Толпа молчала.
И вдруг загудели издали. Сотни тысяч голосов слились в один крик и, как удары бича, обрушились позорящие возгласы на шедших в смущении и стыде.
— Развенчанные короли! Развенчанные короли!
А на небе сверкала огромная звезда в зените и огненный полог все шире открывался с восточной стороны, освобождая землю от шатра смерти и призывая к новой жизни.
Заговор «Белой кувшинки»
Фантазия
Черная Смерть гналась за Сином по пятам.
Одно за другим целые семейства обращались в свалку отвратительных трупов. Почерневшие, неузнаваемые, валялись они на улице, на пороге домов с погасшими очагами, внутри фанз, зияющих открытыми дверями. Оттуда, заслышавши шум шагов, выбегали собаки и провожали прохожего злобными, блестящими глазами, вызывающе поднимая окровавленные морды.
Когда не будет трупов, собаки возьмутся за живых, но пока роскошествуют и привередничают, лакомясь мертвыми женщинами и детьми и брезгливо обходя старых и худых мужчин.
У Сина умерли все. Сначала мать, потом жена с грудным ребенком, две дочери…
Умер сосед — толстый китаец, ростовщик, и дом его разграбили, но так и не нашли, где хранил деньги хитрый Тан-Хо.
У колодца валялся скорченный труп знахаря, и на черном лице его смешно торчала кверху седая остроконечная бородка и шевелилась от ветра.
Син не боялся заразы. Вместе с другими грабил покойников и ворочал их, словно обрубки дерева. Был каменно-равнодушен к ужасам смерти, и только одна мысль преследовала и мучила его. Умрет Син и не похоронят его по обряду и никто не будет почитать его могилы, и злые духи овладеют его трупом.
И вспоминал Син с завистью, какое счастье выпало когда-то на долю его дяди. Был приговорен к смертной казни знатный китаец, а дядя вызвался его заменить и отдался в руки палача. И за это хоронили дядю со всеми почестями, как богатого вельможу. Всякий человек должен заботиться о своих похоронах!
А тело Сина будет валяться на улице, и собаки будут терзать его, птицы хищные клевать, и растащат кости Сина.
И он решил бежать вместе с двумя другими. Только трое живых и остались во всем поселке…
В тайном обществе «Ненюфара» или «Белой кувшинки» происходило заседание.
И на этот раз собрались одни «посвященные», для которых все открыто. И потому в беседе своей они не имели во рту двух языков и объяснились друг с другом совершенно откровенно.
Председательствовал старый, седой китаец, богатый, всеми уважаемый купец, в доме которого и собирались революционеры. Он открыл заседание краткой речью.
— Братья, посвященные в тайны, близок час, когда мы должны начать святое дело освобождения нашей родины. У нас два могущественных врага. Маньчжурская династия. Это первый враг наш, а второй: проклятые иностранцы. От них мы можем избавиться лишь одним путем. Научимся всем их изобретениям, заведем свое войско, свой флот. Обучим детей наших всей их мудрости. И раздастся по всему миру голос свободного Китая: руки прочь, белые дьяволы! Но, чтобы достигнуть этого, мы должны свергнуть ненавистную маньчжурскую династию.
— Долой проклятых маньчжуров! — крикнуло в один голос все собрание. — Долой врагов нашей свободы, нашего обновления!
И председатель сказал:
— Пусть каждый откроет, что он знает.
И с холодными каменными лицами, скрывающими бурное пламя, таящееся в душе, начали говорить «посвященные».
— Бог гнева обратил к нам ужасное лицо свое. Черная Смерть простерла крылья свои над Маньчжурией. Манзы бегут из родины, ставшей долиной смерти, и разносят чуму по всей империи. Члены нашего общества распространяют слух, что чума распущена нарочно русскими, чтобы овладеть Маньчжурией, когда она вся вымрет. И народ наш верит и еще больше ненавидит иностранцев. Но чума может погубить все наши предположения, и опять надолго отойдет в будущее счастливый день, когда над восставшим народом поднимется знамя «Белой кувшинки».
— Пусть теперь скажет слово брат наш, обучавшийся в Европе мудрости белых дьяволов, остригший косу и переменивший одежду, но сохранивший верность китайскому народу и ненависть к иностранцам.
— Вы говорите, что чума может погубить нас. А я скажу: Черная Смерть — наша покровительница. Свобода покупается всегда ценою человеческих жизней. Разве в первый раз родина наша видит гибель неисчислимого множества сынов своих, Китаю ли считать мертвых? Но Черная Смерть внушает ужас иноземцам. Но чтобы еще больше охранить нас от покушения русских и всех европейцев, «Черная Смерть» пусть посетит их страны, и чума совьет гнезда в недрах их государств.
— Но белые дьяволы почти не умирают от чумы и границы охраняются.
— Надо ввезти чуму внутрь России, а потом и в европейские государства. Вы говорите, что европейцы почти не умирают. Это неправда. Не умирают богатые, чиновники, купцы. Когда у них дома бывают холера и другие губительные эпидемии, мрут сотнями бедняки, рабочие, крестьяне, а из богатых лишь немногие. Черная Смерть должна поселиться в их хижинах, фанзах, в ночлежных домах, вертепах, в домах, где селится бедность. Вы спросите, как ввезти чуму при охране границ? В этом поможет нам наука белых дьяволов, которой они меня обучили.
Их проклятая наука да послужит оружием против них!
— Что же надо сделать, брат, посвященный в тайны белых?
— Чумной яд можно сохранять в маленьких стеклянных трубочках, плотно заткнутых. Разве китаец не сумеет спрятать трубочку так, что ее не найдет белый досмотрщик? Там на месте яд нужно привить человеку. Пусть он ходит всюду! Ночует в ночлежных домах, целует женщин в домах наслаждения, обнимает пьяных, случайных товарищей бутылки! Пусть всюду тайно разносит страшный яд Черной Смерти! Когда она поразит белых дьяволов в самых недрах их государств, не пойдут иноземцы к нам, полные забот о собственном спасении. И мы, члены «Белой кувшинки», совершим все, что нужно, не боясь иностранного вмешательства. Звезда свободы засияет над Китаем, и он возгласит: «Вы хотели растерзать меня на части — теперь я восстаю на вас, и покорю вас, и сделаюсь владыкой всего мира, и Великий Дракон обовьет кольцами земной шар, и тысячи тысяч пастей его изрыгнут огонь на сопротивляющихся».
И возбужденное собрание воскликнуло в один голос:
— Да будет так!
Но, когда шум прекратился, председатель спросил:
— Где же найдешь ты, брат, человека, который согласился бы привить себе губительный яд и умереть злою смертью?
— Я найду таких людей среди манз. Я знаю, что обещать им за смерть.
И председатель сказал:
— Касса общества «Белой кувшинки» открыта для тебя. И отныне имя твое: «Брат Черной Смерти!»
Черная Смерть гналась за Сином по пятам.
В недалеком расстоянии от деревни упал один из товарищей, несший мешок с косами, отрезанными у чумных трупов. Волосы мертвых думал он продать за хорошую цену лысым китайцам, которые вынуждены носить подвязную косу, этот символ верности маньчжурской династии.
И, оставив корчиться в предсмертных муках товарища, двое бежали дальше.
На следующий день упал и другой, обремененный ношей награбленного добра. Он лежал навзничь, страшно сверкали белки выпученных глаз, грудь трепетала, как крылья раненой птицы, и широко раскрытый рот ловил морозный воздух. Но неугасим огонь Черной Смерти, пожирающий внутренности.
И Син, оставив умирающего товарища, бежал дальше один.
И казалось Сину, что темное облако, бегущее по небу и бросающее тень на землю, не облако, а сама Черная Смерть, догоняющая свою жертву.
И чувствовал Син, что теряет сознание. Огненные круги мелькали в его глазах и расплывались, вытягивались, словно вырастали у них хвосты, и в безумии ужаса Син кричал: «Дракон, Дракон!», и бежал дальше, пока не упал.
— Черная Смерть настигла меня, — сказал Син и от ужаса перешел сразу к тоскливому равнодушию.
Сознание заволакивало дымкой, огнем палило внутренности и снег не охлаждал жара…
— У него вовсе нет чумы. Просто усталость, продолжительное голодание.
— Странно! Манза, а похож на европейца. Если остричь ему косу…
— Тут нет ничего удивительного. В Маньчжурии всегда возможно смешение рас.
— Вполне подходящий для нас субъект. Только согласится ли?
— Должен согласиться!
Весь трепеща от восторга возвращающейся жизни, Син слышал эти речи над своею постелью, куда чья-то заботливая рука уложила его.
И говорили всегда двое: один в китайской одежде, другой в сюртуке, без косы. Но в обоих Син узнал соотечественников.
И, когда он выздоровел, ему сказали:
— Ты должен делать все, что тебе прикажут, и ты умрешь, но тело твое доставят на родину и похоронят, как мандарина.
И Син радостно согласился.
В первом классе сибирского экспресса, мчавшегося с Востока на Запад и уже перевалившего через Урал, ехал китаец, одетый по-европейски, и поражал всех остальных пассажиров изысканностью манер и знанием иностранных языков. С ним ехал слуга, без косы, напоминавший лицом полумонгольский тип сибирского казака.
Это были «Брат Черной Смерти» и преданный слуга его, Син.
Предки
Профессор Чижов только что захлороформировал крупную водяную лягушку и распял ее животом вверх на деревянной дощечке для вскрытия.
Лапки были приколоты большими булавками, белое брюшко поднималось и опускалось от дыхания, прекрасные огромные глаза смотрели печально, подернутые дымкой наркоза.
— А ведь она совсем похожа на человека, — с оттенком жалости сказал один из учеников-лаборантов.
Чижов расхохотался.
— В старину существовал какой-то чудак, уверявший, что в эпоху завров, птеродактилей и зубатых птиц люди плавали в воде в виде лягушек. Я сейчас вам покажу, насколько внутренние органы лягушки отличаются от человеческих.
Профессор взял скальпель и, попробовав его острие на ногте, готовился совершить кровавое дело — заживо вскрыть беспомощное животное.
— Можно войти? — раздался голос за дверью лаборатории.
— Входите! — крикнул Чижов, узнавая говорившего.
Регель был высокого роста, худой, сутуловатый, со взглядом исподлобья.
Когда он входил, хотелось спросить: «Убил ты кого-нибудь или только собираешься убить?»
Но после первого мрачного впечатления всякий убеждался, что этот насупившийся господин, в сущности, бесконечно добрый, отзывчивый человек, который не обидит и мухи.
— Ну, как ваши работы по палеонтологии? — спросил Чижов, дружески пожимая руку Регелю.
— Как всегда! Брожу в потемках и только изредка вижу просветы. Сделано так много, а в результате мы не можем ответить на самые простые вопросы.
— Например?
— Да вот хотя бы вопрос о происхождении человека. Дарвин наградил нас обезьяноподобным предком. Эта гипотеза подтвердилась находкой неандертальского черепа. Следовательно, во главе человеческого родословного древа — обезьяна. Одна из пород стала прогрессировать умственно и постепенно сложился человеческий тип — homo sapiens.
Но вот нашли гейдельбергский череп[1], и теория рухнула. Есть полное основание думать, что предок наш был человеком, существом интеллигентным, а обезьяна — продукт одичания и вырождения. Это соответствует и взглядам дикарей, которые убеждены, что обезьяны — одичавшие люди. Мне приходилось слышать от одного псаломщика негодующую речь: «Человек не может происходить от обезьяны, ибо обезьяна есть карикатура и больше ничего». И представьте, он, оказывается, прав.
— Хорошо, но ведь это только прогресс науки. Вы сами себе противоречите, так как даете на вопрос прямой ответ.
— Допустим. А откуда взялся человек — общий предок прогрессирующей человеческой породы и регрессирующей обезьяньей? Вопрос стал еще запутаннее.
Чижов только покачал головою:
— Вы, кажется, научный фантазер, мой милый, а я старый позитивист и с вашего разрешения приступлю к вскрытию лягушки.
Регель только сейчас обратил внимание на распростертое тело земноводного и протянул руку, словно защищая его от профессорского ножа.
— Нет, оставьте! Пожалейте! Посмотрите, какие у нее печальные глаза. Она смотрит чисто по-человечески.
— То же самое говорит мой ученик. Он утверждает даже, что лягушка очень похожа на человека.
Регель вздрогнул и пробормотал странным голосом:
— И он прав!
— Я не хочу присутствовать при вскрытии, — сказал он громко, — я пойду и подожду вас в кабинете. Не мучьте ее слишком, бедную.
Провожая его глазами, Чижов не удержался бросить ученикам:
— Вот чудак-то! Расчувствовался над лягушкой!
Через полчаса оба ученых сидели в кабинете за бутылкой золотистого хереса с бисквитами.
— А знаете, я не ожидал от вас такой сентиментальности. Положим, вы возитесь с костями давно умерших животных, но ведь должны же вы были изучать и живые, современные экземпляры.
— Я и изучал.
— И делать вскрытия, производить вивисекции?
— Я и производил, и произвожу.
— Но как же понять вашу защиту лягушки?
Регель долго не отвечал.
— Не знаю сам, — начал он наконец, глухим голосом, — почему вы мне внушаете особое доверие и я готов вам рассказать то, что хранил до сих пор в тайне от всех. Впрочем, лучше я пришлю вам мою рукопись, дневник. Можете его оставить у себя навсегда. Но, читая, не утешайтесь мыслью, что я или мистификатор, или сумасшедший. Все до последнего слова только правда, ни тени выдумки.
Через два дня Чижов получил рукопись и так увлекся ею, что читал два дня, ничем более не занимаясь.
Встретив Регеля, он сказал:
— Коллега, я прочел все. Самое лучшее, если мы никогда не будем говорить об этом. Но вы достигли своей цели: я не буду больше резать лягушек.
Регель крепко пожал ему руку.
С тех пор прошло много лет. Умерли оба ученых, и рукопись Регеля купил я на аукционе вещей в квартире Чижова.
Дневник очень объемист, и я сделал из него экстракт, который я отдаю на суд читателей.
В 25 лет я был одержим страстью к путешествиям, у меня были хорошие средства, но, что еще важнее, непочатые молодые силы и цветущее здоровье.
Мне удалось найти двух товарищей с такими же вкусами и стремлениями, как и мои.
Мы объездили множество стран, совершая длинные путешествия пешком и подвергаясь иногда страшным опасностям от стихий, хищных зверей и дикарей.
Однажды, бродя в области Скалистых гор, мы заночевали в одной долине, окруженной с трех сторон гигантскими каменистыми стенами.
В долине бежал ручеек и росли какие-то кустарники. Таким образом, мы имели все для лагерной стоянки. Развели костер и зажарили убитую днем дичь. Наевшись, мы легли спать, причем по обыкновению один из нас сторожил, сменяясь с товарищем через каждые три часа.
Моя вахта наступила под утро. Было прохладно, над долиной стоял туман, и я возобновил костер, чтобы согреться.
Легкая дремота то и дело овладевала мною, и я с огромными усилиями боролся с нею. Обыкновенно принято думать, что самое тяжелое дежурство — ночное. Это неправда. Именно утром у здорового человека сон хотя и не так крепок, как с вечера, но, если можно так выразиться, особенно навязчив. Словно липнет что-то к тебе, словно чья-то рука то и дело закрывает глаза и не успеешь оглянуться, как уже находишься во власти легких утренних видений.
В одну из таких минут до моего слуха донеслись странные стонущие звуки, я быстро очнулся и стал прислушиваться. Кругом царила тишина, и стоны надо было отнести, по-видимому, к сонному обморачиванию.