Удочка была хорошей, телескопической. Самохин купил ее через интернет. Выгодное предложение - и набор розовых желатиновых червячков в подарок. Червячков Самохин сам съел, а удочкой стал любоваться.
Окончив любоваться, Самохин смотал удочку и сложил ее, как телескоп, вдвинув стальные цилиндры один в другой - складывались они с упоительным щелчком. Крючки хищно отблескивали. От них пахло металлом.
"Отпуск", - подумал Самохин.
В городе особо не порыбачишь. Город пыльный, ржавый и величаво-тесный - будто кандалы, сомкнутые на запястьях Волги. Живой рыбы здесь с огнем не сышещь - разве лишь в садках - где рыба перезрелая и бесплодная, с мутными розовыми глазками и тусклой чешуей; вся остальная рыба завозная, из окрестных деревень и рыбхозов, безнадежно мертвая - хоть и свежая, этого не отнять. Свежеубитая, с клеймом "Каспрыбы".
Самохину же хотелось рыбалки.
Он помнил детство в деревне. Розовые рассветы, небо белое и синее, и солнце хищными щупальцами захватывает все новые и новые облака. Они с кузенами сидят на реке и забрасывают удочки в свежие быстротекущие воды. Река лишь называется рекой, на самом деле это канал, но вот рыба в нем самая настоящая. Даже сом на глубине таится, усами шевелит. Речное чудовище, злое божество.
Самохин открыл глаза.
Сейчас он не на рыбалке и не в детстве, а в собственном дачном домике за городом - двадцать лет спустя.
Отпуск.
Вечерело, свежий ветер теребил занавески. Самохин встал и поставил чайник. Хотелось кофе. Он заглянул в бадью и обнаружил, что вода кончается.
Надо набрать еще из бассейна.
Бассейн. Смешное название. Колодцы здесь называются бассейнами. Порой Самохин путал их с настоящими бассейнами - где отечные мужики в резиновых шапочках плещутся кролем под руководством инструктора.
Самохин вышел на улицу и поежился. Ветер был сильным, за алеющим горизонтом медленно набухала кроваво-сизая гроза, полускрытая стеной домов. Он взял два ведра и направился к бассейну.
Затянутый тиной и илом пригород, частный сектор. Сюда еще не добрались нержавеющие лапы Водоканала, поэтому водой их снабжал водовоз, советского построя машина со скошенным лбом кабины и облупленным синим баком. Недавно как раз был завоз, воды предостаточно. Самохин откинул тяжелую, пропитанную сыростью крышку бассейна и заглянул внутрь.
Вместо своего отражения в квадратной рамке он увидел в воде какое-то бурление. Внутри барахтались тени.
Ему это не понравилось.
"Лягушек, что ли, завез?" - подумал Самохин и поежился. Не очень-то хотелось пить воду с лягушачьей икрой. Да и вообще.
- Спасите... Тону! - донеслось снизу.
Самохин, дёрнувшись всем телом, отшатнулся назад. Одно ведро покатилось по земле, другое он прижал к груди, с подозрением и даже с неприязнью смотря на сбитый, влажный край колодца. Потом, опомнившись, бросился вперёд и вновь склонился над тёмным, волнующимся зеркалом, в котором плавали редкие, тонкие травинки да несколько мелких щепок. Сердце Самохина забилось чаще, сильнее, и в то же время как-то спокойнее.
"Ребёнок упал, - подумал Самохин, но в то же время его не покидало ощущение, что его разыгрывают, что кто-то шутит над ним, и сейчас, вынырнув, испугает. - А может быть, и закинул кто, ребёнка. Специально.
Самохин вновь увидел серое, неспешное шевеление в глубине бассейна, будто кто-то на секунду поднялся к поверхности и тут же канул вниз. Он стал расстёгивать рукава, быстро торопливо, но, расстегнув всего одну пуговицу, выругался и, забыв про рубашку, он перевесился через цементный край, больно врезавшийся в живот, и вытянул руку туда, где вновь мелькнуло что-то живое. Рука почти по локоть опустилась в воду, прошла влево-вправо, зацепила что-то твёрдое, в чём через одну ужасную секунду Самохин с облегчением распознал крупную щепку, а затем под ладонью вдруг пробежало что-то большое, прохладное и мягко-скользкое, будто крупная рыбина. Самохин в ужасе и отвращении выдернул руку из воды, неосознанным жестом провёл ею по рубашке на своей груди и поморщился - рука была вся в слизи.
"Неужто труп? - подумал он, смотря вниз. Там опять не было видно ничего. - Уже разложился и..."
Он помотал головой, вновь вытирая пальцы о рубашку. Затем нерешительно взялся за пуговицы. Мысль о том, что ему придётся опуститься в эту воду, где плавает, возможно, распухшее, склизкое тело, заставила его поёжится. Мокрый рукав неприятно тяжелил и холодил руку, мелкие струйки затекали на живот.
Самохин решительными, уверенными движениями достал из кармана телефон.
"Позвоню в милицию, - решил он, чувствуя облегчение от того, что больше ему не надо представлять, как он опускается в бассейн. - Может, подшучивают, а может, и труп. Пусть приезжают и смотрят. А я не буду. Я и не должен".
Внизу мягко, осторожно плеснуло.
- Ну ты чего? - услышал Самохин тот же голос. - Купаться полезешь, или нет?
На тёмной воде, окружённое густой паутиной чёрных, с зелёным отливом волос, белело женское лицо. Молодое, совсем бледное и неприятное. Если бы не сияющие влажной зеленью огромные смеющиеся глаза, он бы назвал это лицо некрасивым, но с ними оно обретало спокойную, уверенную красоту, какой могут похвастаться испорченные дети в богатых семьях.
- Делать нечего, да? - Самохин убрал покорно потемневшую "трубку" в карман и покачал головой. - Здесь люди на весь посёлок воду берут, пьют, детям готовят. А ты здесь...
- А я здеся купа-аюсь, - засмеялась она, и, всплеснув руками, отплыла к противоположной стене. У неё был сильный, очень явный и даже грубоватый деревенский акцент. - Я тута, значит, воду вам попорчу, ну? Это говоришь?
Самохин уже не говорил. Он вдруг понял, что девушка-то голая, и уже далеко не ребёнок - над водою на миг мелькнули, забелели в отражениях сотнями бликов и вновь скрылись в темноте две вполне себе сформировавшиеся девичьих груди. Самохин сначала растерялся, и даже не отвёл взгляда, лишь после того, как они пропали, поняв, что ему сейчас показали, и тогда уже, рассерженный, отвернулся, всем видом показывая, что абсолютно не впечатлён и ни капли не заинтересован.
"Подростки, - сказал он про себя с презрением и снисходительностью, за которой взрослые вечно прятали зависть. - Пороть бы надо их..."
Он откинул некстати полезшие в голову образы, вызванные словом "пороть" и недавними белыми бликами на воде, и вновь посмотрел вниз. Девчонка грызла ноготь на большом пальце.
- А я тебя думала вначале за черпалки твои цапнуть да к себе утащить. А теперь и сама рада, что пожалела тебя. - она сплюнула кусочек отмеревшей кожи в воду и вновь принялась грызть. - Ладонь у тебя больно мягкая да тёплая. Ладная ладонь, добрая, такой, наверное, хорошо девку за грудь держать. Да и топором махать тоже легко.
Самохин вспомнил прикосновение и сглотнул. Мотнув головой, он грубо произнёс:
- Вылезай давай. А то родителям твоим скажу, что ты голая здесь бултыхаешься...
- Умерли у меня родители, - она на миг погрустнела. - Давно уже умерли. Я и лица их уж не помню, только помню, как отец мне пащелков раздавал, когда не слушалась, - она оттолкнулась от стены и подплыла ближе, - а я часто не слушалась, уж это правда. Там идёт кто-то, - сказала она, сверкнув глазами в сторону и улыбнулась. - Ты только не выдавай меня, Ваня, хорошо?
- Какой я тебе Ваня? - растерянно пробормотал Самохин.
- А я всех своих Ванями кличу, - она пожала бледными плечами с налипшими волосами, и Самохин вновь отвёл взгляд. Невдалеке, с ведром в одной руке и папиросиной в другой, шагал, выбивая сапогами пыль, Дядь Миша. - Только ты вот чего, - заговорила вновь девушка. - Не выдавай меня всё же. Пусть воды наберёт, да домой снесёт. А то защекочу, - улыбнулась она. И вдруг, перевернувшись, ушла под воду, показав худую спину, белые, с синевой бёдра - и дальше, и дальше, и дальше.
Самохин весь сжался лицом, повернул от бассейна прочь и несколькими крупными, широкими шагами отошёл на безопасное расстояние, затем замер. Лицо его стало необычно сосредоточено, веки дрожали. Он кривил губы, будто хотел что-то сказать, или выругаться, но зубы его сжались намертво. Тогда он вдруг весь развернулся к бассейну и вперился в него взглядом, рассматривая, как впервые. Он успокоился теперь, лицо его приобрело торжественное, даже возвышенное выражение. Он знал, что не тронется с места, не заговорит, не позвонит никому и даже не закричит, пока не поймёт, для себя одного поймёт, что он увидел дальше. Он понимал всю невозможность увиденного, где-то даже оставалось в нём смешливое, ироничное ощущение ненастоящести, подделки, злой шутки, которую сыграла с ним девчонка с зелёными глазами, но там же внутри пряталось осознание необратимости. Той необратимости, которая появляется у психов и убийц, перешедших черту -теперь уже ничего не будет, как прежде, теперь уже каждое в его жизни будет отмечено этим событием, потому что он видел, он видел, что у неё там дальше.
В детстве он читал сказку с иллюстрациями, про трёх братьев. Там была ещё и русалка, которая зазывала людей своим голосом и затем их топила. Один из братьев залепил глиной уши и стал говорить русалке, как та красиво поёт - да только акустика здесь плоха. Он очаровал её, взял на руки и отнёс к стене замка, положил недалеко у рва. Стена замка отражала её собственный голос, и русалка поползла на него, останавливалась, пела - и вновь ползла, пока не канула вниз. Художник изобразил тот самый момент - русалку на краю обрыва, зачарованную собственным голосом, прекрасную и не видящую опасности, и стоящего позади смеющего садиста, которому было мало просто сбросить её вниз самому, или заколоть, но который был готов наблюдать за её обречённым движением смерти. Маленький Самохин изрисовал всю эту картинку связкой зажатых в ладошке карандашей, а потом, из мести - и всю книгу.
Хвост девушки, сидящей в колодце, не был таким, как у той, на картинке. Он был бледным, с прожилками, одновременно и жирный и плоский. Это был сомий хвост, - ясно понял Самохин, и ему стало несколько легче. Русалки ведь наполовину рыбы, так почему бы и не сом?
Дядя Миша тем временем подошёл к бассейну, опустил ведро на землю и, вытащив папиросу из зубов, помахал дымящейся пятернёй Самохину.
- Здорово, Олеж! Ты чего там нашёл, а? Увидал чего?
- Нет, дядь Миш, - сосредоточенно ответил Самохин. - Просто задумался вдруг ни с того, ни с сего... Сам не знаю. Закурить не дадите, дядь Миш?
- Держи, - пожал плечами дядя Миша и татуированной рукой достал связку папирос, перехваченных ниткой. Он сам выращивал на заднем дворе табак, и папиросы скручивал сам. Вкус у них был грубоватым, но приемлемым.
Самохин раскурил папиросу и закашлялся.
- Дядь Миш, а русалки бывают? - спросил он осипшим голосом.
- Бывают, - неожиданно серьезно ответил тот. - Говорят, что если ночью на речку купаться пойдешь - утащат тебя и сожрут! С костями! А еще они по ночам плачут. Ты этих дурней не слушай, которые говорят, что это чайки орут - русалки это. Вон, Лешу Хаптаханова утащили. Пошел ночью купаться и пропал - его потом баграми раздутого из реки доставали. Мордас ему русалки объели до кости, пришлось по штанам опознавать адидасовским. Ничего, опознали.
Заметив, как изменилось лицо Самохина, дядя Миша вдруг ухмыльнулся.
- Небось поверил?
- Нет, - максимально спокойно ответил Самохин.
Докурив папиросу, он пожал руку дяде Мише, развернулся и пошел домой с двумя тяжелыми ведрами.
"Объели до кости", - думал он по пути.
Надо же.
До кости.
Оставив ведра на пороге, Самохин торопливо вернулся к бассейну. К тому времени дядя Миша уже ушел. Ветер утих, однако дело свое сделал - тучи подступили к поселку. В пыль упали первые нерешительные капли. Самохин откинул крышку бассейна и перегнулся через край:
- Эй. Ты здесь?
Из воды показались мокрая голова. Русалка смотрела на него огромными зелеными глазами и выжидала, высунув из воды острый подбородок. Самохин не видел ее целиком, и это нервировало. Он подозревал, что с хвостом этим она размером и весом сильно превосходит человека. Сом ведь большая рыба. Под пять метров. На мгновенье мелькнула гадливость.