Рядом с Кавалерией стоял громадный Джек. Он сам был как холм. Каждый раз, когда лошадь порывалась сбежать, верзила останавливал ее и возвращал. Один раз Беда даже решилась напасть на Джека, встав перед ним на дыбы и замолотив копытами, но с удивительной для его габаритов легкостью Джек уклонился, а когда кобыла снова встала на четыре, залепил ей такую пощечину, что она едва не повалилась на землю. Воспользовавшись замешательством Беды, Кавалерия с разгона заскочил на нее и выдержал около четырех секунд бешеного родео, прежде чем был сброшен. В жизни он часто падал, и научился по возможности безболезненно приземляться, поэтому тут же вскочил, и все вернулось на круги своя.
Они ходили вокруг друг друга, как равные друг другу боксеры ходят по рингу, иногда лошадь бросалась на него, иногда он подбегал к ней и предпринимал попытки забраться, но даже с его скоростью и навыками кавалериста ему эту удалось за весь день от силы два или три раза — и то отличный результат — но ни разу больше он не продержался на спине Беды дольше трех секунд. Трудно поверить, но, то, что тогда, у Змеиного каньона, спина Удачи не выдержала его приземления, по всей видимости, спасло Кавалерии жизнь. На той скорости упасть на своих условиях было для него спасением. Получилось куда лучше, чем если бы Беда сбросила его со спины вот так, под копыта целому табуну позади.
— Говорю тебе, ты все неправильно делаешь! — кричал ему раздосадованный Джек, по своему обыкновению, в самый неподходящий момент. — Мы с Боссом часто ездили за город на его конные заводы, там я видел, как поступают с буйными лошадьми профессиональные наездники. Уверяю тебя, если так продолжится и дальше, ты ее испортишь! И мы потеряем много денег. — Послушайся моего совета, надо… — и в этот самый миг, когда он в сотый раз повторял, что, по его мнению, надо сделать, лошадь обычно сбрасывала Кавалерию или он отскакивал от нее. Джек махал рукой, мол, кавалерист кавалеристом, а толку-то? Но через несколько минут снова начинал советовать.
С горящими глазами Энни наблюдала за каторжником, которого еще недавно боялась и считала отторгающим. Теперь она в тайне от себя самой мечтала оказаться на месте Беды. Каждое движение Кавалерии пробуждало в ней женщину. Чтобы чем-то занять пальцы, Энни, лежа там, на вершине, и не сводя глаз с танцев внизу, обрывала лепестки тех цветов, которые собрала. Она доставала из корзины один цветок за другим и раздевала его середину. Изредка дул ветер, задирая подол ее желтого платья, отнюдь не дорожной одежды. Низ его износился, а оборванные края теперь сами напоминал лепестки. Когда дул ветер, Энни спешно придерживала подол и поправляла его, испуганно озираясь при этом, словно школьница, застуканная за чем-то нехорошим, а оторванные лепестки ею каждое такое дуновение сметало с вершины холма вниз, иногда до самого его подножия, где танцевали лошадь и человек. Но Кавалерия и Джек были слишком заняты, чтобы заметить ее. Глаза девушки горели желанием — глаза мужчин горели азартом.
В это самое время Дадли и Даффи копали могилу у корней Старого падуба. Дерево начиналось одним стволом, настолько широким, что даже Джек Решето его бы не смог обхватить. Дальше ствол разделялся на еще семь стволов и четыре из этих семи после расходились еще двумя уже не стволами вполне, а просто толстыми ветками. Вверху же веток потоньше было множество и листьев — тоже миллион, они давали превосходное укрытие от солнца, покрывая тенью почти весь холм. Кроме Старого падуба, больше никаких растений на нем не росло. Только несколько птиц чирикали, сидя в гнездах наверху.
Сначала бандиты хотели вырыть две могилы, как приказал им Мираж, но неудачно выбрали место для первой: слишком близко к корням. К тому же копая могилу, они случайно осквернили чужой прах, чему несказанно удивились — ничто не говорило о том, что здесь кого-то хоронили когда-либо. Разбойники удивились, да и только, в нравственном плане их нисколько не смутил этот факт.
Даффи когда-то расхищением могил занимался в промышленном масштабе, зарабатывая себе на хлеб этим отвратительным делом. Приходилось ему и мародерствовать, обирая еще незакопанные трупы, правда, никогда по большому, как бывает после схваток двух армий, так как полноценные войны еще не коснулись прерий. Такие войны, где тысячи идут на тысячи, ржут кони и ревут пушки, картечью наплевав на жизни людей, и одного неудачного решения полководца достаточно, чтобы армия погибла, а то, какая будет погода, нередко определяет все, и проигрыш в одной ключевой битве способен перевесить сотню побед, — такие войны Прерикону еще только предстояло пережить. Пока что Даффи обыскивал трупы только после перестрелок между бандами, которым хоронить погибших компаньонов не пристало.
В свою очередь Дадли не раз случалось выбираться из собственной могилы. Раскапывать чужие он тоже не гнушался, и вообще, кажется, искренне не понимал, почему это запретно и по уставу религии Единого и по законам Нового пантеона, и из соображений морали, о существовании которой даже не подозревал. Для него все моралисты были идиотами, хотя он никогда об этом не задумывался и даже не знал, что эти люди, которых он не понимал и не уважал, называются моралистами. Просто еще с детства эта мысль о превосходстве практичности над моралью, то есть, упрощая, об его превосходстве над ними, была вбита Дадли в голову отцом. Большинство разбойников считало, что мораль простительна только людям высшего круга, их они с радостью обворовывали и похищали, а после продавали за огромные суммы беспокоящейся родне, если все получалось, а законники не настигали их раньше. Это наигранное беспокойство богачей смешило бандитов еще больше их готовности отдать деньги за какого-то двоюродного сопляка, который и раньше-то ничего, кроме расходов и проблем, семье не приносил. Дадли никого не похищал, и с богачами дел не имел, как и с бедняками, для него все было просто: он только убивал и тех и других, не делая между ними различий, и обирал их до нитки. Ведь покойнику золотые или серебряные зубы ни к чему, а покойнице ни к чему серьги, да и одежда куда больше пригодится ему живому, чем трупу, который никогда в люди уже не выйдет.
Преступников куда больше удивило то, что здесь кто-то хоронил кого-то до них. Они-то думали, что Старый падуб просто так таким огромным вырос, а его, оказывается, еще и «удобряли» время от времени, и корни дерева сидят в земле в обнимку с костями. Скольких же мертвых укрыл этот холм? Или лучше сказать курган? Бандиты недолго думали о том, в их задачи не входило думать. Они даже не стали зарывать то, что вырыли, просто отошли на расстояние, которое сочли достаточным, и принялись рыть новую могилу плоскими камнями, найденными здесь же. Хотя теперь они понимали, что эти камни торчали из земли не просто так — они служили для кого-то надгробием — для бандитов ничего не изменилось. Камни над чьими-то могилами стали безбожникам лопатами.
Несмотря на более чем три метра удаленности от дерева, по мере углубления ямы они вырыли еще несколько скелетов. Их прах так и оставили лежать внизу, попросту углубляя могилу вместе с ним, а иногда и ломая кости скелетов, когда случайно или специально камень находил на них. Здесь не было священника, чтобы прочитать молитву, или мастера ритуальных церемоний, чтобы правильно провести погребение. Они вытащили Билла и Франко из телеги, бросили их у ямы, как два мешка с картошкой, и спихнули вниз ногами. Подобным образом тот, кто достаточно богат, чтобы иметь лишние вещи, выбрасывает на свалку всякий хлам. Можно сказать, что эти горе-гробовщики еще и попинали трупы напоследок за то, что им пришлось их хоронить.
В момент, когда Дадли сбросил вниз первую горсть земли, Даффи остановил его рукой. В обычной ситуации он не посмел бы даже посмотреть на Вешателя, не говоря уже о том, чтобы остановить его, но теперь все было иначе, далеко от обычной ситуации. Он просто увидел, как что-то внизу блеснуло, и жадность этого ворона восторжествовала над страхом перед мрачным душегубом. Даффи спрыгнул в могилу, приземлившись ногами прямо на покойников, и нагнулся, чтобы рассмотреть то, что привлекло его внимание.
Билл был мертв уже второй день, но его нарыв все это время продолжал развиваться. И вот, наконец, ячмень дозрел. Стоило Даффи надавить на опухоль пальцем, как она исторгла из себя золотую горошину. Он поднял ее вверх, подержал на свету, а потом, нисколько не брезгуя, сунул в рот, чтобы проверить на зуб — его предположение оказалось верным: из гнойника лезло чистое золотом!
Тут же Дадли отобрал зернышко у него и спрятал его себе в карман штанов. Даффи опустил глаза и заиграл желваками, но не посмел ему возразить. Он опять присел и принялся «доить» гнойник. Даффи извлек из него еще четыре зернышка разных размеров и формы, а когда начал ощупывать его пальцами в поисках пятого, ощутил что-то большее, округлое и твердое под ними. Он достал нож и ковырялся им в глазнице до тех пор, пока не извлек из нее глаз Билла. Все это время Билл был одноглазым, прямо как стоящий над могилой Дадли, только в отличии от него Билл до последнего вздоха даже не знал о том. Глаз его под воздействием неких сил превратился в золото. Даффи же было глубоко плевать на то, как такое получилось, — он видел золото и хотел его.
Трус, но далеко не дурак, вытащив глаз, он навис над телом, выразив разочарование громким вздохом, а когда поднялся и повернулся к Дадли с грустным лицом, золотой глаз Билла покоился у него в кармане. Он с легкой душой, но кривя физиономией, чтобы отвести от себя подозрение в утаивании чего-то ценного, расстался с четырьмя горошинами, которые тут же затребовал у него Дадли. Ведь что такое пригоршня золота перед целым золотым яйцом?
«Рассчитавшись» с Дадли, Даффи в третий раз опустился в могилу. Кряхтя, он с трудом отодвинул Билла в сторону своими тонкими руками и принялся осматривать Франко, которого Ущелье смерти настолько иссушило, что внешне он напоминал осточертевшую всем вяленую рыбу, которой они питались на протяжении всего пути в Лоно. Кроме берета, прибранного Дадли к рукам еще раньше вместе с его сапогами, у Франко ничего не было, Даффи бегло осмотрел его на момент язв или гнойников и, ничего не обнаружив, уже хотел было встать, чтобы вылезти из могилы, когда впалая щека Франко дернулась. Сначала Даффи подумал, что ему показалось, но потом щека двинулась еще раз и замерла, как если бы покойник натянул ее языком. Но Франко был мертв — это уж точно — а значит, шевелиться он никак не мог, так что же тогда двигалось у него во рту? Чтобы выяснить это, Даффи сделал надрез на щеке, из которого тут же появились длинные черные усики, а после повалила всякая-разная членистоногая дрянь.
Оттуда лезли тараканы, мокрицы, трупоеды, могильщики и многоножки, расползаясь по дну ямы, зарываясь в землю, прочь от солнечных лучей, или выбираясь из нее и исчезая в траве. Весь этот ужас повалил не от дерева, а в его сторону. Твари забирались Старому падубу под кору, в дупла стволов, и под его корни. Даффи выскочил из могилы, будто кот из воды, и принялся отряхиваться, сбрасывая с себя насекомых, которые успели на него забраться.
Тело Франко все никак не успокаивалось, оно теперь тряслось в конвульсиях марионетки, будто кто-то вздумал пропустить через него гальванический ток. Насекомые лезли теперь из почти всех отверстий мертвеца. Вдруг он поднялся, открыл рот и глаза, уже затянутые пеленой смерти. Его веки подняли лапками молодые мухи — разбойникам на мгновение даже показалось, что это не лапки, а ресницы мертвеца шевелятся. Но вот глаз открылся, и наружу повалили насекомые. Мухи расправляли крылышки и взмывали с поверхности глаз. Они появлялись не только из них, но и из ноздрей и рта, выползали из его тела и силой своей тяги, пытаясь вырваться наружу из одежды, поднимали покойника вверх. Рубашка на спине его вздулась горбом, рукава и штанины надулись, распираемые роем, и Франко из смертельного худого превратился в смертельно толстого.
Наконец, горб прорвался, и мухи бросились к кроне дерева, укрывшись под его листьями, они облепили их с тыльной стороны. Крона падуба разом потемнела, став даже не темно-зеленой, а почти черной. Ветки обвисли от внезапно увеличившегося веса листьев, некоторые отламывались и падали, тогда мухи перелетали на другие. Кроме веток, сверху свалилось несколько тушек птиц, мухи буквально задушили их, заползя им в глотки. Из травы тут же бросились на них не успевшие спрятаться в недрах земли трупоеды и обточили их мгновенно, оставив от тушек голые кости.
Лошадь, запряженная в телегу, беспокойно ржала и била копытом. Должно быть, впервые в своей жизни Даффи перекрестился. У Дадли были свои способы совладать с мертвыми, не желающими упокоиться как положено. Он занес могильный камень вверх двумя руками и со всей силы бросил его вниз, огорошив Франко эпитафией. Едва ли, впрочем, это радикальное воспитание в чем-то мертвеца убедило. Череп Франко проломился с чавканьем гнилой тыквы, голова его закинулась вверх, а из дыры в проломленном черепе и через распахнутый рот из вздувшегося горла повалила саранча. Она выдрала ему остатки глаз, не то что не золотых, но даже не серебряных, и барабанные перепонки прорвала, объела кожу и плоть с лица до голого черепа. Это было последнее, что мертвец исторг из себя. Саранча не полетела к дереву, она не задержалась в Лоне, ее рой черной тучей вознесся к небу и устремился на восток, за Межевой кряж, за Монтгомери лейн.
Даффи еще никогда не работал с таким усердием, как когда закапывал ту братскую могилу. Они вернулись в лагерь как раз к обеду. Улыбчивый Мираж, находящийся в прекрасном расположении духа, под аплодисменты Энни рассказывал о том, как сумел «тройкой» добыть целую косулю. Часть ее к моменту их возвращения дожаривалась на костре. Даффи кусок в горло не лез, Дадли вел себя так, будто ничего не случилось: он спокойно жевал мясо, а когда под руку ему случайно попался кузнечик, запутавшийся в траве, он забросил его в рот и продолжил жевать как ни в чем не бывало.
Последующие дни в долине шли спокойно, они не тянулись бесконечно долго, как во время путешествия по Ущелью смерти, но в полную противоположность им пролетали незаметно. Всего за несколько дней, Даффи почти позабыл о том, что случилось у Старого падуба. Чаще всего днем он рыбачил вместе с Терри у реки, которая не имела названия, а истоки которой исчезали в глубине леса на севере. Река не была полноводной, ее можно было перейти в брод в любом месте, но в ней тем не менее водилось много живности. У Терри нашлась для него леска и крючок, теперь уже две удочки удили здешнюю непуганую рыбу. Изредка Даффи поглядывал в его сторону: дерево теперь горбилось, напоминая в этой черте Старину Билла, закопанного под ним, оно клонилось к земле, как плакучая ива. Часть от листвы опала, другая — пожелтела и покраснела. Временами над верхушками кроны как бы вилась едва заметная дымка — это стайками летали мухи. Могло показаться, что там пожар, но Даффи знал, что это, и только он смотрел в сторону Старого падуба.
Дадли ходил с Миражом на охоту, и почти не бывал в лагере. Такой способ его контроля придумал Мираж, он полностью удовлетворял его запросы, которых было всего два: Вешатель выпускает ненависть не на его людях и находится далеко от Энни. Очевидно, зверье для убийцы не является полноценной заменой человеческой жертвы, но Миражу было плевать на его удовольствие, лишь бы Дадли не доставлял проблем. А они бы начались рано или поздно, не найди он такой способ перенаправить его злость.
Кавалерия и Джек занимались ровно тем же, что и раньше. Их жизнь разделилась на две половины — до обеда и после него или до того, как стемнеет. Эти половины отличались между собой только положением солнца на небе. Беда понемногу уступала. Кавалерия даже смог заставить ее сделать несколько шагов под собой, потом, конечно, она все равно его сбросила, но прогресс в их отношениях наметился.
Впрочем, куда больший прогресс наблюдался в отношениях между каторжником и Энни, о самом существовании которых Кавалерия даже не подозревал. О них, однако, был отлично осведомлен Мираж, которого девушка несколько раз за последнее время назвала по прозвищу, а не как обычно, Джоном. Кроме того, она во время приемов пищи регулярно бросала на Кавалерию быстрые взгляды, не приходилось сомневаться, с чем они были связаны. Она к тому же отказалась от нескольких уроков Джона, чтобы «пособирать цветы». Разведчику такие новости, ясное дело, понравиться не могли. Он был уверен в том, что Кавалерия не притронется к девушке в известном смысле. Его беспокоила потеря авторитета над ней, выход Энни из-под его опеки и, следственно, потеря единоличной власти над девушкой. Охлаждение между ними все равно произошло бы рано или поздно, но Мираж не ожидал его настолько рано и при таких обстоятельствах. Не то чтобы Кавалерия был недостаточно хорош собой, чтобы заинтересовать молодую девушку, просто от убийцы разит убийством, а это несколько противоположно привлекательности «плохого парня». С другой стороны, Энни и Дадли за убийцу не считала, пока Мираж прямо не объяснил ей, что он из себя представляет и почему лучше держаться от него подальше. Тогда же он сказал ей, что Кавалерия не так плох. Возможно, она развила эту идею в себе, чтобы оправдать свое новое увлечение. Как бы то ни было, теперь он имел, что имел и, исходя из этого, корректировал свои планы.