Когда вся группа взобралась на стену, я жестами показал, чтобы следовали за мной, отставая метра на три. Впрочем, они и сами это знали. Столько раз отрабатывали на тренировках. Гонял их не зря — передвигались бесшумно. То ли сказывалось мое детство в подвалах, то ли зрение у меня такое, кошачье, но ночью вижу лучше, чем многие люди, и темноты не боюсь. Сторожевой ход был разбитый, в колдобинах. Такое впечатление, что по нему на телегах ездят. Чтобы не споткнуться, я двигался медленно и плавно.
Наверное, поэтому я первым заметил часового, который стоял полубоком ко мне, прислонившись плечом к зубцу, и смотрел на костры в нашем лагере. Короткое копье держит двумя руками и прижимает к правому плечу. Часовой без шлема, длинные волосы завязаны сзади конским хвостом. Одет то ли в короткую кожаную куртку, то ли стеганый жиппон. Я замер, ожидая, когда он повернется ко мне спиной. Наверное, часовой почувствовал мое присутствие, потому что резко повернулся ко мне всем телом и наклонил копье.
Упреждая его крик, произнес сурово:
— Спишь, негодяй?!
— Нет… мессир, — запинаясь, ответил он.
Судя по голосу, часовому лет шестнадцать-семнадцать. Опытный вояка уже бы заорал. Этот пытается сообразить, кто я такой. В осажденных городах собирается много народа, в том числе незнакомых. В первый день осады всех уж точно не знаешь.
Не даю ему время на воспоминания, сердито спрашиваю:
— А остальные где?
— Там, — кивает он в сторону башни.
— Веди! — властно приказываю я.
Часовой совершает вторую ошибку — подчиняется приказу и поворачивается ко мне спиной, чего бывалый солдат ни за что бы не сделал. Я быстро и бесшумно приближаюсь к нему и бью кинжалом в углубление на шее чуть ниже основания черепа. Левой рукой я подхватываю тяжелое тело, которое медленно оседает, бесшумно укладываю его. Копье схватить не успеваю, и оно падает, царапнув зубец. Вроде бы шум его падения не привлек ничьего внимания. Я жду несколько минут, чтобы убедиться в этом, после чего дважды негромко щелкаю пальцами: продолжаем движение.
В башне тускло чадит подвешенный под низким потолком, масляный светильник, наполняя помещение горьковатым запахом. Рядом с входом стоит широкая корзина, наполненная арбалетными болтами. В центре — стол, а возле него две лавки, на которых спали, подложив под голову котомки, еще два часовых, один постарше, с густой темной бородой, второй — ровесник убитого мною на куртине и с таким же конским хвостом, который свисал к полу. Я показал Жаку Оруженосцу на молодого. Старший проснулся сразу, едва я дотронулся до его плеча, словно ждал этого. В его глазах не было ни испуга, ни удивления, а сладкое прощание со сном. Я перевел взгляд на его шею. Меня учили не смотреть в глаза тому, кого убиваешь, иначе его душа запомнит тебя и будет преследовать, навещая во снах и наяву. Не знаю, так ли это, но на всякий случай взгляд отвожу. Левой ладонью я закрыл ему рот и нос. Усы и борода жесткие, колючие. Наверное, недавно подстриг. Убивал с тем же равнодушием, с каким отрезал голову живой рыбе. На войне быстро нарабатывается искренняя убежденность, что враг — это не человек. Наверное, защитная реакция. Левую ладонь потер о рубец столешницы, соскребывая чужие слюни. Жак Оруженосец перерезал гайтан на шее убитого им стражника и спрятал в кармашек в ремне серебряный крестик, запачканный кровью.
Часовой на верхней площадке надвратной башни спал, сидя в углу. Щит и копье стояли рядом, прислоненные к парапету. Если бы не копье, я прошел бы мимо, не заметив спящего. Этот был немолод и, скорее всего, из городской стражи. В стражники, которых в будущем будут называть полицейскими, идут те, кто хочет не просто лодырничать, а еще чтобы все боялись его. Те, кого действительно надо бояться, идут в бандиты. Я бужу его и убиваю. Пощелкав пальцами, подзываю своих бойцов.
Город можно считать захваченным. Даже если сейчас поднимется шухер, отсюда нас не смогут выкурить до рассвета, а там помощь подоспеет. Поэтому я отправляю пять человек дальше по стене, чтобы зачистить всю эту сторону, еще пять оставляю на верхней площадке башни, а десятерым приказываю спуститься вниз и разобраться с караулом. Сам тоже остаюсь наверху, кладу лук на парапет, обращенный внутрь города, а колчан прислоняю к каменной кладке у своих ног. Жак Оруженосец прислоняет рядом второй колчан со стрелами. Отойдя от меня вбок на пару шагов, кладет на парапет свой арбалет. Остальные четверо бойцов без приказа делают то же самое. Мы будем прикрывать сверху.
Приходит один из посланных в караульное помещение и докладывает, что оно зачищено.
— Как только начнет светать, открывайте ворота, — напоминаю я.
Вскоре возвращается пятерка, посланная дальше по стене. Они тоже успешно справились с поставленной задачей. Надо быть невезучим или совсем уж криворуким, чтобы сплоховать, убивая спящих. Я отсылаю их внутрь башни, к вороту, которым подымается и опускается мост.
Я прогуливаюсь по площадке, ожидая рассвета. Больше заняться нечем. Потрепаться со своими бойцами не позволяет статус. Разговаривать можно только с равным по социальному положению. Бойцы будут коротко отвечать на мои вопросы и молча слушать любой мой бред, а это не разговор. Подходя к краю башни, обращенному к нашему лагерю, останавливаюсь, смотрю на костры. Их всего два, и оба в расположении моего отряда. Как только небо начнет сереть, оставшиеся в лагере арбалетчики приведут с пастбища и оседлают лошадей, подъедут на них ко рву напротив ворот, чтобы первыми ворваться в город. Там, разбившись на десятки, займут тридцать самых богатых домов и выгребут из них все мало-мальски ценное. Заодно расслабятся с дамами и девицами, перебив их мужей, отцов, братьев. Женщины должны рожать от победителей — таков закон природы.
6
Во время осады тоннель в надвратной башне между внешними и внутренними воротами принято заваливать камнями, бревнами, землей. Люзимонцы не сделали это. Видимо, собирались несколько дней изображать из себя отчаянных парей, а потом сдаться. Никто не помешал нам открыть ворота и опустить мост. В эту эпоху многие жители встают с рассветом и начинают заниматься своими делами. Этим утром город казался вымершим. Каким-то образом люзимонцы поняли, что проиграли.
Мой отряд въехал в город строем, как на учениях. Бойцы из других отрядов нашей армии смотрели на них, не понимая, что происходит. Наверное, думали, что ночью город сдался. Я сел на Буцефала, приведенного Тома, поскакал впереди своих. Улица шириной метра три с половиной вымощена брусчаткой. По обе ее стороны одно-двухэтажные дома. Цокот копыт по камнях ударялся в стены домов, отражался, превращаясь в эхо, накладывался на новые звуки и напоминал негромкий праздничный перезвон. У кого-то сегодня точно будет праздник. Но не у всех.
На центральной городской площади напротив двухэтажной ратуши располагался трехэтажный дом с застекленными окнами, узкими, высокими и закругленными сверху. Над каждым окном была лепнина в виде виноградной лозы. Стены из ракушечника до второго этажа облицованы темно-серыми, тщательно отшлифованными плитами. Не мрамор, конечно, но стильненько. Широкие ворота полностью оббиты медью. На каждой створке барельеф в виде лошадиной головы. Сперва подумал, что это изображение шахматный коней. Нет, обычных лошадей. Наверное, эти животные любимы хозяином дома или приносят ему доход. Я приказал бойцам, чтобы открыли ворота. Этот дом будет мой. Следующим выбирает Хайнриц Дермонд, затем Ламбер де Грэ, оруженосцы и только потом простые бойцы.
Три другие стороны прямоугольного двора ограждали двухэтажные строения. На первом этаже в них располагались хозяйственные помещения. В конюшне стояли четыре верховые лошади, довольно приличные, и шесть рабочих. В соседнем помещении был сеновал. Дальше находился склад, наполовину заполненный большими бочками с вином. Видимо, хозяин — виноторговец, а может быть, еще и винодел. В свинарнике повизгивали нетерпеливо десятка два свиней. Вчера их не выгоняли на пастбище, сегодня тоже останутся дома. Впрочем, многие не доживут до вечера.
— Забейте парочку, — кинул я через плечо, не обращаясь непосредственно ни к кому из сопровождавших меня.
Они сами знают, кто лучше выполнит эту работу.
Как ни странно, птичника во дворе не было. Обычно даже у бедняков по двору и улице рядом с домом бегает несколько кур, а тут — ни одной. Амбар был доверху набит зерном нового урожая. В кладовой по соседству были сложены в три ряда и пять ярусов мешки с солью. Один, начатый, стоял рядом. Сверху на нем лежал деревянный ковшик. В следующем помещении стояли пустые дубовые бочки.
На первом этаже фасадного корпуса находилось что-то типа офиса. На помосте у стены — стол, кресло и большой сундук с расписками и накладными. Рядом с помостом — еще два стола и по лавке у каждого. У противоположной стены выстроены две полные бочки и две пустые. Образцов соли я не заметил. Видимо, используют ее в больших количествах на какие-то домашние нужды, может быть, заготовку солонины.
На втором этаже был большой холл с камином, выложенным темно-синей плиткой. На полках камина стояли бронзовые статуэтки лошадей, надраенные блеска. У дальней от входа стены располагался длинный двусторонний стол и две дюжины стульев с высокими спинками. Рядом на полках чего-то, отдаленно напоминающего буфет, выстроилась посуда, серебряная, бронзовая, медная, стеклянная. Возле буфета, словно защищая его, стояли мужчина лет сорока с широкой темно-русой бородой, одетый в котту из темно-синего сукна, застегнутую на золотые пуговицы, и пухлая блондинка, которая показалась мне старше его на пару лет, облаченная в розовую тунику из тонкой шерсти поверх белой льняной рубахи. Немного позади них — девица на выданье с длинной светло-русой косой, переброшенной вперед, конец которой, перевязанный алой ленточкой, нервно теребила. В ушах золотые сережки с красными камешками, скорее всего, рубинами. Личико тонкое, аристократичное, что ли. На ней была только белая льняная рубаха с алыми манжетами и краем подола. И то верно: всё равно скоро раздеваться. Смотрит в пол. Я приподнял указательным пальцем ее подбородок. В голубых глазах смесь испуга с любопытством и ожиданием. Видимо, засиделась в девках, никак ей не подберут богатого или знатного жениха. У купцов сейчас мода выдавать дочерей за рыцарей.
— Эту не трогать, — бросаю я через плечо и подхожу к окну, завешенному плотной темно-синей шторой.
На центральную площадь прискакали три всадника. Если не ошибаюсь, это люди Оливера де Клиссона. Значит, скоро прибудет и он сам в компании коннетабля Франции.
— Начинайте, — отдаю я последнее распоряжение и спускаюсь на первый этаж, в кухню.
Там у камина, в котором над огнем висят два котла, большой, литров на десять, и поменьше, на три-четыре, хозяйничает старуха в мятой рубаху из грубого, но беленого холста. Ей уже нечего бояться.
— Налей мне в таз теплой воды, помоюсь, — говорю ей.
— Сейчас, шевалье, — произносит она и продолжает помешивать большой деревянной ложкой с очень длинной рукояткой в меньшем котле.
Постучав ложкой по краю котла, кладет ее на стол и неторопливо снимает медный таз, висевший на деревянном штырьке, вбитом в стену.
— Давно у них служишь? — интересуюсь я.
— Сколько себя помню. Родители нынешнего господина взяли меня девочкой, когда моя семья перемерла с голоду, — отвечает старуха.
— Не было желания уйти? — спрашиваю я, потому что не смог бы прожить всю жизнь на одном месте, с одними и теми же людьми.
— А куда?! — произносит она в ответ.
И то верно. Здесь, по крайней мере, с голоду не умерла.
Тома приносит мыло и бритвенные принадлежности. Он, кстати, умеет брить, но я предпочитаю делать это сам. Становится не по себе, когда другой человек водит по горлу острой бритвой. Слишком много видел перерезанных глоток. И еще Тома, наверное, единственный, кого не удивляет моя чрезмерная по меркам данной эпохи чистоплотность. Он считает, что чистоплотность — один из признаков знатного и богатого человека.
Побрившись и помывшись, выхожу во двор. Там мои бойцы сортируют добычу. Самое ценное — золото, серебро, драгоценные камни, дорогие ткани, меха — будет отложена для меня. Как командир, я получу треть от всей добычи отряда и, поскольку делиться с Бертраном дю Гекленом не придется в силу нашей с ним договоренности, мне добавят еще и треть причитавшейся ему трети. Остальное бойцы поделят между собой. Двое арбалетчиков опаливают подожженными пучками соломы двух зарезанных свиней. Мертвые свиньи кажутся длиннее живых. Возле туш сидят шесть гончих, которых я взял в поход для несения сторожевой службы, провожают взглядами пучки горящей соломы. Собаки знают, что скоро им что-нибудь перепадет от этих туш.
Тома подводит моего коня, который ел сено, привязанный возле входа в конюшню. Я вскакиваю в седло, еду поприветствовать начальство. Постоянно зеваю, но спать, как ни странно, не хочу.
Коннетабль Франции Бертран дю Геклен уже прибыл на центральную площадь. Его сопровождают только командиры отрядов, которым не надо суетиться, и так получат свою долю. Остальные рыцари и оруженосцы разъехались по городу в поисках добычи. Город маленький, на всех не хватит, тем более, что самые жирные куски захватили мои бойцы. На крыльце ратуши стоит мужчина лет сорока пяти, с большой головой, покрытой черными с проседью, короткими, курчавыми волосами. Борода у него тоже курчавая и короткая. Желто-зеленое котарди не полностью зашнуровано. На ногах черные пулены с длинными, загнутыми вверх и назад носами, какие обычно носят молодые модники. Может быть, впопыхах сыновьи обул?! Скорее всего, это мэр города. Вчера он позволил себе высокомерно отказаться от нашего предложения сдаться. Сейчас стоит один, мнет в руках зеленую шапку. Бертран дю Геклен останавливается перед ним, что-то спрашивает. Из-за цокота копыт по брусчатке я не слышу ни вопрос, ни ответ. Ответ был неправильный, потому что Оливер де Клиссон, заехав на коне по трем каменным широким ступенькам на крыльцо, одним ударом меча сносит мэру голову. Она катится по крыльцу, разбрызгивая алую кровь, потом прыгает по ступенькам и замирает на брусчатке. Выглядит это действо очень комично. Голова, отделенная от тела, теряет значимость, приобретая что-то шутовское. Типа жестокой сценки «споткнулся-упал», которая у наблюдателей вызывает сперва улыбку. То, что упавшему очень больно, доходит во вторую очередь. Если доходит. Наверное, забавно и самой голове. Мозг ведь еще живет, пытается понять, почему окружающая обстановка так странно вертится, а когда осознает случившееся, умирает. А может быть, не успевает осознать. Жаль, уточнить не у кого. Зато тело очень серьезно, основательно, тяжело рухнуло вперед и съехало по углам ступенек к ногам жеребца коннетабля Франции. Конь, почуяв кровь, тревожно всхрапывает и перебирает передними ногами, словно не хочет запачкать их в растекающейся, красной луже. Бертран дю Геклен разворачивает его и замечает меня.
— Я не поверил, когда сказали, что ты уже в городе! — честно признается Бертран дю Геклен. — Как ты проник в него?
— Как обычно — божьими молитвами, — отшучиваюсь я.
— Ты обещал научить меня, — так же шутливо произносит коннетабль.
— Ты их и без меня знаешь, — отмахиваюсь я.
Польщенный Бертран дю Геклен говорит своему другу Оливеру де Клиссону:
— Уверен, что среди его предков были бретонцы!
Наверное, в арсенале бретонского рыцаря это высшая похвала.
— Ты разрешишь нам поселиться в каком-нибудь приличном доме? — ерничая, продолжает Бертран дю Геклен.
Мои арбалетчики наверняка уже выгребли все ценное из захваченных домов, поэтому говорю:
— Занимайте любой, кроме этого, — показываю на тот, который выбрал для себя. — Я прикажу солдатам, чтобы освободили.
— Спасибо за королевскую щедрость! — продолжает стебаться коннетабль Франции.
У него прекрасное настроение. В Париже Бертрана дю Геклена встречали, как самого знаменитого героя за все время существования королевства Франция. Щедрость короля Карла Пятого не имела границ. В пределах разумного. Зависть знатных придворных — тоже, причем без всяких пределов. Как подозреваю, худородному бретонскому рыцарю последнее было даже важнее. И новый поход развивается как нельзя лучше. До сих пор нам просто сдавались. Теперь есть еще и быстро захваченный город не из самых слабых. В нем проведут показательную экзекуцию, после чего население других городов по мере приближения нашей армии будет проникаться всё большей любовью к королю Франции.