К железной двери намертво приклеен прямоугольный лист ватмана, разлинованный вдоль и поперёк так, что почти всё пространство на нём разделено на клетки. Всего триста шестьдесят шесть делений и маленький участок ничем не заполненного места в самом низу. Девяносто две клеточки аккуратно закрашены зелёным, девяносто две красным, девяносто одна — жёлтым, а оставшиеся сохраняют цвет слегка посеревшей от времени бумаги. Посреди ватмана красуется круглый магнит с красной пластиковой нашлёпкой.
…Когда они просыпались, мама, пожелав им доброго утра, передвигала красный магнит на одно деление и спрашивала их бодрым и приподнятым тоном: «А какой сегодня день?» Алька обычно подскакивал с кровати, бежал к двери, спеша ответить первым, подслеповато щурясь, рассматривал тусклые цифры и выдавал: «Два… Четыре…». «Двадцать четыре», — поправляла мама и добавляла восхищённо: «Ах, какой ты у меня молодец».
Инна обычно старательно игнорировала эти диалоги, хотя в замкнутом пространстве единственной жилой комнаты сложно было спрятаться от их радостных лиц и голосов. Инна никак не могла взять в толк: чему тут радоваться? Разве есть повод? Ладно, идиотик Алька, ему палец покажи, будет смеяться до икоты, но мама… Она же взрослая, умная и всё понимает, зачем же их держит за дураков? Отец, похоже, разделял Инкино мнение, но вмешивался редко. Только иногда ворчал: «Какой день-какой день. Нет для нас больше дней, были да вышли». Мама смотрела на него с упрёком и возвращалась к своему ежеутреннему ритуалу.
Вообще, мама постоянно вела себя так, словно их пребывание в убежище — временная трудность, и все они скоро выйдут на поверхность. Она упорно праздновала даты, помеченные в календаре, напевала песни про замёрзшую маленькую ёлочку и белый ландышей букет. Кивая на потолок, замечала: сейчас пришла весна и тает снег, или, раскладывая по пластиковым плошкам содержимое очередной жестяной банки, мечтательно улыбалась: самое время для земляники, и заставляла Инну вспоминать и рассказывать о том, как они ходили на Вуоксу, ставили палатку, собирали землянику под соснами и встречали рассвет на воде, в покачивающейся на волнах лодке.
Глупый Алька подтягивал тощие коленки к подбородку и мечтательно вздыхал: «А чего меня с собой не взяли? А после возьмёте?» Он был ещё совсем крохой, когда случился «последний день», и не помнил жизни наверху. Даже на рисунках всегда изображал родителей, Инну и самого себя, заключённых в коричневый квадрат комнаты. Мама обычно хмурилась, разглядывая эти жирные линии, и добавляла зелёную полосу внизу и жёлтый кружочек в верхнем углу рисунка.
— Это — солнце, это — травка, — поясняла мама. — Понимаешь?
— Понимаю, — серьёзно кивал Алька. — Там, наверху.
— Да, — обнадёженно подтверждала мама. — Нарисуй, как вы с Инной пошли гулять во двор.
Алька снова кивал, склонялся над бумагой, старательно мусолил карандаш, вырисовывая кривобокие фигурки, окунал облезлую кисточку в краски, аккуратно стряхивал капли, прижимая жидкую щетинку к краям баночек.
— Готово, — провозглашал он наконец и демонстрировал родителям своё произведение.
— Неплохо, Леонардо, — усмехался папа, бросив беглый взгляд на лист.
А мама сдвигала брови, и у неё над переносицей сходились две тонкие морщинки.
— Очень хорошо, — говорила она с той фальшиво-одобрительной интонацией, с какой часто обращалась к детям. — Вот и травка у тебя тут есть, и солнышко светит, и вы с Инной очень красиво получились. Только вот это что? — тыкала мама пальцем в коричневые полосы, обрамляющие рисунок.
— Это, — пояснял Алька, — стены и потолок.
— Так нету, нету наверху стен и потолка, — кипятилась мама. — Совсем.
Алька только моргал и смотрел с подозрением.
— А как же солнце без потолка держится? А потолок без стен? — бормотал он, и хотя мама не раз пыталась объяснить ему устройство верхнего мира, наотрез отказывался верить в то, что вся солнечная система «держится» на электромагнитных полях.
Может быть, причина крылась в том, что Альке в ту пору едва исполнилось четыре, и он был слишком мал, чтобы понимать такие сложные вещи. Или ему не под силу было представить себе что-то столь грандиозное — ведь уже полтора года весь мир ограничивался для него тесным бункером да несколькими туннелями, ведущими к хранилищам и подземной станции? Для короткой Алькиной жизни срок оказался вполне достаточен, чтобы позабыть.
Сам Алька утверждал, что прекрасно помнит старый дом, и, наслушавшись маминых и Инкиных рассказов о прежней жизни, сочинял всякую нелепицу вроде: «Когда я жил под солнцем, у меня была своя лошадка, я катался на ней каждый день, и она гладила меня хоботом». Инка поддакивала ему, только хихикала украдкой. Алькины небылицы были хоть каким развлечением, а с развлечениями у них было туго.
Нет, сначала жизнь в бункере походила на приключение. Инна на какое-то время почувствовала себя героиней своих любимых мультиков о детях-супергероях. Быстрые сборы, спуск на лифте вниз, на несуществующие этажи. Полутёмные туннели, по которым нужно было ходить, освещая себе путь фонариками. Собрания на станции, куда приезжали в грохочущих вагонетках такие же беженцы. Инна радовалась, что не надо ходить в ненавистную школу. Каждый день они включали радио и слушали ровный голос диктора, рассказывающего о том, как важно не впадать в панику, о том, что подземные хранилища обеспечивают им безопасность и что о времени, когда выход на поверхность станет возможен, будет объявлено особо. Папа целыми днями пропадал в дальних, ещё не исследованных Инной, частях убежища, восстанавливал обрушившиеся туннели и систему электроснабжения. Мама вздыхала, раскладывая по тарелкам рис и подогретые консервы:
— Разве нет на складах нормальной еды? Уж тебе могли бы и предоставить, — упрекала она папу.
Тот возражал резко:
— Мы и так в привилегированном положении, жаль, что ты этого не осознаёшь.
Тогда родители ещё ссорились. Инне их перепалки не слишком нравились, а Алька и вовсе прятался под стол, пережидая вспышки маминого раздражения и отцовского гнева. Но всё же… Глупо, но потом… Инна скучала по этим разговорам на повышенных тонах. Словно споры делали их настоящими.
Потом радио замолчало, папа уже не уходил надолго и всё больше лежал, по уши закутанный в одеяло, а мама перестала жаловаться. К папе она теперь обращалась, приглушая голос до шёпота, а к детям — каким-то чужим, фальшиво-ласковым бодрым тоном. Инну такие демонстрации родительской любви и уверенности в счастливом исходе ужасно коробили. Она была слишком большой, чтобы купиться на это, поэтому мама чаще возилась с Алькой, в то время как Инна, поджав под себя ноги, сидела на родительской постели, уткнувшись в планшет. В подземелье интернета не было, но в памяти устройства хранилась пара фильмов, игра в лабиринт и целая электронная библиотека.
Однажды, когда Инна вела по лабиринту светящуюся точку, переливающуюся всеми цветами, папа уселся в изголовье кровати и заглянул ей через плечо. Инна играла, с каждым ходом всё больше запутываясь в ловушках виртуального пространства, но папа не вмешивался, пока точка не заморгала алым и посреди экрана не появился значок, предлагающий попробовать ещё раз. Тогда папа тронул Инну за локоть: «Дай-ка», — забрал у дочери панельку и несколькими лёгкими касаниями перевёл программу в режим демонстрации.
— Дело в том, Инка, — начал он доверительно, — что это не просто игра. «Лабиринт минотавра» — это тренинг, и в его основе лежит не выдуманное пространство, а схема убежища. Я говорю тебе это, — продолжил он тише, — потому что ты уже достаточно взрослая, чтобы понять. Смотри: мы — тут. — Папа ткнул пальцем в пересечение линий, и изображение на планшете приблизилось. — Замок, — пояснил он. — пусть и не замок на самом деле, это такой код. Поняла? — папа умолк, дожидаясь Инкиной реакции, а она никак не могла отвести взгляда от его рук. Прежде светлая кожа теперь окрасилась жёлтым, на тыльной стороне кистей и пальцах расплывались тёмными паутинками следы от порванных капилляров. — Инн, ты со мной? Земля вызывает, приём.
— Мир-три отвечает с орбиты, — Инна улыбнулась, вспомнив их детскую игру. — А мама знает? — вернулась она к прерванному разговору.
— Конечно, — кивнул папа. — Так вот, попробуй запомнить основные локации. Замок — мы. Сокровищницы — склады промтоваров. Алтари пенатов — продуктовые склады.
Папа ещё долго расшифровывал игровые названия, указывая на выходы, переходы, заселённые и незаселённые бункеры. Цветами от жёлтого до алого обозначались опасные зоны, выходы наружу, как ни забавно, были замаскированы под «вход в царство Аида».
— Тут не всё точно, — признался отец наконец. — Некоторые места возможной утечки пропана никак не обозначены, как и облучаемые зоны, а туннели, что мы уже успели обезопасить, горят красным. Руки раньше не доходили внести изменения. Но сейчас — самое время.
Папа вздохнул то ли печально, то ли утомлённо. Отложил панельку на покрывало, прикрыл глаза, несколько секунд помассировал сквозь веки глазные яблоки и вернулся к планшету. На смену виртуальной карте пришли колонки значков и цифр. Отец скользил по ним кончиком указательного пальца. Время от времени легонько похлопывал по экрану, открывая окошко редактора, и выстраивал в ряды светящиеся синим формулы.
— Научишь меня так? — поинтересовалась Инна, и отец замер.
— Я не усп… не знаю, — прошептал он неразборчиво, не отрываясь от экрана, и добавил чуть громче: — Тут база нужна, а у тебя что — шесть классов даже не закончила. Так что, Инка, — папа наконец перевёл на неё взгляд. — Вряд ли. Но, если включить пространственное мышление, — он согнул крючком указательный палец и легонько постучал Инну по лбу костяшкой, — этот лабиринт может помочь тебе сориентироваться в убежище, выйти куда угодно и найти дорогу назад.
Инна хотела спросить ещё что-то, но тогда так и не удалось продолжить разговор: сначала Алька отвлёк, позвал играть, и какое-то время они сражались в камень-ножницы-бумагу, а потом перешли на «ловитки» — Инна втянулась и даже исполнилась азартом: Алька довольно шустро отдёргивал ладошку-пончик от ладошки-дракончика; потом мама отправила их к контейнерам, выбрасывать скопившийся мусор; а когда они вернулись, папа уже дремал.
Тогда это не показалось Инне важным. Ей думалось, что будут другие дни, и у неё достаточно времени в запасе — и чтобы расспросить отца обо всём, и чтобы научиться всему тому, что умеет он: создавать и менять программы, чинить любые электроприборы, превращать ряды формул в движущиеся картинки. Только потом Инна поняла, почему отец всегда называл тот день, когда они спустились в убежище, последним — а тогда она была почти такой же дурочкой, как Алька. Считала себя достаточно взрослой для правды, а сама точно так же отказывалась видеть то, что было под носом.
Только раз после того случая Инна смогла побыть с отцом наедине. Он шёл за новой порцией консервов и позвал её с собой: «Будешь показывать путь, вот и посмотрим, как ориентируешься». Инна с готовностью согласилась и сосредоточилась на выполнении задачи. Бывать прежде на продуктовом складе ей не приходилось, так что в выборе пути она могла опираться лишь на опыт, полученный в компьютерной игрушке. Но одно дело смотреть на лабиринт сверху, а совсем другое — находиться внутри. Она считала шаги, мысленно разделяя маршрут на равные отрезки, загибала пальцы на каждом повороте. Больше всего она боялась сбиться, и поэтому не сразу заметила, что осталась одна. Просто удивилась тому, что не слышит шагов рядом, а потом повернула голову, чтобы спросить у отца, верно ли она выбрала направление, и обнаружила, что спрашивать некого: проход пуст, лишь её собственная тень расплывается тёмным пятном по бетонной стене.
— Папа! — позвала она, но никто не отозвался.
Инна застыла на месте, не в силах ни понять, что произошло, ни принять хоть какое-то решение. Она ошиблась? Свернула не туда? Или… К «пенатам» ведёт не один путь, может быть, отец пошёл по другому?.. Что, если он испытывает её: справится ли сама? Горло сдавило спазмом, неожиданно подступили слёзы, а ответ никак не желал находиться. Как поступить: идти дальше, вернуться к исходной точке? Инна попыталась успокоиться, дышать глубоко и мерно — так, как учил их с Алькой папа. Получалось плохо: воздух выходил из лёгких рывками, а вдыхать было почти больно.
Спустя несколько минут послышались неровные шаги, шорох колёс тележки по бетонному покрытию, и в туннель, освещая себе путь ручным фонарём, вошёл папа. Когда он приблизился, Инна тут же отвернулась, чтобы он не увидел её мокрых щёк, и проговорила хрипло:
— Я решила, что потерялась.
— Это я отстал, не поспеваю.
Инна не глядя кивнула: папа и впрямь шёл слишком медленно и говорил задыхаясь. Она могла бы заметить это и раньше, только вот в голове никак не желало укладываться, насколько всё изменилось.
— Ты болеешь? — спросила она.
— Да, — ответил отец просто, и Инна замедлила шаг: очевидно, она и сама знала, пусть эти разговоры и были у них под запретом. Мама всё напирала на то, что папа устал, и детям нужно оставить его в покое, а когда Алька однажды возмутился: «Как папка устал, он же всё время лежит», — родители не стали ничего пояснять, только папа долго смеялся. Но здесь, пока они вдвоём, Инна могла спрашивать о вещах, не предназначенных для Алькиных ушей. Она достаточно взрослая, чтобы…
— Чем?
— Хватанул радиации больше положенного, вот и попал.
Папа говорил так спокойно, словно ситуация была обычной, и в ней не было ничего опасного. Но Инна всё же уточнила:
— И ты поправишься?
— Не знаю.
Эти слова заставили её споткнуться на гладкой бетонной дорожке. Инна вдруг забыла, на каком она участке пути, какие повороты лабиринта уже миновала, а какие ждали её впереди. Она стояла, направив свет фонаря в пол, силясь понять, куда идти дальше, в какую сторону поворачивать.
После этого их похода папа почти перестал вставать. Инна не считала дни, лишь иногда кидала взгляд на мамин самодельный календарь и замечала, что красная шляпка магнитика сдвинулась на несколько строчек вниз. Но в один из дней папа поднялся, надел свой старый рабочий комбинезон, в котором раньше ходил на восстановительные работы, и ушёл из бункера, не объясняя, куда и зачем направляется. Он так и не вернулся.
Они не обсуждали его исчезновение, даже Алька не спрашивал, куда делся папа, и Инна тоже не решалась заводить об этом разговор. Мама учила Альку буквам. Читала им вечерами вслух, грела завтраки и ужины на крошечной конфорке. Инка много раз подряд проходила «лабиринт минотавра» и на каждой из своих прогулок по кусочку осваивала ставшие его прообразом разветвления туннелей убежища. Рукава свитеров и кофт становились короче, волосы отросли, и теперь жидкая коса болталась у неё за спиной между лопаток. Алька тоже зарос и напоминал маленького заморенного львёнка со свалявшейся гривой. Иногда Инна брала Альку в свои вылазки, и они возвращались с добычей: то с рулоном синтепона, то набив карманы пластиковыми тубусами с растворимой аскорбинкой. Это длилось до тех пор, пока однажды вечером, когда Инна захотела в очередной раз пройти выученную наизусть игру, планшет просто не зажёгся. Он лежал у неё на коленях бесполезной чёрной дощечкой. Инна подключала планшет к розетке, жала на все кнопки, вскрывала и закрывала корпус. Если бы папа был рядом, он смог бы его починить. Но папы не было, а мама, устало посмотрев на Иннины попытки, только бросила короткое: «Всему приходит срок». И Инка, задыхаясь от бешенства, выскочила прочь из комнаты. После она долго сидела на холодном бетонном полу коридора и размазывала по лицу злые слёзы.
Они так и не помирились. Они с мамой не могли помириться, потому что, кажется, никогда не ссорились. Не адресовали друг другу грубых слов, не кричали, не спорили. Просто в какой-то момент Инна перестала верить маме, а мама перестала Инне доверять: или это произошло в другой последовательности?
Обида делала Инну слепой. И она словно не замечала кислого запаха, ставшего постоянным в их бункере, маминой худобы, залысин в её причёске, пожелтевшие склеры глаз. Когда Инка, наконец, обратила на всё это внимание, она спросила: