. И сейчас же на него навалилось чудовище. Сердце так билось: сейчас лопнет!
Но что это? Она не душит его. Нет. Она прижимается к нему молодым страстным телом, целует без конца. Нашла губы и впилась в них…
И, в порыве жгучих ощущений, он почувствовал, как в горло его впиваются острые зубы.
С невероятным усилием освобождается он из ужасных объятий. И, весь трепеща от еще неостывшей страсти и жажды борьбы за жизнь, стреляет в нее пуля за пулей…
Недвижно лежала она, широко раскинув руки, и тихо стонала. Темные пятна расплывались по белой сорочке.
Полянский дрожащей рукой откинул густые, спутанные волосы.
На него глянуло знакомое, столь желанное лицо Анны Петровны. И уста ее, покрытые его кровью, раскрылись с улыбкой и прошелестели:
— Любовь и смерть — родные сестры!
Человек без костей
Время шло и шло. Стрелка часов словно торопилась пройти круги и указать Кошелеву на роковую цифру, когда уже всякая надежда будет потеряна. А он тщетно ломал голову и все никак не мог выдумать денег.
Ресторан был полон. В душном, прокуренном воздухе стоял гул голосов.
Гремела посуда, толкаясь, пробегали лакеи с блюдами. Деловые люди быстро поглощали обед, расплачивались и уходили. А Кошелев все сидел за кружкой пива под враждебными взглядами слуг, сомневающихся в уплате по счету и в чаевых.
— Позвольте присесть за ваш столик.
— Пожалуйста! — машинально согласился Кошелев.
Длинный, худой господин с бледным лицом, с заостренным, как у покойника, носом и огромной синевой под глазами медленно опустился на стул.
«Словно аршин сложился» — пришло сравнение в голову Кошелева.
Посетитель спросил красного вина и едва отхлебывал из стакана, дымя сигарой.
Оба пили и молчали.
— Извините, — обратился вдруг к Кошелеву длинный и худой, — я, видите ли, занимаюсь разными исследованиями по части психологии, вернее, психофизики. Меня крайне интересует один вопрос: как душевные переживания отражаются на лице человека? Еще раз извиняюсь за назойливость, но мне кажется, что вас угнетает, больше того, подавляет какая-то мысль, то, что называется idee fixe.
Кошелев дошел до того состояния, когда совершенно все равно: говорить ли с близким или с первым встречным.
— Да, вы правы!
И рассказал о своих неудачах, о тяжелом семейном положении, о бесплодных поисках денег.
— Завтра праздник, а у меня дома сидят без гроша. Если не достану денег до пяти часов, впору утопиться.
Длинный и худой странно улыбнулся, словно череп оскалил зубы.
— Нет, вы не кончите сегодня самоубийством.
— Почему вы говорите так решительно?
— Человек, который скоро умрет, имеет на лице некоторые роковые черты. Я научился их угадывать от одного ученого, который провел долгое время в Индии.
— Ничего не понимаю! Я совершенно здоров, а близость смерти можно, конечно, ждать — например, врачу, по болезненным признакам. Самоубийство же зависит от меня самого, от моего настроения, но еще больше от внешних условий, которые предвидеть нельзя. Вот я послал к одному знакомому письмо с просьбой прислать денег. Если ответ будет благоприятный, чего ради я буду думать о расчете с жизнью? Я жить хочу.
Длинный и худой второй раз показал оскал черепа.
— Вы рассуждаете, не имея понятия, о чем говорите. Роковые черты накладывает не болезнь, не личное настроение, не стечение обстоятельств, а нечто властное, лежащее вне жизни людей. Печать смерти!
Кошелеву, и так расстроенному неудачами, стало жутко.
Странный собеседник вызывал невольно суеверный страх и вспоминались старые, забытые силы: колдун, выходец с того света, человек, продавший душу дьяволу за знание тайн жизни…
Пришел посыльный и принес письмо. Уже на ощупь Кошелев угадал, что денег в конверте нет, а только визитная карточка. Конечно, с самым вежливым отказом.
— Что делать теперь?! — вырвалось у Кошелева. — Последняя надежда лопнула!
Он подперся обеими руками и закрыл ими лицо.
— Видите, — раздался сухой, деревянный голос собеседника, — у меня есть деньги, но я никогда никому не даю взаймы. Ни копейки! Каждый должен доставать сам. И вы также.
— Но как? Научите, посоветуйте! Время не ждет…
— У вас нечего заложить или продать?
— Все, что было возможно, уже сделано…
— Тогда продайте самого себя!!
Кошелев почему-то вздрогнул, но сейчас же рассердился.
— Что вы? Шутите надо мною, издеваетесь?
— Нисколько.
— Но я… я не женщина…
— Вы меня не так поняли. Когда говорят о женщине, что она продает себя, это условно. Не себя, а свою любовь она продает. А я предлагаю вам продать свое тело, свою физическую оболочку совсем.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
И третий раз худой и длинный показал оскал черепа.
— Не пугайтесь и не бледнейте! Я не советую вам совершить что-либо ужасное. Напротив, очень простое. Вы слыхали, что военно-медицинская академия покупает скелеты у желающих, разумеется, с тем, чтобы воспользоваться ими лишь после смерти? На паспорте ставится клеймо: «скелет продан» и извещается полиция о совершившейся сделке. Поезжайте и заявите. Вам выдадут 25 р.
— Как? Только?
— А вы думали, что ваш скелет стоит миллион? Академия продает скелеты в разобранном виде за 15 р., а в собранном за 40 р.
Стрелка часов перешла четыре.
— Спешите! Не опоздайте! Там только до 5 часов.
Кошелев сорвался с места…
Отдавая деньги обрадовавшейся, истомившейся от ожидания жене, Кошелев не чувствовал удовольствия, испытываемого мужчиной, когда он дает деньги женщине.
Конечно, он скрыл, откуда у него явились в руках два больших золотых, три рубля зеленой бумажкой и серебро.
«Цена твоего тела!» — подсказал голос, похожий на сухой треск, издаваемый живым скелетом — странным собеседником в ресторане, худым и длинным, с обострившимся, как у покойника, носом и огромной синевой под глазами.
Жена радовалась, давно не видавшая золота, и ласкала его и перекидывала из руки в руку, и в лукавых глазах отражались отблески родственного женщинам металла.