Присутствие Тура беспокоило Миража не меньше отсутствия Безымянного. Со времени того случая Тур не терпит воров, ни один медвежатник не пойдет на дело, когда он в зените. Если Тур взошел в эту ночь, предшествующую делу, не значит ли это, что провидение на стороне врага? Мираж был слишком умен, чтобы верить в совпадения, но слишком горяч, чтобы бросить все и сбежать. Вместо этого он несколько раз подбросил и поймал ладонью свою любимую монетку, которую часто вертел между пальцев, размышляя над чем-то. Оба раза выпал орел, и Мираж уснул. Эта монетка была неходовой: кроме того, что слишком древняя, она имела орла с двух сторон — ошибка чеканщика, за эту ошибку его, должно быть, сварили заживо, как фальшивомонетчика, — о, средние века!
Ни свет ни заря Мираж разбудил свою сторону каньона, а Кавалерия, следуя его указаниям, разбудил свою. Он как-то быстро стал на утесе главным, царем горы, рядом было только несколько шавок, способных громко лаять, но при наличии сильного совсем неспособных кусать. В их числе был Клоп, так называли тощего и длинного болтуна, который накануне утверждал, что он не насекомое, и не хотел поэтому лезть на утес.
Был также и низкий человек неопределенного возраста, с красной рожей и злыми, бегающими глазками, как у хорька, который скорее предпочел бы быть орлом, нежели червем, но так как выбора ему при рождении не представилось, все же признал вчера, что он таки червь. Каждый зрачок этого человека был как конец затушенной сигареты, которая вроде как с виду и погасла, но внутри еще тлеет. Всякий раз, когда Кавалерия смотрел на него, ему хотелось размазать эти два окурка подошвой своего сапога, чтобы убедиться наверняка в том, что не будет пожара.
Ночевал на втором утесе и вчерашний ученик кузнеца: крепко сбитый малый, имевший бицепсы, с гирю каждый, прямую, широкую челюсть и простодушное, почти детское лицо, на простое, доверительное выражение которого какая-нибудь девица из молодых и наивных, начитавшихся любовной беллетристики, могла бы вполне и повестись и, будучи уже обесчещенной, пасть во разврат — естественный путь женщины среднего класса и ниже, лишившейся чести до того, как найти мужа в Прериконе.
Если бы Кочегар не поехал с Лассо-Питом и не пропал вместе с ним, то, учитывая его везучесть, несомненно, на второй утес полез бы и он.
Еще здесь был Терри Рыбак, прославившийся тем, что, сидя на крыше офиса шерифа Брэйввилля, на удочку ловил цилиндры и золотые часы на цепи проезжавших под мостом джентльменов, а нередко и украшения их дам. Он носил шляпу, в ткань которой было продето множество рыболовных крючков. Среди воровского отребья Терри славился смекалкой и был на хорошем счету у Кнута, придумав планы нескольких удачных дел.
Последним из местных авторитетов был Дадли Вешатель — редкостный выродок, не гнушающийся убивать женщин и стариков и не ставший телохранителем Кнута если только потому, что тот опасался, как бы Дадли и его не убил часом. У Дадли не все в порядке было с головой, поговаривают, что травма у него с детства: отец хотел воспитать из него ковбоя и каждый раз, когда у Дадли что-то не получалось в освоении этого сложного ремесла, он набрасывал ему на шею аркан и таскал за собой по двору. Своего отца Дадли прикончил, что должно было случится рано или поздно, а за убийство был судим и взошел на эшафот. Его повесили, но видно, повесили плохо, так как он как-то пережил петлю. Возможно, дело в бычьей шее или в дьявольском вмешательстве, но с тех пор Дадли иногда переклинивало, и тогда у него руки чесались кого-нибудь замочить.
Свою кличку Дадли заработал тем, что очень любил вешать своих жертв, причем развлекаясь с ними по-особому, так мальчишки развлекаются с пойманными мухами: они привязывают их нитью к грузу и смотрят, как муха бьется, пытаясь улететь. Точно так же бьется заарканенная лошадь, но у нее шансов вырваться побольше мухи и точно так же бьются жертвы Дадли Вешателя, но там без шансов. Вот как это происходит: Дадли находит дерево покрепче, выбирает веревку потуже и перебрасывает ее через достаточно крепкую ветку. После подходит к своим пленникам и выбирает одного из связанных людей, пользуясь для этого детской считалкой. Он всегда знает заранее, на кого укажет его палец, и жертва тоже знает, как и все, у кого было детство. Своему избраннику или избраннице Дадли надевает на шею петлю и принимается душить. Ублюдок собственноручно натягивает веревку, поднимая человека над землей, смотрит, как пучатся его глаза, вылезает язык, дергаются руки и трепещут ноги, а затем, когда человек уже на грани смерти, опускает его и дает отдышаться, так продолжается, пока жертва не умрет.
С такой отличной компанией рядом с собой и большой серой массой обычных, ничем непримечательных бандитов, привыкших околачиваться возле авторитетов, Кавалерии было не продохнуть. Его присутствие требовалось то тут, то там, а револьвер почти не опускался в кобуру. Язык угрозы — вот единственный язык, который разбойники понимают. Есть еще язык лести, но Кавалерия им не владел. Его тень нависала над разбойниками, как тень коршуна нависает над полевыми мышами. Он только и знал, что без конца бить рукоятью револьвера то одного ублюдка то другого за то, что тот или иной посмел ослушаться его приказа или возразить, пинать ногой ленивых и тупых и угрожать, сделав страшное лицо, трусливым и слабым.
Дадли Вешателю поведение Кавалерии напомнило детство и то, как его отец, напившись, врывался в свинарник и начинал пинать свиней, а после входил в дом, вытаскивал его из-под стола или из-под кровати, где он, укрывшись, дрожал и слушал поросячьи визги, ставил на стул и заставлял петь те песни, которые пела его покойная жена, не оправившаяся однажды, после одних таких побоев. Если Дадли пел плохо, а пел он с мелодичностью грифа, то отец выбивал стул из-под его ног, вытаскивал ремень из тесемок штанов, охаживал его им, а после добавлял ему еще парочку тумаков своей тяжелой рукой. — Ты позволил мне выбить этим ремнем на два золотых больше, чем следовало, сын! Получай теперь сдачу и приучайся не упускать свое в жизни! — Дадли очень хорошо усваивал каждый такой урок и после заплатил за них отцу сполна той же монетой, которых за детство у него накопилось такое богатство, что ни в одной свинье-копилке не уместилось бы.
Все это в свою очередь привело его к воспоминанию об убийстве отца. Дадли снова увидел, как топит его, на тот момент немощного уже старика, в корыте. Причем топит не головой вниз, но головой вверх, глядя в его мутные и зеленые крокодильи глаза и ловя каждый отблеск уходящего из них света жизни. Можно с полной уверенностью утверждать, что перед смертью свою сдачу ублюдок получил сполна!
Потом Дадли увидел все это же глазами отца, когда сам задыхался, угодив в петлю. Вспомнил, как очнулся и прикинулся мертвым, когда тела всех казненных преступников грузили на телегу и вывозили за город. Законники сбросили покойников в ту же зловонную яму, куда местные сбрасывали трупы коров, убитых моровицей. Там, среди свежих и полуразложившихся уже тел, снующих насекомых-трупоедов и миазм, настолько токсичных, что возле ямы ничего не росло, он по колено в грязи, экскрементах и трупных ядах, терпеливо ждал ночи, чтобы выбраться и отомстить.
Следующим утром судью, шерифа и палача нашли в петлях виселицы на главной площади города. Они были раздеты догола и висели в одном исподнем, так что потребовалось время, чтобы опознать их распухшие от ударов лица. Без своих богатых одежд они ничем не отличались от обычных людей и умирали так же, как и они, простые смертные, из плоти и крови. Их жен обнаружили развешенными на балках собственных домов, как белье, оставленное сохнуть после стирки, а детей, — их детей Дадли пощадил и никогда в своей жизни не удушил младенца.
В каждом из встреченных им мальчишек он видел собственного брата, Рея, утонувшего в бадье для стирки четырехлетним, когда отец его напился, а мать, эта несчастная женщина, пустившая жизнь по ветру, выйдя за изверга и тирана, вечно горюющая и работающая за двоих, чтобы прокормить семью и обеспечить мужу-бездельнику выпивку, попросту недоглядела. После смерти младшего в семье ребенка отец Дадли пил и лупил его в два раза чаще, а мать в четыре раза чаще рыдала, и от участившихся побоев, и оплакивая Рея. В каждой встреченной им крошке, несозревшей еще, молодой девушке, Дадли видел свою любимую Джой — прекрасную, как кукла из фарфора, единственную радость его детства. В Джой он когда-то втрескался по уши, но она, как и все хорошее в этом мире, а тем более такой жестокой его части, как Прерикон, была недолговечной и сгорела от пневмонии на тринадцатом году жизни, подобно древним насекомым-эфемерам — красавицам-поденкам.
Вспомнив о Рее и о Джой, Дадли рассвирепел. Его большие белые зубы заскрежетали, верхние и нижние их ряды напоминали сейчас ряды зубьев двух пил, зачем-то сцепленных вместе, бычьи глаза душителя выпучились и налились кровью, ноздри большого приплюснутого носа раздулись, а в руках, словно леска, когда клюет, натянулась струна удавки. Ростом Дадли был выше Клопа, уступая в банде только Джеку Решето. Он был худым, в отличии от Джека, но с плечами шире, чем у него, не имел и капли жира в своем теле, одни мускулы. Дадли сам был, как его удавка, его руки — два каната из переплетенных вместе мышц и жил, стоило душителю разозлиться, охватывали шею того несчастного, на котором он вымещал свою злобу.
Чем больше коршун, тем ярче блестит его гнездо, чем ярче гнездо блестит, тем больше желающих его разграбить! Тенью коршуна Кавалерия нависал над остальными бандитами второго утеса, но на каждого коршуна, как известно, всегда найдется коршун побольше. Когда каторжник и душитель схватились, вокруг них во мгновение ока образовалась толпа зрителей. Запуганные Кавалерией бандиты бросили приготовления к предстоящему делу и, казалось, забыли о нем, радуясь тому, что и на этого бесстрашного нашлась управа. В той схватке не на жизнь, а на смерть, они ненавидели одинаково и первого и второго бойца, но на Кавалерию обида была свежее, тогда как Дадли Вешателя боялись в банде куда как сильнее, и потому болели за душителя все разбойники, кроме Терри Рыбака, который имел наметанный глаз и в драках понимал больше других, хотя никогда лично в них не участвовал.
— Драка? Этого еще не хватало! — мрачно сказал Мираж, сквозь подзорную трубу рассмотрев причину столпотворения, случившегося на той стороне каньона. Сбывались худшие прогнозы, ведь не зря же ходит в народе примета: «Если Тур по небу прокатился, значит, скоро кровь прольется!» Кнут, увидев то же зрелище через объектив своей трубы, радостно оскалился, ход его мыслей не сложно было угадать: если сцепились два страшнейших душегуба в лагере, то тут, как говориться, и к доктору обращаться не надо. Кто бы мог подумать, что учащенное сердцебиение излечит его от геморроя! Кавалерию Кнут ненавидел куда больше Дадли Вешателя, которого боялся до трясущихся поджилок, но который был ему при этом полезен. «Один тупой скот избавит меня от другого!», — думал он с выражением крайнего удовлетворения на лице. Рукопашная же схватка — это, без сомнений, стихия Дадли. Словом, Кнут и все разбойники ставили один к двенадцати на то, что Кавалерии конец. Мираж, зная исход заранее, ждал пока все кончится, считая каждую потраченную попусту секунду. Терри поставил все свои деньги на то, что Кавалерия прикончит Вешателя, чем еще больше всех раззадорил.
Каждый бандит в лагере знал, что денег у Терри Рыбака больше, чем можно наскрести по карманах всех разбойников банды Кнута вместе взятых, включая их лидера, но никто не знал, где он их прячет, иначе бы давно украли все до последней монеты. Свои сбережения Терри Рыбак, как и все законопослушные воры, хранил в банке — вариант, который никто из разбойников не мог допустить, запуская руку в его шляпу, роясь в его сапогах, тщательно прощупывая одежду и выворачивая ее наизнанку, чтобы отыскать потайные карманы и их содержимое. Когда мошенник счел Кавалерию достойным своей ставки, каждый повелся на хилый вид Терри и подумал, что Рыбак ошибся, поставив все на человека, чья песенка, очевидно, спета. Никто, кроме Джека Решето, которого на втором утесе не было, не знал, как много денег поднял в свое время Терри на боксе и скачках, спустив затем большую часть на рулетку в «Конкистадоре» — крупнейшем казино Сликвэя, главной улицы Дамптауна. Рыбак потратил все барыши со ставок, купив билет на чертово колесо и заработав тем самым свой личный котел с кипящим маслом в местном филиале ада. Терри был скверным и азартным человеком, но никогда не ошибался в других таких же скверных и азартных людях, как он сам. Однако в тот день, когда Дадли Вешатель и Кавалерия сцепились на одном из лысых утесов Змеиного каньона, удача изменила Терри, и он проиграл.
Крепость рук никогда не подводила Дадли Вешателя. Душегуб возник за спиной Кавалерии с внезапностью мрачного жнеца, между ним и костлявой была та лишь разница, что от удара косы можно увернуться, а от удавки и ее смертельной хватки, увы, нет. Револьвер только наполовину вышел из кобуры, в которую совсем недавно был вложен, когда металлическая струна натянулась на шее Кавалерии и Дадли поднял его в воздух, прогнувшись в спине, длинной, как русло Змеиной реки на дне ущелья, над которым висел теперь бывший каторжник.
Несколько раз мощно дернувшись всем телом, Кавалерия повалил Дадли на спину, лишь для того, чтобы умирать не стоя, а лежа, в стальных объятиях удава. Душегуб заблокировал своими ногами бедра Кавалерии так, что тот не мог вырваться, после прогнулся и охватил удавкой всю его шею, скрестив руки за его затылком — все это произошло в одно мгновение, даже мангуст не успел бы уйти от такого змеиного выпада. Царапая шею и ломая ногти о сталь удавки, душащей его, Кавалерия пытался ухватиться за струну и оттянуть ее от себя или хотя бы ослабить хватку, но тщетно, этими трепыханиями он лишь ускорял свою гибель. Нить порою режет не хуже лезвия ножа, в особенности если нить стальная. В некоторый момент времени кожа на шее Кавалерии не выдержала и лопнула. Кровь потекла множеством струек вниз к груди, вновь заливая старые раны. Так вода потечет очень скоро по руслам пересохших рек к центральным прериям, оживляя громадное тело мертвеца, в которого Прерикон превращался ближе к сезону дождей.
В глазах каторжника плясало небо, солнце порождало яркие круги, тучи формировали причудливые силуэты, напоминая кавалеристу о днях его прошлого, когда он еще имел надежду жить, а не просто бежать от смерти из одного места в другое. Время потеряло для него значение, между тем как в реальности только оно одно и было важным. Вдруг из туч родился целый табун лошадей, стуча копытами по небу так сильно, что оно вскоре должно было расколоться, как хрусталь, от тех страшных ударов, взорвавшись множеством осколков и оставив после себя лишь черноту космоса. Те осколки блеснут на солнце, как падающие звезды, и рухнут градом из шрапнели на головы его полка в одной из множества пережитых битв.
Кавалерия увидел прошлое и ужаснулся ему. Каждый удар копыт лошадей он чувствовал внутри себя, этой обезумевшей канарейкой, бьющейся о клетку его ребер, было сердце каторжника. Несколько раз он пытался дотянуться до револьвера, несколько раз Дадли мешал ему это сделать, смещая свое тело и перекрывая таким образом кобуру. Пару раз он бил Дадли локтем в печень, но каждый раз промахивался и попадал в пустое пространство, туда, где еще несколько секунд назад находился бок душегуба.
Кавалерия сопротивлялся яростно и из последних сил, но всему приходит конец. Рассвет, встреченный им на утесе в то утро, ничем не отличался от всех остальных рассветов его жизни и уж точно ничто не предвещало того, что он станет тем последним, роковым рассветом, которого он так ждал все последние годы, гадая, когда же это, наконец, случится? Когда же смерть решит прибрать к рукам своего ангела, Абрахама Смита?
В глазах Кавалерии начало темнеть, его конечности слабели и отказывали, движения становились все более вялыми и неточными, — даже самый опытный и подготовленный пловец не способен без конца сражаться с волнами, захлестывающими его, раньше или позже море возьмет свое. Кровавая улыбка душегуба давно уже пестрела на лица Дадли Вешателя, напоминая порез на шее каторжника, с каждым мигом все более глубокий. Глядя на лицо упивающегося жестокостью ублюдка, никто бы и не подумал предположить, что однажды Дадли был маленьким, тощим пареньком, иная щепка на лесопилке толще, который вырезал точно так же, как вырезает сейчас удавкой на шее Кавалерии, свое имя и имя своей возлюбленной на стволе их вяза маленьким ножиком, стащенным у отца.
Вокруг схватившихся бесновалась толпа, одни восторженно свистели и кричали что-то несусветное, другие подсказывали Дадли, как ему лучше закончить начатое, каждое такое предложение было кровавее и безумнее предыдущего. Некий живодер энергично настаивал на том, чтобы свесить Кавалерию вниз со склона и натягивать удавку до тех пор, пока его голова не отделится от тела — и это было далеко не самое жестокое из того, что приходило шакалам в головы. Каждый падальщик хотел внести свою лепту в гибель опостылевшего всем стрелка удачи. Кнут ликовал, наблюдая за тем, как капля за каплей Дадли выдавливает жизнь из тела Кавалерии. Его пухлые руки дрожали, а вместе с руками дрожала и удерживаемая ими подзорная труба. Когда внезапно прогремел выстрел, труба замерла.