— Они связаны родственными узами? — требовательно спросил Лэйд, — Черт возьми, Абриэль, я ощущаю ложь отчетливее, чем еловую стружку в контрабандном виргинском табаке! Так они приходятся родственницами друг другу? Отвечайте!
Он редко говорил подобным тоном. Этот тон не предназначался для поставщиков консервов и коммивояжеров, этого тона никогда не слышала из уст мистера Лайвстоуна Сэнди. Может, поэтому люди, услышавшие его впервые, часто вздрагивали. Он принадлежал совсем другому человеку. Уж точно не тому благодушному толстяку-лавочнику, которого в Хукахука знали под прозвищем Чабб.
Доктор Фарлоу беспомощно улыбнулся.
— Да, родственницы. Я никогда не спрашивал об этом у мисс Гаррисон, но слышал, о чем шепчутся монахини в приюте. Насколько я понял, покойная старушка-отшельница — мать Амиллы. Только мне кажется, что едва ли между ними были добрые отношения. По крайней мере, я не слышал, чтоб Амиллу Гаррисон навещала хотя бы одна живая душа…
Лэйд одним глотком допил кофе и поднялся, заставив Фарлоу встрепенуться.
— Я надеюсь, вы не станете распространяться о бедной женщине, Чабб? Это в некотором смысле врачебная тайна и я не вправе…
Лэйд мягко похлопал его по плечу.
— Господи, что вы! Лэйд Лайвстоун любопытен по природе, но он джентльмен. А сейчас я собираюсь вернуться в лавку — совсем вылетело из головы, что после полудня мне должны поставить ящик «камолино[42]», который требует бережного ухода. Не вернись я в лавку, мисс Прайс с Диогеном обязательно сотворят с ним что-то недоброе, уж я-то их знаю… Благодарствую, старина, и спасибо за кофе!
Глава 3
Как и всякий обитатель Миддлдэка, Лэйд терпеть не мог Олд-Донован. Быть может, когда-то этот район и в самом деле был сердцем Нового Бангора, но времена эти миновали вместе с эпохой старомодных широких воротников, дульнозарядных пушек и мистера Уильяма Вордсворта[43]. С тех пор сердце это порядком окаменело, точно склерозировалось, сделавшись бесформенным остовом в туше города, остовом холодным и безмолвным.
Здесь редко можно было услышать детский смех, здесь не шатались подгулявшие компании студентов или докеров, здесь даже в полуденный зной на улицах было прохладно — толща каменных стен предохраняла обитателей Олд-Донована от прямых солнечных лучей. Здесь не было ни шумных пабов, ни магазинов, ни мастерских — словом, ничего того, чем славился обычно шумный и жизнерадостный Миддлдэк.
Царство холодного камня — словно окостеневший непереваренный осколок, навеки завязший в чреве Левиафана. Может, поэтому Лэйд ощущал себя так неуютно, всякий раз оказываясь в Олд-Доноване — здесь как нигде на острове сильно было это ощущение.
Однако приют Святой Агафии против его опасений оказался не самым ужасным местом. Устроившийся в просторном особняке, выстроенном в духе неоклассицизма, он не походил ни на тюрьму, ни на богадельню, чего внутренне опасался Лэйд. Разве что был чрезмерно насыщен запахом пыли и карболки. Лэйду приходилось обонять запахи куда как неприятнее.
— Мисс Амилла Гаррисон? — женщина в монашеском облачении взглянула на него без всякого интереса, она и сама была холодна как мрамор Олд-Донована, вплоть до того, что ее лицо казалось маскероном[44], взятым прямиком с каменного фронтона и срощенным с живым человеческим телом, — По какому вопросу вы желаете ее видеть, мистер Лайвстоун?
В самом деле, подумал Лэйд, тоскливо разглядывая высокий свод зала. По какому вопросу, старый ты дурак? Хоть это ты мог придумать, пока шел сюда невесть за чем?
«Знаете, мне надо сообщить парализованной мисс Амилле, что ее мать не далее как вчера была мучительно казнена своими домашними брауни. Да-да, теми самыми мифическими коротышками-лилипутами. Мне просто захотелось лично передать эту новость мисс Амилле, чтобы посмотреть, какое впечатление на нее она произведет».
Лэйд осторожно прочистил горло.
— По деловому. Я — владелец бакалейной лавки с Хейвуд-стрит и я…
— Надеюсь, вы не станете докучать ей долгими беседами. В такие жаркие дни мисс Гаррисон скверно себя чувствует. Третья дверь с конца по правую руку.
Это было сказано так спокойно, будто ему подсказали расположение ближайшего телефонного аппарата. Он-то думал, ему выделят сопровождающую — какую-нибудь сестру или монахиню…
— А вы не… Я полагал…
— Все в порядке. Мисс Гаррисон обыкновенно бодрствует в это время.
Анфилада, которую ему указали, была столь длинна, что к ее концу Лэйд ощущал себя так, словно отмахал всю Хейвуд-стрит от начала и до конца. Даже царящая здесь прохлада сейчас не приносила ему облегчения, по спине под пиджаком катился пот.
Глупо, глупо, глупо! — корил он себя, чувствуя затылком холодный взгляд монахини, пронзительный, точно невидимые лучи герра Ринтхена, — И тебя еще считают самым рассудительным лавочником в Хукахука! Чего ради ты явился сюда, Чабб? Мучить парализованную женщину дурацкими вопросами? Только лишь на том основании, что она имеет несчастье быть связанной кровью с другой женщиной, которую Левиафан казнил изуверским способом? Может, и в самом деле решил принести ей эту весть? Почтенный Коронзон, Герцог Пустоты! Чем держать бакалейную лавку, мне впору продавать газеты на улице по пенни за штуку — это предел для моих умственных способностей!
Допустим, Левиафану вздумалось послать ему очередное испытание, надеясь проверить прочность рассудка — маленьких кровожадных хищников. Саливан забыл о них напрочь на следующий же день, значит, оно предназначалось не для него. Он был лишь случайно завязавшейся фигурой.
Но история закончена. Он, Лэйд, снова вышел победителем из драки, как выходил бессчетное множество раз, отстаивая свое право оставаться пусть и пленником, но свободомыслящим, который никогда не станет игрушкой в руках тюремщика. Брауни мертвы, их раздувшиеся тела увезли Канцелярские крысы. Миссис Гаррисон и еще двое тоже мертвы. Для них эта история и подавно закончена. Тогда отчего так противно саднит в груди? Отчего Капитан среди бела дня вдруг заявился на Хейвуд-стрит? И что, черт возьми, не так с мертвым садовником?
Остановившись напротив нужной двери, он постучал. Деликатно и осторожно, совсем не так, как стучал своим кулачищем Саливан. Всего лишь формальность — ведь не ожидал же он, что парализованная женщина распахнет ему дверь?
Выждав для верности десять секунд, которых хватило на добрых две дюжины ударов сердца, Лэйд открыл дверь.
Прежде ему никогда не приходилось видеть парализованных, разве что изредка — на картинках в рождественских номерах журналов. Там парализованные выглядели обычно ухоженными благообразными старичками, с кроткой улыбкой взирающих вверх и как бы озаренными светом внутренней добродетели, точно спелой луной.
Мисс Амилла Гаррисон походила на эти иллюстрации не более, чем он сам — на татуированного полинезийца.
Сперва Лэйд и вовсе не заметил ее, так мало ее ссохшееся тело занимало на кровати. Прикрытое хлопковым покрывалом, оно выглядело тонкой древесной корягой, и даже ткань бессильна была скрыть неестественно распухшие на фоне веточек-конечностей суставы вкупе с неестественной для лежащего человека позой. Лицо мисс Амиллы тоже казалось маленьким и ссохшимся, как старый чернослив. Обрамленное жидкими серыми волосами, которые кто-то заботливо расчесал на пробор, оно выглядело так, словно поток времени стер с него все — мимику, черты, морщины, выражение. Оставил только темные невыразительные угольки-глаза, равнодушно глядящие в пустоту.
Единственное яркое пятно — книга на полке. Взгляд Лэйда схватил ее, как голодный фокстерьер, но только лишь потому, что это был единственный предмет в каменной келье, несущий хоть какой-то тепловой отпечаток. Не вольнодумец Вольтер, понял он мгновением позже, не Рабле. Книга сказок. Из тех, что я сам когда-то читал. Еще до того, как понял, сколько ловушек может создать собственное воображение. Наверно, монахини читали ей эти сказки. Ей — парализованной женщине, которая когда-то была девочкой.
Фарлоу говорил, ей около тридцати, вдруг вспомнил Лэйд, поспешно прижимая к груди котелок, но во имя всех Девяти, она выглядит как египетская мумия, пролежавшая в песках тысячу лет.
Он неуверенно кашлянул.
— Мисс Гаррисон? Позвольте засвидетельствовать вам свое уважение.
Прозвучало старомодно и по-дурацки — так никогда не говорят в Миддлдэке. Может, он внутренне полагал, что вложенная в эти слова чопорность каким-то образом сроднит его с этими холодными чертогами, где много лет пребывала мисс Гаррисон? Если так, то напрасно — ровно никакого эффекта его слова на лежащую женщину не произвели.
— Меня зовут Лэйд Лайвстоун, я держу лавку в городе. На Хейвуд-стрит.
В крохотной комнатушке не пахло ни карболкой, ни мочой, ни прочими ужасными запахами, которые воцаряются вокруг тяжело больного человека и которые воображал себе Лэйд, открывая дверь. Только крахмалом, лакированным деревом и холодным камнем. Как будто сама мисс Гаррисон давно перестала источать свойственные человеческому телу запахи.
Он еще раз прочистил горло без всякой на то необходимости.
— Имею сожаление сообщить, что явился в некотором роде не по своей воле и вынужден принести дурные вести. К моему глубочайшему прискорбию, прошлой ночью миссис Гаррисон из Мэнфорд-хауса…
— Я знаю.
От неожиданности Лэйд едва не клацнул зубами. По пути сюда он заготовил небольшую речь, которую успел два или три раза мысленно отрепетировать. Пожалуй, это была хорошая речь — в меру деликатная, в меру возвышенная, исполненная христианской кротости и проникнутая траурной грустью — превосходный образчик той чопорной и удушливой викторианской традиции, которую сам Лэйд в душе терпеть не мог. Только сейчас, когда губы мисс Гаррисон едва заметно шевельнулись, он сообразил, как это нелепо — скорбеть по мертвецу перед лицом человека, который сам мало отличается от мертвого.
— В таком случае… кхм…
— Зачем вы сюда пришли?
Она говорила тихо — так тихо, что Лэйду казалось, будто сквозь слова он слышит скрип ее сухой кожи, натягивающейся на скулах с каждым движением губ.
— Я… Видите ли… — Лэйд сделал резкий короткий вдох, как делают иногда ловцы жемчуга перед погружением в бездну, — Дело в том, что меня с покойной миссис Гаррисон связывали некоторые финансовые взаимоотношения. Я-то сам лавочник из Миддлдэка. Не так давно ваша мать открыла у меня в бакалейной лавке счет. Для будущих покупок. И успела внести средства. Узнав о ее кончине, я как джентльмен счел себя обязанным вернуть деньги ближайшим ее родственникам. Однако у меня нет информации, какой из городских нотариусов занимается ее наследством, так что если вы… кхм…
— Сколько вы ей должны?
Лэйд сделал быстрые мысленные вычисления.
— Ровным счетом два фунта, мэм.
Господи, нападение полчищ крохотных чудовищ, вооруженных бритвенными лезвиями и иглами покажется ему детским лепетом, когда в конце месяца придется объяснять вооружившейся гроссбухами Сэнди, куда делись деньги. Но сейчас это не играло роли.
— Если желаете, я выпишу счет и вы сможете…
Ему захотелось треснуть себя тростью промеж глаз. Выпишу счет! Как будто она может явиться в любой банк в Майринке! Господи, ну и осел!
— Простите, я…
— Все в порядке, мистер Лайвстоун. Я чту вашу честность и ваше желание выполнить обязательства перед моей несчастной покойной матерью. Я надеюсь, она отбыла в лучший из миров, сохранив в сердце веру в человеческую добродетель, образцом которой вы являетесь.
Амилла Гаррисон говорила сухо и монотонно, как заведенный автоматон, глядя в потолок над собой темными ничего не выражающими глазами. Лэйду даже показалось, что ей не требуется набирать воздуха для длинной речи — грудь под покрывалом оставалась практически недвижима.
— Я знаю, моя мать редко выходила из дома, но будьте уверены, мистер Лайвстоун, в глубине души она была истовой христианкой, исполненной веры и сострадания. Ее кончина стала для меня ужасной утратой. Если вас не затруднит, не могли бы вы сделать кое-что для меня ради спокойствия ее бессмертной души?
— Разумеется! — Лэйд ощутил некоторое облегчение, — Безусловно!
— Вас не затруднит самостоятельно обналичить эти деньги?
— Нет, нисколько.
— Хорошо. Тогда обналичьте эти два фунта и переведите в самую мелкую монету. В фартинги. С этим не возникнет осложнений?
— Думаю, нет, — Лэйд улыбнулся, мысленно прикинув, что это будет чертовски большая груда меди — тысяча девятьсот двадцать монет, как сообщил ему внутренний арифмометр, — Определенно, нет.
— Хорошо. После этого навестите тело моей несчастной матери в госпитале — и вбейте всю эту кучу денег прямиком в ее остывшую, старую морщинистую задницу.
Лэйд молча ковырнул каблуком пол. Тщетная попытка. Даже если бы ему удалось проделать отверстие в тяжелом мраморе Олд-Донована, чтобы провалиться сквозь землю, внизу его будет ждать не успокоение, а исполненные нечеловеческой ненависти демонические поезда, круглосуточные рыщущие в поисках поживы.
— Простите, — наконец сказал он, — Мне следовало понять, что сейчас не лучший момент для визита. Примите мои извинения.
Он собирался было водрузить котелок на голову и развернуться к двери, когда произошло то, что заставило его замереть на месте. Темные глаза Амиллы Гаррисон беззвучно шевельнулись в съежившихся глазницах живой мумии, впервые коснувшись его.
— Боюсь, это мне надо перед вами извиниться, мистер Лайвстоун.
— Что?
— Первое, что я поняла, оказавшись прикованной к кровати, это то, что все вещи в мире делятся на два типа. Те, которыми мы управляем, и те, над которыми мы не властны. Мое тело внезапно оказалось приписано ко второй категории. И мне потребовалось много времени, чтоб к этому привыкнуть.
— Но… Но за что вы извиняетесь?
Темные глаза были похожи на куски угля. Не горящего в камине, а холодного и мокрого, как уличный камень, который уже никогда не даст жара.
— Есть вещи, над которыми я не властна, и это касается не только моего тела.
Лэйд промолчал, не зная, что сказать. Он ощущал себя так, будто открыл доставленный поставщиком ящик консервированного шпика, но обнаружил внутри что-то совсем другое — патентованное средство для выведения пятен или персиковый компот.
— Она рассказывала вам про моего отца?
Он вспомнил портрет в темной, источающей гнилостный смрад, гостиной, превратившейся в камеру пыток. Седой джентльмен с ухоженными на старомодный манер усами и мягким, немного ироничным, взглядом.
— Боюсь, совсем немного.
— Его звали Одрик Аймон Гаррисон. Она любит говорить, что он был капитаном корабля, но это не так. Он был обычным инженером. Когда мне было семь, его отправили в Джакарту, руководить постройкой железной дороги. Аролине, моей сестре, было пять.
«Должно быть, бредит, — подумал Лэйд, ощущая тягучую неловкость, сковавшую его собственные члены параличом, — Впрочем, у тех, кто в бреду, обычно жар, а она выглядит бледной и холодной…»
— Он должен был пробыть там год. Но пробыл гораздо дольше. Он никогда больше не вернулся на остров, мистер Лайвстоун. Вместо него вернулся лист бумаги. Обычное письмо.
— Он… погиб?
— Его не сожрали индонезийские тигры. Его не убили разбойники-даяки[45]. Он не скончался от лихорадки и не сгинул в море во время кораблекрушения. Мой отец, Одрик Аймон Гаррисон, сообщал любящей жене и двум дочерям, что никогда больше не вернется домой. Там, в тысячах миль от Нового Бангора, он обрел новое счастье — и новую семью.
— Мне… жаль, мисс Гаррисон. Мне очень…
— Ваше сожаление такое же фальшивое, как оливковое масло на ваших полках, — мертвым, ничего не выражающим голосом произнесла Амилла Гаррисон, — Если кто-то по-настоящему и сожалел, так это моя мать. Эта новость оглушила ее — настолько, что нам даже казалось, она не оправится. Она надела траур, словно мой отец был уже мертв. Завесила все зеркала. Почти перестала выходить из дому. Начала вести себя так, как положено вести добропорядочной вдове. Но мы с Аролиной видели — она похоронила не только его. В ее взгляде, когда она смотрела на нас, было что-то такое, отчего нам делалось не по себе. Она словно смотрела на погребальных кукол, обряженных в платья и убранных лентами, а не на как своих дочерей.