- Ундины? - глупо переспрашивает Румпель, всё ещё с трудом осознавая происходящее. Он почему-то думал, что проснётся дома, в своей кровати, от того, что папа щекочет его пятку, или от свиста и бульканья воды в медном чайнике, водружённом на крюк над полыхающем в очаге огнём, или от прикосновения маминых рук, ласково перебирающих его волосы. Но он по прежнему лежит у моря, на нагретом песке и слушает какого-то странного отрока.
- Ну, да… Ты что не видел их?
Румпель отрицательно мотает головой.
- Повезло. Мерзкие ядовитые твари. Раз встретишься — не позабудешь, - усмехается белый мальчик как-то грустно. - Лучше пойдём, пока ты с ними не познакомился…
- Куда? В деревню?
- Ну-у-у, - задумчиво тянет новый знакомый. - Можно назвать и так. Хотя мы живём… не в домах.
Румпельштильцхен недоверчиво рассматривает того, кто стоит перед ним. Если бы не волосы светлые до бесцветности — мальчишка как мальчишка. Но есть что-то ещё делающее его чужим и чуждым… Полупрозрачная бледность? Движения — мягкие, грациозные — так двигаются кошки, не люди? Грустное и спокойное выражение слишком взрослое, для нежного маленького лица?
- Кто — вы? - спрашивает Румпель. Он встал, расставил ноги пошире и сжал кулаки. На всякий случай. Происходящее больше не кажется ему сном.
- Мы — сильфы. Если захочешь, можешь остаться с нами… - отрок неопределённо машет рукой. - Тебе объяснят. Меня зовут Арн.
- Я Румпельштильцхен, - он говорит медленно, точно опасаясь запнуться в собственном имени.
- А короче? - переспрашивает Арн.
- Румпель, - выдыхает мальчик тихо и смущённо.
Арн кивает ему:
- Поспешим.
***
Ильзибель ставит ведро с водой на земляной пол. Смачивает тряпицу, оттирает горящего в лихорадке мальчика. Её мальчика. Сына. Она смачивает горло, запястье, кладёт влажную ткань ему на лоб. Встаёт на колени перед кроватью, вжимаясь лбом в тюфяк. Ей надо приготовить отвар, как велел тот господин в чёрном, чумной доктор.
Вода, которую она наливает в котёл — с примесью песка и мути — в ведро попали комья грязи, которые… Неважно. Неважно, что женщины не хотели пускать её к колодцу — но всё же освободили дорогу, опасаясь касаться той, в чьём доме поселилась смерть. Неважны слова, что они говорили, и полетевшие ей в спину палки и комья земли. Ильзибель знает — они всего лишь хотели защитить — своих детей, своих мужей. Она не должна была идти к колодцу. Она могла бы набрать воды в лесном роднике. Она так и поступит. В следующий раз. Но… в этот. Ильзибель было слишком страшно уходить из дому надолго. Потому что… она боялась вернуться и обнаружить на постели остывающее тело, в которое не смогут вернуть жизнь уже никакие снадобья и лекари. Неважно,- бормочет Ильзибель себе под нос, пристраивая котёл на ещё непрогоревшие угли. Неважно, - повторяет она, аккуратно отсыпая в воду долю порошка, что оставил ей чёрный человек. Словно других слов не осталось на свете.
Пока первая порция лекарства остывает в стоящей у изголовья кровати широкой глиняной чашке, Ильзибель пытается пристроить сына в подушках, чтобы он не захлебнулся, когда она будет его поить. Она прижимает к себе горячее обмякшее тело, шепчет в ухо: “Неважно, сынок, неважно”. Мальчик на её руках обвис, как тряпичная кукла, и ничто кроме дыхания — поверхностного и сиплого — не выдаёт присутствия жизни. Ничего, неважно, - повторяет женщина утешительные слова, вливая в чуть приоткрытый рот содержимое чашки. Большая часть отвара стекает у мальчика по подбородку. Ильзибель плотно сжимает губы, хмурится, выплёвывает в пространство слова: «Я не отдам его, тебе не заполучить моего сына, слышишь? Не этого. Не сейчас». Это совсем не похоже ни на молитву, ни на мольбу. Женщине становится немного неловко от собственной дерзости, которой она могла разгневать неведомые силы. Но отступать поздно, и Ильзибель снова пытается влить в находящегося в забытьи сына немного лекарства: на этот раз — она видит как движется выемка на детской шейке — мальчик сглатывает заполнившее его рот горьковатое питьё.
***
Здесь было лето — под ноги ложилась сочная высокая трава, шелестели широкими листьями деревья. Румпель шёл следом за Арном и копил вопросы. Что это за остров? Кто его правитель? Почему Малкольм Храбрый так похож на его отца? Как отыскать дорогу домой? Что это за синие цветы, закрученные, точно бараньи рожки? Как Арн находит путь без тропинок и дорог? Поблизости есть пасека или звонко жужжащие над тяжёлыми головками цветов пчёлы — дикие? Арн — это полное имя или прозвище? Но когда они достигли буковой рощи, все вопросы вылетели у мальчика из головы.
Это не было деревней. Сильфы спали там, где их сморит сон, ели там, где находили пищу, а от непогоды укрывались под кронами деревьев, столь древних, что под порывами ветра их ветви жалобно скрипели. Но главным отличием было не отсутствие домов. Здесь не было взрослых. И девочек. Все встретившиеся Румпельштильцхену сильфы напоминали мальчишек: от едва стоящих на ногах малышей до парней почти расставшихся с детством. Они не были схожи друг с другом, но общей была бледность, и гибкость, кажущаяся не человеческой, и густые длинные волосы — белые, синие, красные, зелёные… А почему?.. - пытался спрашивать Румпель, но его каждый раз прерывали, обнажали в улыбке зубы, неизменно белые и ровные, смеялись серебряно точно в горле у его собеседников прятались маленькие колокольчики. Этот смех был так заразителен, что Румпель не мог на него обижаться и к звенящим тонким звукам присоединялось его собственное отрывистое хихиканье. Да, сильфам было не до ответов, они — играли.
За этот день Румпель узнаёт больше игр, чем за всю свою предыдущую жизнь. Он спасает принцессу от драконов, сам исполняет роль злобного разбойника и даже прекрасной дамы — за неимением девочек — изображать их приходилось по очереди, ощупью, с завязанным полоской мягкой ткани глазами, ловит своих приятелей за запястья, осваивает игру в «дюжину» и строит маленький дом из влажной земли, щепок и мха… Всё это захватывает его и возвращение домой напрочь исчезает из мыслей. Только когда небо темнеет и солнце начинает клонится к западной стороне горизонта, Румп вспоминает, что так и не выяснил ничего про дорогу к дому. И ещё — после жёлтых сладковатых цветов карганы — он не держал во рту ни крошки съестного.
- Интересно, что едят сильфы?
Он произносит это вслух, и Двойняшки — пара совершенно одинаковых крепких и широких в плечах сильфов со спускающимися до лопаток фиалковыми волосами — переглядываются удивлённо.
- То что захотят, разумеется, - отвечают они хором.
Близнецы зеркальным жестом пожимают плечами и Румп слышит их хохот — заливистый перезвон двух бубенцов.
- Ты голодный, что ли? - спрашивает один из двойни, тот что стоит слева.
- Ещё как, - признаётся мальчик.
- Он голодный! - восклицает второй близнец и улыбается во весь рот, словно удачной шутке.
- Чего смешного? - переспрашивает Румп угрюмо.
А сильфы уже окружают его плотным кольцом, хихикают, качают головами, шуршаще перешёптываются, указывают на него пальцами…
- Чего такого? - мальчик прикрывает голову в защитном жесте. Ему не нравится, когда над ним смеются. И у них в деревне мальчишки так обступали того, кого собирались…
- Ничего, - внезапно говорит Арн, и другие — Малышка, Болтун, Уве, Кудряш, Хельмут и другие те, чьих имён он не запомнил, подхватывают шелестом: - Ничего, ничего, ничего.
- Просто странно, - продолжает Арн и слегка прикусывает нижнюю губу острыми белыми зубками. - Большинство из нас не помнят как это — быть голодным. Мы не нуждаемся в пище так, как ты…
- Но мы едим, - вставляет Болтун. - Ради удовольствия.
- Остров даёт нам всё. Достаточно пожелать, - поясняет Арн грустно.
- Мы запросто раздобудем тебе еды, - снова влезает Болтун.
А Малышка — долговязый, с острым выпирающим кадыком и огненно-красными волосами — опускает голову и просит почти застенчиво:
- Можно, я?
Прежде, чем кто-то успевает возразить, он выставляет вперёд ладонь и на ней появляется нечто аппетитное — крохотная корзинка из золотистого пшеничного теста заполненная диковинными фруктами.
- Пирожное, - объявляет Малышка гордо.
Румп тянется к лакомству и расправляется с ним в два укуса.
- Точно хлеб с мёдом, - удивляется он.
- Вкус, - поясняет Арн. - такой как захочешь и вообразишь.
- А сам я… - начинает мальчик.
- У тебя тоже так получится, - кивает сильф. - Когда ты станешь одним из нас.
- Как мне стать таким? - спрашивает мальчик и смотрит на Арна сосредоточенно.
Тот поясняет:
- Просто. Достаточно захотеть остаться здесь навсегда. Никогда не пытаться вернуться в то место, которое раньше называл домом. Играть, но не делать ничего полезного. Ну, если захочешь ты можешь сделать маленькую земляную хижину, как сегодня… А задумаешь построить настоящую, в которой можно жить… Или вместо волшебной пищи, попытаешься приготовить настоящую… Это убьёт тебя, если ты станешь одним из нас.
- Убьёт, - повторяет мальчик, пытаясь разгадать смысл сказанного. Он не глупый, он уже слышал о смерти, да и видел её, пусть слова были другими.
Будешь делать всё правильно и этого не случится, - успокаивает Арн. - Со временем, обретёшь своё настоящее имя. И забудешь, как был человеком.
- А тебя, как звали раньше? - не может удержаться от вопроса Румпель.
- Так и звали, - отвечает Арн почти сердито. - Меня никак не могут забыть там. Слишком долго. А пока помнят… Нового имени мне не получить.
Румпелю кажется, что в глазах у сильфа блестят слёзы. Только кажется. Это всего лишь отразившийся в светлых глазах луч солнца, прячущегося за горизонт.
- Слишком много слов приходится на тебя тратить, - говорит Арн недовольно, и сильфы, ещё недавно разглядывавшие мальчика с недоверчивым любопытством, перестают обращать на него внимание.
Румпелю больше всего хочется заплакать. Так он и поступает: опускается на ещё хранящую дневное тепло землю, закрывает лицо ладонями, тонко всхлипывает, размазывает заливающие щёки капли, сжимается в комочек и не стыдясь рыдает. Слезы бывают и сладкими. Особенно, если плакать прижавшись к тёплому боку, ощущая на плечах тяжесть маминых рук. Но здесь, на острове Нигде, у слёз другой вкус — на губах оседает солёная горечь. Румпель вжимается в землю и горестно всхлипывает. И слышит чьё-то сдавленное рыдание. Плачет здесь не он один.
На остров опустилась ночь, и сильфы уснули. Кто-то пристроился на ветвях, кто-то лежит прямо на траве, широко раскинув руки. Большинство вечных детей спит мирно, по лицам их блуждают сонные улыбки, а груди едва вздымает лёгкое дыхание. Но не все сильфы одинаково спокойны. Хельмут стонет во сне, и его мокрое лицо блестит при лунном свете. Плечи Уве, лежащего так, что волосы закрывают его почти полностью, содрогаются от рыданий. Арн лежит на корнях старого бука, и зрачки его движутся под сомкнутыми веками. С губ срывается тихое бормотание: «Забери меня, мама». Так вот в чём дело, догадывается Румпель. Те из них, что носят прежние имена, те, кого помнят за пределами острова, и сами не могут до конца забыть свою прошлую жизнь, и воспоминания о ней возвращаются к ним ночами. Мальчик спешит прочь. Ему кажется, что если он заснёт в этом месте, казавшемся ему днём таким уютным и безопасным, то к рассвету его лицо примет оттенок слишком бледный для человеческой кожи, а волосы окрасятся в какой-нибудь яркий цвет. Мальчик не знает, как ему добраться до дома, но помнит, как попал сюда. И если вернуться назад по собственным следам… Румпель утирает слёзы и вступает на тропинку, ведущую к морю.
***
Этот дом встречает его тишиной. Никто не отзывается на его окрик, никто не склонятся перед ним в поклоне, с угодливым «Вы пришли, господин лекарь», никто не смотрит в спрятанные под защитными стёклами глаза с надеждой и страхом. На узкой кровати близ очага лежат двое — мальчик лет пяти и женщина, чей возраст определить гораздо сложнее. В прошлый раз он подумал, что ей около тридцати, но сейчас, когда её лицо спокойно и неподвижно, она кажется моложе. Женщина держит ребёнка в бережном объятьи, а под щекой у неё расплывается тёмное пятно. Кровь. Уже свернувшаяся и засохшая. Тишину нарушает мерное сиплое дыхание мальчика. А женщина или не дышит, или дышит слишком тихо. Толстая кожа перчаток мешает понять какие на ощупь её руки — горячие или ледяные. Тростью он переворачивает женщину на спину, достаёт из сундучка матовое блестящее стекло и почти прислоняет к измаранному кровью приоткрытому рту. Дыхание должно превратить блестящую поверхность в запотевшую и тусклую. Но ничего не происходит. Для верности чумной доктор ударяет женщину по локтю тяжёлым набалдашником трости. Он ждёт, что рука дёрнется в неосознанном жесте, разрывающем забытьё. Но женщина по-прежнему неподвижна. Мертва. Он должен был бы привыкнуть к смерти, таково уж его ремесло, он и привык. Но всё равно он мучительно пытается вспомнить имя женщины, что сгорела так быстро. Ильзибель, кажется так. Он сталкивает с кровати её тело. Садится рядом с мальчиком, что дышит тяжело и сипло. Отбрасывает одеяло и осматривает тело в поисках новых бубонов — их нет, только старые налились и созрели. Он разглядывает губы мальчика — они сухи и потрескались от жажды и жара, но крови на них нет. Лекарь сжимает осунувшиеся детские щёки двумя пальцами — указательным и большим. Он ожидает, что увидит во рту не нашедшую выхода кровавую рвоту. Или распухший, почерневший язык. Но нет. И чумной доктор берёт круглую чашку, стоящую у изголовья постели, и набирает воду — в деревянной кадке в углу единственной комнаты этого дома, и поит мальчика, придерживая его голову на весу. Он не обязан делать это, но ему почти интересно, ему было бы интересно, если бы он не устал так сильно. Чумной доктор, человек в чёрных доспехах из кожи и плотной ткани, сидит на краю кровати рядом с умирающим ребёнком, у его ног лежит покойница, а он борется с желанием откинуть со лба мокрую белесую прядь и растереть виски пальцами. Всё равно не выйдет. Потому что маска тверда, как дерево или железо, потому что перчатки делают руки такими неповоротливыми. Чумной доктор встаёт, перекладывает сваленный в кучу хворост в очаг, подкладывает под сухие палки пук соломы. Огниво дважды выпадает из его рук, но он всё же зажигает огонь, достаёт щипцы — и держит их в пламени, пока лезвие не становится красноватым от жара. Раскалённый металл касается налившегося гноем бубона над ключицей, и мальчик — лекарь внезапно осознаёт, что не знает его имени — выгибается всем телом, и кричит длинно и хрипло, но всё же остаётся в своём беспамятстве. Это почти интересно. Потому что в чумном докторе ещё живёт рыжий и тощий студент медицинского факультета, приходивший в восторг от того, как хитро устроен человек. Гораздо сложнее, чем он думал, когда ассистировал отцу в его цирюльне. Но лекарь слишком устал, поэтому он не достаёт спрятанное в длинном рукаве стило и не записывает наблюдения на вощёной дощечке, а снова накаляет щипцы, чтобы прижечь бубоны на ногах. Мужчина надеется, что у этого мальчишки найдётся родня. Что его не оставят одного в этой жалкой лачуге. Чумной доктор не любит, когда его усилия пропадают втуне.
***
На берегу гораздо светлее, чем в буковой роще. Море сияет мягким зеленоватым светом. Песок кажется белым. Арн говорил о каких-то опасных существах из моря. Но теперь Румпель не слишком доверяет словам сильфов. Мальчик раздумывает: ему стоит зайти в воду и отыскать ту щель на дне, что ведёт к лесному колодцу? Даже если удастся выплыть в правильном месте, как он сможет выбраться из западни скользких высоких стен? Мальчик почти скучает по чёрному человечку, обернувшемуся его папой. С Малкольмом Храбрым было весело. И бургомистр острова наверняка может ответить на все его вопросы.
Мальчик подходит к самой кромке воды, волны ласкают его ступни, оглядывается и видит женщину тоже стоящую на берегу. Высокую, широкую в пояснице, с тёмными волосами рассыпанными по плечам. Она одета в одну нижнюю рубаху, но не обнажена, как дивные создания из чащи леса. Эта женщина кажется Румпелю такой обычной. И вместо того, чтобы бежать от неё, Румпель задирает голову и спрашивает звонко: