— Барабаны! — пауза повисла над площадью. — Впе-е-еред!
Из золотых рядов вышел отряд барабанщиков. Тугие удары разнеслись над площадью.
Воробьев наступил на ногу Безрукому — то был сигнал.
Безрукий тотчас поднял руку: барабаны смолкли.
— Граждане нашей мало страдальной Великой Страны! — обратился Безрукий к собравшимся.
На эти простые слова солдаты ответили троекратным «Ура!», а плюшевые — аплодисментами.
Выслушав положенные по процедуре Почетной Казни излияния восторга, Главный Помощник продолжил:
— Граждане! Великий Командир высказал желание обратиться к вам и сказать целый ряд слов. И вот мы все вместе, коллективно должны решить: разрешим ли мы нашему любимому Великому Командиру обратиться к нам с речью?
Золотые трижды крикнули «Ура!». Плюшевые захлопали.
— Позвольте считать ваши звукоизлияния за разрешение? — одновременно как бы и спросил и ответил Безрукий, а затем обратился к Безголовому. — Ну что ж, Великий Командир, народ позволил тебе сказать ему несколько слов. Говори!
Безголовый подошел к микрофону, изо всех сил стараясь держаться скромно.
Золотые трижды крикнули «Ура!». Плюшевые похлопали.
Великий Командир вынул из кармана речь, написанную Воробьевым, откашлялся, улыбнулся и начал:
— Граждане Великой Страны! В первых словах моей речи позвольте поблагодарить вас за разрешение выступить перед вами. Я вижу в этом фактике глубокий смысл: кто бы еще вчера мог представить, что Великий Командир должен испрашивать у народа разрешения обратиться к нему? Но сегодня это уже стало реальностью, более того — нормой. Подними голову.
Прочитав последнюю фразу, Безголовый понял, что ошибся. Не зря ведь два слова были написаны в скобках: их не надо было зачитывать — их надо было исполнить.
Впрочем, ошибки никто не заметил, Безголовый улыбнулся, откашлялся, и речь его снова потекла над площадью:
— Наша малострадальная страна вступила в новый, невиданный доселе этапчик. Признаемся и себе, и любому, кто нас спросит: никогда еще наш великий народ не был так счастлив, как сегодня. Вот мой вопросик: а что делает счастливым настоящий народ? Возможен лишь один ответик: настоящий народ счастливым делают перспективы. Они у нас, скажем прямо, появились, количество их день ото дня растет, что еще раз доказывает истинность нашего государства. Нами уже немало сделано, и сделанное открывает широкие перспективы. С помощью Пункта Всеобщего Увеселения мы осчастливили плюшевых: каждый может убедиться, как нынче радостно улыбаются они! Сегодня любой гражданин может, согласно Приказу, доставить радость другому — значит, радости в нашей стране прибавилось. Больше, без сомнения, стало мыслей, ибо стоит приказать кому-нибудь думать, и он — заметьте, это может быть любой гражданин — немедленно начинает мыслительный процесс. Могли ли мы еще вчера даже мечтать об этом? С утроенной энергией продолжается освоение потолка. Уже есть несколько кандидатов, борющихся за право первым ступить на неизведанную поверхность над нашей головой. С другой стороны, мы продолжаем осваивать наше прошлое. Эта нелегкая задача, которая, требует от каждого концентрации всего, что он может сконцентрировать, рождает множество проблемок.
Мы хотим, чтобы с прошлым у нас все было понятно, чтоб не возникало никаких недомолвок. Кое-кто сомневается: а так ли уж был велик Великий Конвейер и был ли он вообще конвейером по большому счету? Хорошо. Поспорим. Обсудим. Важно, чтобы не было скоропалительных выводов, бездоказательных тезисов, рассчитанных только лишь на сенсацию. Освоение прошлого требует самого серьезного подхода. Подними головку.
Безголовый опять ошибся, но этого снова никто не заметил.
После процедуры одобрения он сказал:
— Признаемся, что во всех этих заслугах не последняя роль принадлежит нашему Последнему Министру, который много сил отдает укреплению нашего Великого государства. Подними голову, пожми мне руку, улыбнись.
Сказав эти слова, Великий Командир потратил еще некоторое время на обдумывание сказанного. После чего улыбнулся, пожал руку Воробьеву.
Переждав процедуру одобрения, которая на этот раз повторилась дважды, он продолжил:
— В настоящих государствах есть хорошая традиция: не давать в обиду руководящие кадры. Мы не намерены отступать от нее. Мы должны со всей законной, конечно, но строгостью спросить с тех, кто хоть и отвечает за жизнь руководителей, но делает это недостаточно активно. И если кто-то отвечал за жизнь Последнего Министра, но в должной мере не обеспечил, то разве мы вправе? Любой даст только такой ответик: нет, не вправе, конечно, а наоборот, должны… Теперь я спрашиваю вас: кто в последнее время отвечал за жизнь нашего Последнего Министра? Кто? — я спрашиваю вас. И сам же отвечаю: кто отвечал — тот и ответит за все. Будьте уверены. Подними голову.
Шаги Матрешиной гулко отдавались в опустевших улицах. Шла она быстро, стараясь не думать о том, что из ее странной затеи вообще может ничего не получиться.
Сзади послышался шорох. Матрешина испуганно обернулась: никого, почудилось.
Поворот. Еще один. До цели оставалось совсем немного. Но тут впереди мелькнули мундиры золотых. Матрешина рванула чью-то дверь, затаилась за ней.
Солдаты проходили так близко, что Матрешина вполне могла достать до них рукой.
Со стороны площади раздалась барабанная дробь.
— Раз казнят — значит жизнь идет, — радостно сказал один солдат. — А что за Счастливец подвергнется сегодня Почетной Казни?
— Плюшевый, говорят, — ответил второй.
— Да бросьте вы оба! — возмутился третий. — Не может быть! Если плюшевых начали подвергать Почетной Казни — страна на грани развала! Я вам точно говорю, такая демократия до добра нас не доведет!
Патруль исчез за углом.
Матрешина перевела дух и выскочила на улицу. Теперь ей показалось, что каблуки грохочут так, словно все улицы превратились в подворотни.
Она сняла туфли и побежала. Бежать босиком было невыносимо тяжело, тысячи маленьких иголочек впивались в пятки, каждый шаг отдавался болью…
Поворот. Еще один.
Матрешина остановилась перед домом Петрушина и перевела дыхание.
Домик казался избитым и искалеченным: окна выбиты, вокруг мусор, даже стены, кажется, и те покосились. Лишь дверь почему-то плотно закрыта.
Матрешина обернулась — никого. Пустая улица. Вдали, на площади, грохочет барабан.
Она медленно открыла дверь и вошла…
Поняв, что речь его наконец-то подходит к концу, Безголовый безо всякой команды поднял голову и улыбнулся.
— Заканчивая свою речь, — радостно сообщил он, — которую, напомню, я произносил по решению народика, хотел бы подчеркнуть следующее: кто бы еще вчера мог представить, что плюшевый вот так запросто придет сюда, к нам, и подвергнется Почетной Казни? А сегодня это уже стало реальностью. Сейчас мы с вами понимаем: ничто не в силах помешать нам оказать Петрушину эту особую честь. Вдумайтесь: плюшевый подвергается не поруганию, не наказанию даже, а Почетной Казни! И это прекрасный символ демократических преобразований, происходящих у нас в стране.
Троекратное «Ура!» и аплодисменты ответом Великому Командиру.
— Барабаны… — Безголовый выдержал паузу, подобающую торжественности момента. — Вперед!
Тугие удары разнеслись над площадью.
Безголовый привычно набрал в легкие побольше воздуха — перекричать барабанщиков дело нелегкое — и властно крикнул:
— Счастливца ввести!
На площадь вышел аккуратный, словно по линейке построенный квадрат золотых солдат: двое впереди, двое — сзади. Между ними — строго по центру — шел Петрушин.
Шел он спокойно, даже излишне медленно, чем постоянно нарушал стройность квадрата: солдаты не могли приспособиться к его ленивому шагу. Руки у Петрушина были заложены за спину, а смотрел он почему-то прямо в глаза Воробьеву. Последний Министр вздрогнул, заметив в глазах плюшевого не мольбу о пощаде, не страх и даже не растерянность — в них легко прочитывалась спокойная уверенность гражданина, хорошо знающего себе цену. Так мог бы смотреть, пожалуй, тот житель Великой Страны, которого ожидало впереди очень важное дело…
Воробьев отвернулся.
Безголовый отыскал в бумажке нужное место и торжественно сообщил собравшимся:
— Сегодня мы подвергаем плюшевого не просто Почетной Казни, что уж само по себе было бы замечательно. Мы подвергаем его самой Почетной Казни — путем поджигания головы.
Воробьев с радостью заметил: услышав эти слова, Петрушин вздрогнул.
Матрешина схватила со стола карандаш и оглянулась на дверь, будто боясь, что кто-нибудь уличит ее в воровстве.
Карандаш… Его карандаш! Конечно, это самая лучшая вещь на память о Петрушине! Карандаш, который помнит тепло его рук. Карандаш — его верный помощник, его, быть может, единственный верный друг.
…Матрешина не спала всю ночь перед Почетной Казнью, а утром вдруг поняла: «Я ведь никогда больше не увижу Петрушина. Никогда не услышу его голоса, он никогда больше не уснет на моем плече. Петрушин ушел из моей жизни навсегда».
Пустая безысходность слова «навсегда» поразила Матрешину до такой степени, что она решила непременно прийти сегодня в дом Петрушина и взять что-нибудь на память. Ей казалось, что таким образом она победит глупую безысходность.
Теперь Матрешина сжимала карандаш в руках и испытывала если не радость, то бесконечное удовлетворение.
Но тут взгляд ее упал на исписанные листы, которыми был усеян стол.
Безрукий понимал: речи закончены, и, значит, в процедуре Казни наступает самый ответственный момент. Поняв это, он почувствовал в коленях нервную дрожь.
Сегодня можно было ожидать самых непредвиденных осложнений.
Ведь у солдат не было опыта совершения самой Почетной Казни, то есть казни путем поджигания головы. Вдруг что-то не сладится: трудно ведь без опыта. Кроме того, Воробьев решил обойтись без традиционного ритуала протеста, но, кто его знает, что придет в голову плюшевым. А если придет что-то не то — кто будет виноват? Разумеется, он — Главный Помощник.
После неудачного покушения на Воробьева, после того, как Безрукий столь откровенно высказал свое отношение к Последнему Министру, жизнь Главного Помощника, как ни странно, вовсе не изменилась. Его не посадили в тюрьму, даже не отстранили от дел. Он был нужен на своем месте. Для того, чтобы во всех неудачах в жизни Великой Страны было кого винить.
Сначала он только подозревал это, догадывался, но однажды через свое потайное окошко услышал, как Воробьев наставляет в очередной раз Великого Командира: «Вот еще одно правило, которое ты должен вписать в „Руководство по руководству руководством настоящим государством“. Великий Командирчик, нет сомнения, что ты воистину велик, но даже такой великанчик, как ты не застрахован от ошибочек. Такова диалектика. Однако народик должен обвинять в них кого угодно — только не тебя. И вот тебе правило: „В настоящей стране рядом с правителем обязательно должен быть тот, кто в глазах народика будет всегда и во всем виноват. Это сильно поднимает авторитетик Великого Командирчика. Такой руководитель нужен еще и для того, чтобы было с кем выгодно сравнивать Великого Командирчика. Конечно, я мог бы взять на себя эту сложную задачку, но, мне кажется, есть кандидатурка получше“».
— Безрукий, — радостно выдохнул тогда Великий Командир, как всегда уверенный, что это он сам так здорово во всем разобрался…
И вот теперь, пожалуй, впервые в жизни, Главный Помощник смотрел на обряд Почетной Казни с некоторым страхом.
«Важно, чтобы он именно с головы загорелей, обязательно с головы, — нервно думал Безрукий. — А если вдруг сорвется что-нибудь? Кто его знает, как горят головы плюшевых… Тут ведь самое главное, чтобы сначала голова занялась, а хворост, чтобы — потом, после».
— Что ж я, дура, сразу не догадалась, что делать надо… Хотела, видишь ли, себе ведь на память оставить, идиотка! — Матрешина отбросила карандаш и стала собирать исписанные листы в одну кучу. Каждый листок казался невероятно тяжелым, и с трудом перемещался по столу. Но Матрешина не обращала на это внимания. — Тут не вспоминать надо — действовать, — убеждала она себя. — Вдруг еще не поздно? Вдруг они прочтут это и поймут, что Петрушин — гений, а гениев нельзя убивать — их и так мало.
Матрешина почти не умела читать, и поэтому не могла оценить написанного Петрушиным. Но она была твердо уверена: Петрушин мог написать только гениально.
Пачка листов казалась просто неподъемной, словно это не бумага была, а каменная плита. Матрешина подняла ее двумя руками.
Она несла листы на вытянутых руках, и руки скоро онемели. К тому же идти босиком становилось совсем невыносимо, хотелось присесть, хоть немного отдохнуть. Но Матрешина понимала: дорого каждое мгновение. Жизнь — ведь это такая штука: опоздаешь на секунду, она обидится и уйдет навсегда.
Солдат ходил вокруг Петрушина, сверкал глазами, махал факелом у самого его лица, но никак не мог поджечь голову. Оказалось, что поджечь гражданина Великой Страны все-таки куда труднее, чем запалить хворост у него под ногами.
Петрушин всего этого не видел. Как только вспыхнул факел в руках солдата, он попрощался со всеми и потерял сознание.
Толпа плюшевых чуть придвинулась на солдат, решив, очевидно, все-таки выразить протест. Может, по привычке, а может… Кто знает?
«Начинается, — подумал Безрукий. — Что ж у нас за страна такая? Казнить как следует, вовремя и без эксцессов — и то не можем».
Толпа плюшевых волновалась все больше. Солдаты подняли ружья прикладами вперед.
— Может, срочно заменим самую Почетную Казнь просто Почетной? — Робко спросил Великий Командир у своего Последнего Министра.
Но Воробьев только усмехнулся на эти слова и сказал:
— Великий Командирчик не должен принародно менять своих решений. Что нам может помешать? Минутой раньше — минутой позже, какая разница?
Слова эти очень успокоили и Великого Командирчика, и его Главного Помощника.
«Как же я разбросаю эти листы? — думала Матрешина, пытаясь шагать быстрее. — Пожалуй, лучше всего вскарабкаться на памятник Великому Конвейеру и оттуда начать сбрасывать. Впрочем, пока я дойду до памятника — меня арестуют. Что же делать? Что делать?»
Матрешиной хотелось плакать от бессилия — она ничего не могла придумать, но как только дошла до площади, все решилось само: бумажные листы, словно они только этого и ждали, сами вырвались из ее рук и легко взлетели к потолку.
Они летели строго по направлению к домику с белым циферблатом, и все, кто был на площади, словно завороженные, следили за этим странным полетом, ничего не понимая.
Как только листы долетели до домика, из окошка выскочила кукушка и начала куковать с такой яростью и страстью, будто сообщала всем нечто очень важное.
С первым же «ку-ку» листы посыпались на землю, как неживые.
И тут началось нечто странное, загадочное и фантастическое.
Все — и солдаты, и плюшевые — начали спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» И, что уже было совершенно необъяснимо, каждый из них услышал свой ответ на этот вопрос.
Они поднимали белые исписанные листы, смотрели в них, — скорей, как в зеркало, нежели как в написанный текст — качали головами.
Вдруг кто-то из золотых говорил: «Пять лет… Всего пять лет… Могу не успеть… Кстати, а что я должен успеть? Что-то ведь должен…» И золотой уходил с площади, повторяя: «Пять лет… Что-то должен… Пять лет…»
Кукушка продолжала свое: «Ку-ку».
Другой поднимал листок, вслушивался в кукование, считал что-то свое, а потом говорил: «Целых два года у меня… Два года, а потом — вечность.» И уходил, повторяя: «Прожить два года перед вечностью… Прожить два года…»
Собакин-большой схватил листок, глянул в него, бросил и убежал, взявшись за голову.
Плюшевые уходили с площади в большой растерянности, и кто-то из них повторял: «Зачем?», а кто-то другой: «Для чего?», и взгляд у них при этом был такой, какой бывает, когда смотришь не на мир окружающий, а в себя.