Ланцетта прыгнула.
[1] Клепсидра — древние водяные часы.
[2] Лиспунд — древнеевропейская мера веса, состоящая из 16 пундов. Здесь: примерно 8 кг.
[3] Пулены — средневековая обувь, мягкие кожаные башмаки.
[4] Аломантия — древний метод гадания по соли.
[5] Кёльнская марка — средневековая германская мера веса, равная 233,8 грамма.
[6] Помандер — средневековое украшение, часто использовавшееся в качестве контейнера для хранения ароматических веществ.
Часть четвертая
Пять секунд ничего не происходило. И десять секунд. И двадцать.
Холера вслушивалась в тишину так, что норовили закровоточить барабанные перепонки, но ровным счетом ничего не слышала. Здесь, под землей, где не было ветра, а мягкая земля легко впитывала колебания воздуха, звук рождался уже тихим, и умирал невероятно быстро, не порождая эха. Она с тоской вспоминала вырезанные из камня горбы Броккенбурга и грохот колес по мостовой. Она больше никогда не назовет грубый старый Брокк шумным и вонючим, не припугнет проклятьем нерадивого возничего, не…
— Чего ты там разлеглась? Только не говори, что у тебя выдалась свободная минутка и ты решила подрочить?
— Представила, как тебя сношают восемь похожих на крокодилов либлингов! — огрызнулась Холера, — Извини, не смогла удержаться, соблазн был слишком велик…
На самом деле она не разозлилась, больше обрадовалась. Под землей одиночество отчего-то ощущается крайне неуютно. Может, Ланцетта и была кровожадной сукой, но сейчас даже ее общество не казалось неприятным.
— Прыгай, — сухо приказала Ланцетта откуда-то снизу, — И держи пасть закрытой.
Холера спрыгнула. Точнее, покатилась кувырком вниз по чертовой норе, сдирая ногти в тщетной попытке зацепиться и отчаянно ругаясь. В свое время она закатила на бильярде немало шаров в разных кабаках Брокка, но никогда не думала о том, что испытывает шар, метким ударом отправленный в лузу…
Мягкого падения не получилось. Ланцетта железной рукой припечатала ее к осыпающейся стене, и вышло не очень-то нежно.
— Тихо, — шепотом приказала она, — У сфексов нет слуха, но под землей они чутки как дьяволы. Не вздумай орать. Просто смотри.
Холера просто посмотрела. И не рожденный крик съежился где-то в ее груди, точно мертвый ребенок в утробе матери. Превратился в липкий, закупоривший дыхание, ком. Но, что-то, должно быть, все же прорвалось наружу в виде всхлипов, потому что Ланцетта выругалась себе под нос.
— Это…
— Надо было сразу тебе горло вспороть.
— Это…
— Да. Это улей.
Улей.
Не подвал заколоченного дома, как она надеялась. Или подвал, но такого исполинского размера, что здесь мог бы разместиться, немало не ужавшись, фундамент Любекского собора. Огромная яйцеобразная выемка в толще земли, исполинская лакуна, симметричная, но какой-то отвратительной неестественной симметричностью.
Будто какой-то великан бросил в землю недоеденную грушу, отрешенно подумала Холера. Плод сгнил, но земля сохранила в себе его форму. А паразиты, сидевшие внутри, устроили внутри свое царство. Царство, где нет ни ветра, ни солнечного света, а есть лишь кропотливая молчаливая работа в вечном полумраке и треск костей.
Основание огромной чаши, в которой они оказались, представляло собой сложно устроенный лабиринт из бесчисленного множества утоптанных троп, сливающихся друг с другом точно кровеносные сосуды. Но стоило поднять взгляд выше, как дыханию становилось тесно в груди, а сердце сжималось в тугой, наполненный горячей кровью, комок. Вся боковая поверхность была усеяна отверстиями. Ходы, норы, пещеры, штреки, лазы, целые галереи… Из-за того, что их устья были обильно оплетены белесой паутиной, все вместе напоминало кусок разваренного рубца[1] в тарелке, только не мягкого, а минерализировавшегося, покрытого неживым слюдяным глянцем.
Это… Это…
Улей. Огромное логово хищных тварей, укрытое в земле прямо под городом. И не безжизненное, как ей поначалу показалось. Населенное, хоть она это и не сразу заметила. Присмотревшись к копошению внизу, которое сперва показалось ей неживым, вроде колебания травы на лугу, она ощутила дурноту. Такую, что мир на мгновенье сжался до размеров макового зернышка.
— Как там тебя зовут? Хламидия[2]?
Если это и было попыткой оскорбления, Холера ничего не могла ей противопоставить, рот наполнился жидкой едкой слюной, желудок заскоблил о ребра. Даже губы разомкнуть оказалось непросто.
— Холера.
— Черт. Вы, крашенные сучки, все на одно лицо. Не падай в обморок, Холера, не то оставлю им на поживу, поняла?
— Угу.
— Это улей. Черт, ты что, никогда гнезда земляных пчел не видела?
Нет, подумала Холера, но я видела гнездо уховёрток, свитое под половицами. И это было так же омерзительно, уж можешь мне поверить.
— Все ульи устроены похоже, — Ланцетта сохраняла противоестественное спокойствие, отчего Холеру мутило еще сильнее, — Где-то там внизу, под сеном и тряпьем, зимовальная камера. Туда они уходят на спячку. Жаль, что сейчас лишь сентябрь. До ноября мы тут едва ли продержимся, даже если будем играть в игру «Угадай, с кем из жителей Брокка Холера не переспала за последний год».
— Угу.
— Все эти норы по бокам — хозяйственные камеры. Вроде чуланов у нас в университете.
Ну, склады, кладовки, запасы, амбары и все прочее…
— Их… так много.
— До пизды, — согласилась Ланцетта, — Говорят, если все ходы улья собрать воедино, получится дорога от Кёльна до Мюнхена. А это старый улей. Так что, может, и до Праги хватит.
Но Холеру интересовали не ходы, испещрившие внутреннюю поверхность чертовой земляной чаши. Ее интересовало то, что творилось у них под ногами, в ее основании. Ни на миг не замирающее движение, сперва кажущееся хаотичным и неупорядоченным, но представляющее собой что-то вроде нечеловечески сложного танца. Танца, в котором сплелись десятки, а может, и сотни тел.
Ланцетта спокойно проследила за ее взглядом. В полумраке ее глаза не горели, как угли, а лишь едва заметно тлели холодным лунным светом.
— Трутни. Рабочие особи.
— Сучья матерь… Сколько их тут!
— И это далеко не вся большая дружная семья, — усмехнулась Ланцетта, — Может, две трети от нее. Некоторые трудятся в тоннелях, другие отправляются на поверхность, чтоб прокормить домочадцев. В подземном городе хлопот не меньше, чем у магистрата.
— И тот дом наверху…
— Одна из их охотничьих ловушек. Я знала по меньшей мере пять таких в Брокке, но эта… Эта была для меня блядским сюрпризом.
Сколько их тут? Четыре дюжины? Пять? Подсчитать было невозможно, потому что все обитатели подземного улья находились в беспрестанном движении, точно жидкость под давлением в сложной капиллярной системе. Они деловито передвигались по слюдяным тропкам, иногда замирая на несколько секунд, ловко обтекали друг друга на поворотах и сложных перекрестках. Постоянно шевелящееся и кажущееся беспорядочным месиво насекомых. Но это были не насекомые, это были люди. И оттого зрелище выглядело еще более жутким.
Все они были тощими, будто жар улья растворил на их костях без остатка и мясо и жир, а волосы выпали сами собой. Их желтоватые тела, угловатые из-за выпирающих под кожей костей, выглядели сухими и невесомыми, отчего казалось, что при столкновении они должны издавать легкий шелест хитина, как засушенные бабочки.
Кажется, здесь были и мужчины и женщины, но их тела настолько ссохлись, что различия сделались неочевидны. Они двигались порывисто и беззвучно, с деловитой насекомьей грацией, как пчелы в лотке, лица их были сосредоточены и мертвы, а глаза казались полупрозрачными, сухими снаружи и влажными в середке, как не успевшие сформироваться янтарные катышки.
Сталкиваясь друг с другом на узких тропках, они иногда замирали, принимаясь ощупывать друг друга. Тощие руки перебирали пальцами, соприкасаясь в беспорядочных жестах, рукопожатиях и ласках. Они походили не то на слепцов, жадно стискивающих друг друга в объятьях, не то на ссорящихся детей, пытающихся побольнее ущипнуть друг друга. Они словно танцевали, но не используя при этом ни ног, ни тела, одними лишь руками, но танцевали так быстро, что за ними не поспел бы самый разнузданный контрданс из тех, что исполняли в Гугенотском Квартале. Иногда кто-то из них, устав щипать, поглаживать и барабанить, внезапно открывал рот и приникал к другому в отвратительной пародии на страстный поцелуй, погружая язык в чужой рот, точно маленький сухой яйцеклад.
— Так они общаются, — Ланцетта вновь удивительно ловко угадала ход ее мыслей, а может, все мысли Холеры сейчас были написаны на лице, — Определяют на вкус, что ел другой, сыт ли он и здоров.
Холера отползла от осыпающегося края вглубь норы, что вела к их земляной камере. Ей показалось, что если она еще секунду будет смотреть на беззвучные поцелуи ссохшихся обитателей улья, ее вырвет горькой желчью и будет рвать всю оставшуюся жизнь, сколько бы та ни длилась.
— Кстати, тебе это понравится. Иногда они используют для этого то, что между ног. Для них, в общем-то, никакой разницы, но выглядит забавно, верно? Так думаешь, ты смогла бы стать своей здесь?
Холера не отозвалась, ей завладела новая мысль. Мысль была жуткой, как извивающаяся уховёртка, но Холера не могла так просто вышвырнуть ее из головы, та уцепилась ядовитыми цепкими лапками.
Где выход? Где блядский выход из этого исполинского, выточенного в земле, лабиринта?
Улей был пронизан тысячами отверстий, но все они походили друг на друга, как бубоны на груди больного чумой. Одинаковые по размеру и форме, оплетенные паутиной, они не были снабжены ни вывесками ни указателями, обитателям этого подземного города не было в них нужды. Наверно, они ориентировались по запаху или…
Наверно, здесь можно блуждать годами, отрешенно подумала Холера. Она представила, как бежит, срывая дыхание и спотыкаясь в вязкой паутине, бежит вслепую, выставив перед собой руки и молясь всем демонам Ада. Но все, на что она натыкается, это сухая земля. Она не слышит звуков Броккенбурга, те не проникают так глубоко под толщу земли. Все, что она слышит, это шорох сухой кожи и пощелкивание костей. Все, что она видит, это тусклые янтарные огоньки в темноте…
Точно уловив миг ее слабости, боль в ее несчастной, едва не размозженной, голове усилилась. Пульсирующая точка боли, устроившаяся за правым ухом, закопошилась, живо напоминая о себе.
— Где выход? — процедила Холера сквозь зубы, ощущая себя слишком слабой, чтоб огрызнуться, — Где нора, что ведет наверх?
Ланцетта даже не взглянула в ее сторону. Почти слившись с землей, она продолжала наблюдать за жизнью улья, сама неподвижная, как камень.
— Попробуй ту нору, перед которой лежит половичок с вышитой надписью «Добро пожаловать». Откуда мне знать? Это улей, а не привычный тебе бордель!
— Иди ты нахер, — простонала Холера, чувствуя, что ее сознание сейчас сползет в какую-то непроглядную темную топь, — Иди ты нахер, сучья псина.
Кажется, она впала в какое-то подобие транса, болезненное оцепенение, похожее на тяжелую похмельную дрему. В этом состоянии рассудок окутался защитным рубищем, предохранявшим его от лезущих ядовитых мыслей, но при этом окончательно утерял счет времени. Она не знала, сколько часов Ланцетта проторчала у выхода из норы на своем наблюдательном посту. Наверно, не один и не два, потому что вернулась волчица осунувшейся и с посеревшими губами. Точно не лежала недвижимо, вжавшись в землю, а махала тренировочной рапирой на фехтовальном дворе.
На Холеру она взглянула с отвращением, как на тряпье, сваленное в углу.
— Две новости, — буркнула она, прижимаясь к земляной норе напротив нее, — Одна из них тебе может понравиться. Другая едва ли. Какую хочешь первой?
Холера не наскребла сил на улыбку. В горле было сухо, будто она целый день глотала пересохшую землю.
— Если я захочу хорошую, ты скажешь что-нибудь вроде «Эй, я нашла тебе славную партию. Отличного парня, трудолюбивого и ответственного». А когда я спрошу про плохую, ты наверно скажешь, что он суховат и мне наверно придется использовать весь запас соплей чтобы не нахватать жопой заноз…
Ланцетта внимательно взглянула на нее из-под притрушенных земляной пылью ресниц.
— Я надеюсь, Вариолла держит тебя в ковене ради твоего умелого язычка, а не из-за твоего чувства юмора.
Холера с трудом поднялась на своем сыпучем ложе.
— В чем хорошая новость?
— Кажется, я знаю, где выход.
Холера мгновенно встрепенулась. Вся ненависть к Ланцетте в мгновение ока испарилась, настолько, что она чуть было рефлекторно не схватила ее за руку. Но вовремя опомнилась.
— Где?
— Там, внизу, — Ланцетта вяло махнула рукой, — Один из тоннелей. Они все похожи друг на друга, как лица прокаженных, но один как будто выделяется из прочих.
— Половичок с вышивкой?
— Вроде того. Я заметила, что сфексы, что приходят оттуда, часто тянут с собой всякое добро. Мешковину, сено, битую посуду, старый инструмент, ржавые гвозди… Проще говоря, всякий сор. Понимаешь, что это значит? Такое не выкопаешь в земле, они добывают это наверху. Если выход есть, то он там.
Ах, сука, кажется, она слишком устала даже для того, чтоб обрадоваться доброй новости.
— Вот, значит, как…
— Что, про плохую новость и не спросишь?
— Она очевиднее, чем свежая бородавка на твоем лбу, — некоторое удовлетворение Холере принес лишь испуг Ланцетты, мгновенно прикоснувшейся пальцами к лицу, — Добраться до него будет не проще, чем до главного бального зала во дворце Сатаны, так ведь?
Ланцетта неохотно кивнула, перестав ощупывать лоб.
— Я насчитала около семидесяти сфексов. Иногда чуток меньше, но редко. Или им не нужен сон или они сменяют друг друга. И у выхода их вьется больше всего. Чертовы пауки.
Подземные жители не имели ни членистых лапок, ни хелицел, но вспомнив тусклое мерцание полупрозрачного янтаря в их глазницах, Холера мысленно согласилась. Взгляд сухого привратника сразу показался ей каким-то странным, рассеянным и сосредоточенным одновременно. Каким не бывает у демонов и людей, но бывает у покрытых хитином обитателей подземных нор.
— Они в самом деле пауки?
— Сфексы-то? Хер их знает, — неохотно отозвалась Ланцетта, взъерошив свои грязные патлы, — Обычно я равнодушна ко всей мелкой живности кроме той, что ползает у меня в штанах.
Это было удачным моментом для шутки, но сейчас Холера была сосредоточена на другом.
— Но про сфексов ты знала. И про дома-ловушки.
— Знала только то, что болтают у нас в ковене.
Ланцетта достала нож из рукава дублета, но без всякой необходимости, просто проверила остроту лезвия на грязном ногте. Возможно, ее успокаивал этот процесс, как саму Холеру успокаивало вино с люцерной или хороший секс.
— Так они пауки?
— Не знаю. Говорят, они похожи на пауков. То есть, их настоящие тела. Но и наши их вполне устраивают. Они паразиты по своей природе. Насекомые-паразиты. Они пробираются в голову человека и устраивают себе там теплый домик. Наверно, с уютной спаленкой, с кроватью и балдахином, маленькой залой с камином и прочей дрянью. Только мозг они при этом съедают. Ни к чему захламлять новый дом старым барахлом, верно?
Холера изобразила рвотный позыв, который Ланцетта встретила понимающим кивком.
— Да. Полная срань. С другой стороны… Эти блядские домики, что растут у нас на плечах, сыграли с ними херовую шутку. Стали для них самих ловушкой.
— Ловушка для паразита?
— Так говорят. На самом деле сфексы и люди не так давно встретились друг с другом. До того они жили в черепах у коров. Слышала про коровий недуг? Это когда корова теряет аппетит и застывает на месте, глядя в одну точку. Сфекс в это время обедает ее мозгами, а потом откланивается, благодарит за трапезу и убирается восвояси через ухо, как через форточку. А вот с людьми… С людьми все вышло не так просто.
— А как? — жадно спросила Холера, — Как вышло?
— Поначалу они, наверно, были довольны. До черта хорошей сытной жратвы. И неважно, что эта жратва считает себя человеком, ходит, разговаривает, обсуждает цены на пшеницу… Но потом оказалось, что все не так просто.
— Что, наш мозг не похож на коровий?
Ланцетта хмыкнула, снимая лезвием тонкую стружку со своего ногтя.
— За твой я не поручилась бы. В общем-то да, оказалось, что мозги у нас устроены иначе. Более сочные, наверно. Набив брюхо, сфексы жирели настолько, что уже не могли выбраться наружу. Оказывались замурованы в своем миленьком маленьком домике до скончания жизни. Говорят, если проломить голову кому-то из этих ублюдков, наружу выберется большой мясистый серый паук, немного похожий на краба. И торопливо побежит прочь.