– И все покорились? А где Домарат Властович? Где Фулько Змей? Где Богуша из Радвановичей и Сулима из Денборога?
– Домарат уходит на север, к Винете. Тамошний воевода Хорик Хорд скорее собственную бороду сожрет, чем склонит выю перед хунгуром. А в Лендии… кто не склонил голову, тот отправился в бездну. С пахарями, с невольниками, с детьми и женою…
– Говорят, что все еще хуже, госпожа, – отозвался тихо Арно. – Палатин изгнал иноков и лекторов, превратил сборы в капища. А по его примеру подняли голову бесы и волхвы из леса, потому как хунгуры ничего им не делают. Позволяют верить в старых богов.
– Я видела. И не верила собственным глазам.
– Был бунт в земле лендичей: восстав, люди перебили своих лекторов, иноков и рыцарей. Невольники поднимали оружие против благороднорожденных.
– У нас – спокойно все, – буркнул Прохор. – Я позаботился, чтобы не было никакого бунта в Дружице… Но говорят о недобрых вещах.
– Глупцы! – Арно ударил кулаком в стол. – Проклятые язычники. Проклятый палатин. Разве он не ведает, что сбор нынче – как обруч, что удерживает королевство от Круга Гор до Дреговии, Подгорицы, до Короны Гор и Леса Винланда! Чем он будет владеть? Чего он хочет?
– Хочет власти, – отрезал доморад. – Не горячись, брате. Мы ничего тут не поделаем, можем только молиться Праотцу, чтобы нас эти беды миновали.
– Странно, что не сожгли Дружицу.
– Когда палатин поклонился кагану, они пустили орды, забрали у нас двадцать или тридцать невольников. Не больше. Пока что.
Далеко за толстыми стенами палация заиграли рога. Потом раздался хруст, грохот, толстые, окованные железом ворота отворились так, что заскрипели петли. В зал вошел невольник с бритой головой, в кожаной одежке, с тростью в руке, поклонился.
– Наш старший… – начал он. – Уже играют, едут, слыхать их. Снова.
– Что вы сделали?
– Отворили ворота.
– Как это? – Венеда аж выронила кубок из рук. Струя вина потекла по доскам стола. – Что это значит?
– Это баскаки, мытари, значит. Уже второй раз приезжают за данью. Палатин приказал ворота держать отворенными. Потому что кто затворит их перед хунгуром, тому подпускают красного петуха. И тот в неволю на петле пойдет, на конец света.
– И вы отворили им?.. Глупцы! – Она вскочила из-за стола. – Не позволю! Я тут хозяйка! А может, вы нового господина высмотрели и мое возвращенье вам не по нраву?
– Нет, как же… почему! Госпожа…
– Тогда, к ста бесам вас, не впускать сюда врага! За мной!
Она вскочила с грохотом, опрокидывая лавку, переворачивая пустые миски на столе. Помчалась к двери, словно дикая мавка. Оттолкнула невольника, так что тот ударился спиной о бревна, выскочила наружу, в теплый весенний вечер. Нынче краснота западающего за далекие горы солнца смешивалась с запахом цветущих слив и яблонь, с жужжанием пчел и песнями первых сверчков. Она повернула налево, побежав вдоль серого палисада из старых колод, прямо к главным воротам.
Те были отворены настежь! Двое прислужников с копьями, в шишаках, кожаных доспехах, отворили их, словно приветствуя господина. Выпрямились, увидев бегущую к ним Венеду. Та подскочила к воротам, скорее летя, чем бегом, ухватилась, задыхаясь, за правую створку; взгляд ее побежал дальше, на гостинец, что вел в лес, через разноцветные поля, местами украшенные серой стрехой изб.
Рог заиграл снова. Она увидела несущуюся вскачь, растянувшуюся в беге на Дружицу группу всадников. Сорок, может пятьдесят лошадей! Как изобразить, как описать их, не теряя при этом головы? Развевались гривы, над ними виднелись нечеловеческие, сожженные солнцем лица, меховые малахаи с рогами, с торчащими клочьями, черные усы и косички высовывались из-под шишаков и шапок. Искривленные жестокой радостью нелюдские морды, худые руки, вздымающие нагайки, реющий над морем голов бунчук с конскими хвостами.
Увидав ее в воротах, хунгуры подняли дикий крик, запищали дудки, быстрее забили копыта.
– Закрыть ворота, дурачье!
Венеда первой схватила левую створку, толкнула дубовую плиту изо всех сил – в отчаянье, люто.
Минуло несколько мгновений, прежде чем остальные бросились Венеде на помощь. Первым был Арно – схватился за правую половину ворот, закрывал, дергал.
Просвет уменьшался, сужался, ограничивая поле зрения до тех хунгуров, что мчались впереди, – то есть до худого, изрезанного шрамами воина в клепаном кафтане, с развевающимся конским хвостом на макушке шапки…
Быстрее! Вот-вот должны были домчаться кони, уже всадники готовили кнуты. Кричали хрипло…
Успеют!
И тогда приложились гридни и Прохор. Толкнули ворота так, что створки захлопнулись с треском, гридни сунули сквозь скобы дубовые бревна, затворили наглухо, закрыли Дружицу.
По ту сторону взорвался хор голосов, что-то ударило в ворота. Они слышали ржанье лошадей, резко осаживаемых железными удилами. Кто-то кричал на гортанном наречии хунгуров.
– Савка, – Венеда глянула на стражника в кожаном доспехе. – Ступай туда. Спроси, чего хотят! Если войти, то должны сказать – зачем!
– Госпожа! – застонал Прохор. – Мы все за такое заплатим! Сожгут Дружицу! Выбьют нас, погонят за горы…
– Что-то ты стал пуглив, как царек Тауридики, – процедила она. – Может, поменяешь штаны на платье? Может, одолжить тебе краски для губ и глаз? Может, у тебя и вообще между ногами ничего нету?
– Госпожа, возьмешь на свою совесть жизнь всех нас!
– И возьму! Молчи и слушай!
Наверху, в караульне, стражник окликал хунгуров. Ответ пришел сразу, на ломаном, гортанном лендийском.
– Госпожа, – сказал стражник, глядя вниз, прикладывая руку ко рту. – Это люди кагана. Желают, чтобы их пропустили.
И тогда Венеда вскочила на лестницу. Одним движением подняла оставленный в углу простой тисовый лук. Наложила длинную стрелу…
Подошла к парапету, и взгляд ее скрестился со взглядом хунгура в кафтане, набитом железными клепками, с тонкими усиками и косичками, что придавали его лицу довольно дикий вид.
Прицелилась, натянула. Венеда не была хорошей лучницей, но стрела свистнула, воткнулась в землю перед копытами хунгурского коня.
Она выпрямилась, стояла, словно богиня. Они снизу показывали на нее, кричали, но не стреляли. Потом стали разворачивать лошадей и уезжать. Наверняка – не навсегда.
А она сошла вниз, медленно, с поднятой головой. И только мрачные взгляды невольников и слуг зароняли беспокойство в ее душе.
Те же – шептались по углам. Какая-то девка плакала.
– Расседлать лошадей, разбить лагерь, – приказал Булксу, спрыгивая с седла. – Выставить стражу, окружить град. Пусть не впускают и не выпускают никого. Чтобы и птица не пролетела, лис не проскочил. Отвечаете головами, если Венеда сбежит! За работу!
– А не стоит их – огненными стрелами? – предложил Тормас, видный мужчина в чешуйчатом панцире, в шишаке с рогами и в юфтевых сапогах с плоской подошвой. – Зажечь стрехи, встать у ворот и внезапно ударить: ведь придется же им когда-нибудь выйти.
– Великий каган послал тебя со мной как пса или сокола, для выслеживания и охоты, – буркнул Булксу. – А потому – не выходи из рядов воинов, чтобы тебя не покарали и не взяли на аркан. А если ищешь совета, то возьми мешок, который висит на луке моего седла, и принеси его сюда. Мигом!
Тормас кивнул, схватил кожаный мешок, подошел.
– Развяжи ремни.
Хунгур выполнил приказание. Лицо его чуть изменилось, когда он увидел изрезанную, окровавленную голову Милоша.
– Положи его вон там, – Булксу указал на пенек от срубленного дерева. – И отойди.
Тормас выполнил и это приказание – пожалуй, слишком поспешно. И тогда Булксу выхватил из ножен ханджар, украшенный костяной головой коня, подступил к пеньку, поднял оружие и сильно уколол голову в правую щеку.
Раздался стон, тихий, но болезненный. Хриплый. Тормас подпрыгнул, отступил, схватился за тотем с головой козла, который носил подвешенным на поясе.
– Душа предателя, – сказал Булксу, – проклятая и заклятая. Говори, что мне делать. Мы в Дружице. Засовы опущены, юрта охраняема. Как нам войти внутрь? Говори, советуй! Думай!
Голова молчала, а может, бормотала что-то по-своему. Тишина.
Булксу дернул нагайку. И щелкнул, хлестнул так, что заплетенный твердый кончик ее пал на голову Милоша, прорезал кожу на виске, опрокинул с пенька. Крик, который раздался, был ужасен и слаб, словно жалоба призрака. Потом слышались только стоны.
Булксу ткнул нагайкой в Тормаса.
– И как ты его положил, глупец! – заворчал он. – Подними, держи и не пугайся! Будет больно! – крикнул Булксу, когда брат жены поднял останки Милоша. – Будешь страдать, а я выдавлю из тебя все, что ты знаешь. Говори, как нам попасть в Дружицу!
– Не уйдет от вас никто, кто во дворе сидит. Подойдите близко-близенько. И кричите – слугам, невольникам. К ним кричите, говорите… – Булксу наклонился низко, так низко, как сумел, снял колпак, взял Тормаса за руку, приставив ухо к самым окровавленным губам. И слушал, слушал, слушал… Вдруг вскрикнул, дернулся, оторвал от себя останки, встряхнул. Голова укусила его – на ухе остался красный, окровавленный след!
– Проклятый аджем, шайтан, разбойник! – крикнул кочевник. Ударил голову о землю и пнул так, что та полетела и ударилась о дерево. Снова подскочил к голове, поднял нагайку, но Тормас его остановил.
– Стой, Булксу Онг! Утишь гнев. Это лишь голова, остаток души. Он мертв, обречен на вечные мученья. Сгорит в гневе кагана. И будет гореть вечно. А вот повредишь его – и мы ничего не узнаем…
Булксу остановился. И правда, после пинков, прижиганий, уколов, после пыток, которыми мучил он ее в лагере под Скальницей, на голове Милоша виднелось все больше ран и кровавых следов. Он подумал, что если продолжит ее мучить, то голова вконец перестанет напоминать человеческую. Потому остановился.
– Спрячь ее и вызови сюда тех слуг, которым известны хотя бы несколько слов на языке рабов, – сказал он, задыхаясь. – Пусть подойдут на выстрел из лука к аулу и начнут кричать что есть сил. Пусть кричат, пока не сорвут себе глотки.
– И что они должны кричать?
– Слушай внимательно, а потом повтори им…
Якса спал на лавке; был он уже великоват для детской колыбели, а потому лежал на куче шкур, накрытый толстым, мягким и теплым одеялом из горных лисов, прижимаясь личиком к лишенной глаз и костей плоской голове одного из них. Глядя на сына, Венеда почувствовала, что она на пределе сил. В голове крутились вопросы: что будет? Что случится? Что теперь?
И наконец: что же ты с нами сделал, Милош…
Дверь стукнула, скрипнула, провернувшись на деревянных петлях. На пороге стоял Прохор, мокрый от пота, держа в руках светильник.
– Ты принес ключ?
– Да, госпожа, вот он, – подал он ей толстый железный искривленный прут с проушиной, сквозь которую продернута была конопляная веревка. – Но вам нужно бы выйти к людям, обойти палисад, ворота, караульни. Хунгуры…
– Еще не ушли? Дзергонь они несколько дней блокировали. И отступали поджав хвост, когда оказывалось, что страхом и криком ворот не отворить.
– Да вы послушайте, что они кричат!
Прохор подошел к окну, отодвинул засовы, дернул, впуская в комнату холодный ночной воздух. Венеда нахмурилась. Далеко, у ворот, услышала гортанные крики. Вдруг все стихло.
– Орут слугам и невольникам, что те все погибнут, если не откроют ворота. Описывают в подробностях, что´ намерены сделать с детьми и женами наших подданных.
– Разве что?..
– Разве что положат наши головы перед отворенными воротами.
– Дай по десять палок тем из наших, у кого слишком хороший слух!
– Ты что, не понимаешь, госпожа?! Они призывают к бунту!
– Ты сам говорил, что уверен в челяди и что бунт нам не грозит. Ступай: будь внимателен и следи за стражей. До утра все успокоится. Оставь меня одну. Да, еще кое-что: приведи к сараю под палаций двух добрых коней. Чамар и Берника будут лучше всего, пусть их вычистят и хорошенько выберут землю из копыт. Оставь возле них два седла. На всякий случай.
– Да, госпожа.
– Ступай. Погоди! Сперва закрой окно.
Он захлопнул створку со стуком – так, что доски затряслись. Вышел с поклоном. Она не знала, что обо всем этом думать. Готовил измену? Невозможно! Она знала его почти двадцать лет, с того времени, как получила Милоша, владыку Дружича и Турьей Головы, в мужья. Прохор бы предал? Да кто угодно, но не он.
Она пошла к низким окованным дверям, всунула ключ в щель, долго морочилась, прежде чем отодвинула запор, открыла проход. В кладовой царил непроницаемый мрак, словно в языческом бору. Она вернулась со светом, с лампадой, от которой мрак разбежался по углам, как языческие идолы – в чащу леса от жрецов Ессы. Помещение было без окна, с каменным, неровным полом. Под стенами – сундуки, на стенах, на деревянных жердях висело оружие: мечи, старые, скандинские, для гридней и стражников, с широкими треугольными или полукруглыми оголовьями, с закругленным острием, в ножнах из перекрещенных полос кожи. Были и те, что поновее, длинные и гибкие, с острыми кончиками, заканчивающиеся круглым навершием, те, которые вешали на длинных ремнях через плечо или же на пояс.
Но этих было немного, больше всего висело тут топоров – простых, кованных из черного железа, с чуть закругленными лезвиями; она заметила и большие скандинские, с топорищами со взрослого мужчину.
Еще больше лежало тут копий – связанных ремнями в пучки, на полу, рядом с сундуками и кожаными мешками. Возле них – сагайдаки с луками и спрятанными в мешочки тетивами, колчаны, полные стрел. Все висело на колышках или лежало на лавках, в куче, присыпанное пылью и затканное паутиной. А посреди склада оружия она заметила кучу шкур, где спал Милош, не деля с ней ложа, запираясь тут, словно пустынник.
Венеда вздохнула, давя подкатывающий плач. И где же теперь его дух? Куда отправился? Он, который, словно Есса, принес себя в жертву за тысячи, бросившись на весы жизни и смерти. Где искать его тело? Его голову? О Праотец, все пропало…
Она открывала сундуки, мешки, заглядывала в бочки. Денег не было. Не нашла она не то что серебряного скойца – даже паршивого медного денара; Милош забрал все в поход, приоделся, будто князь или кастелян. К собственной погибели. Не оставив жене и сыну даже старой железной гривны.
Что еще осталось после него? Ничего. Два золотых кольца, кожаные пояса, шпоры с острогами и вторые – с колесом. Сегментированный рыцарский пояс из серебряных блях, красиво отлитый и с мастерской чеканкой. Полированный до блеска, не одолела его ни пыль, ни грязь.
И кое-что еще. Около кипы шкур, на полу, лежали ножны от меча. Странно, но клинка не было нигде. Она искала его взглядом по стенам, по полу, на лавках. Тщетно.
Ножны были деревянными, обшитыми конской кожей и белой тканью. Но Венеда заметила на той разрез, окошко, а в нем, на доске, что была основой конструкции, виднелись темные, выцарапанные на дереве резы, складывавшиеся в надпись.
Что оно было? Она впервые видела что-то подобное. Обычно на мечах был знак кузнеца, его резы, подпись, символ, герб – но выбитые на клинке, не на ножнах. А здесь была длинная, сложная надпись. Что же, Милош забрал меч с собой?
Она взяла ножны, лампаду, вышла из кладовой. Захлопнула дверь. И направилась к постели Яксы, где сидела молодая светловолосая служанка, та самая, которая так невнимательно прислуживала во время ужина. Венеда ее запомнила.
– Ступай, приведи Арно. Сейчас же!
– Инок спит, госпожа…
– Так разбуди его! Не бойся, прилетит бегом, когда узнает, что я его вызвала!
Служанка вышла, отворяя тяжелую дверь. В очаге пылали сосновые полешки, пахучий дым поднимался под самую крышу, находя выход сквозь приоткрытые дымники между досками дранки.
Арно пришел, ведомый служанкой, щурил не привыкшие к темноте глаза, осматривался, отбрасывая серый плащ, сколотый на плече брошкой: смотрел нервно и словно бы с раздумьем. Венеда подумала, что он похудел и помрачнел за то время, пока она ездила за Милошем, за королем, за всем лендийским рыцарством в горы.