– А ты дерзкая, – заметил Выхин. – Почему не в школе?
– Так август, милый человек. Нормальные люди в это время не учатся, а отдыхают. Вам бы тоже посоветовала.
Она хихикнула, и Выхин хихикнул в ответ. Дерзость девочки ему неожиданно понравилась.
– Ключ-то есть?
– А как же.
Дверь закрылась, а через полминуты открылась вновь. Ленка, широко улыбаясь, протянула Выхину связку ключей на толстом кольце.
– Мама занималась похоронами вашего отчима, – сказала Ленка. – Если что, у нас тут часть его вещей лежит. Иван Борисыч хотел, чтобы его одежду раздали нуждающимся. Мама собрала, что могла. Так что не удивляйтесь, если в квартире небольшой погром. Никто не думал, что вы приедете. Вам три или четыре телеграммы отправили по разным адресам.
– Я много переезжал, – ответил Выхин, принимая связку из её руки. – Меня вообще сложно поймать.
– Как будто убегаете, – кивнула Ленка и добавила по-взрослому. – Все мы постоянно от кого-то убегаем.
При этом она продолжала мило улыбаться.
Растерявшийся Выхин кивнул, поблагодарил ещё раз и заторопился на пятый этаж. Поднимаясь по лестнице, он подумал о том, что девушка, наверное, до сих пор смотрит ему в спину. Но оборачиваться и проверять не стал.
2.
Выхин шагнул в серый узкий коридор квартиры, втянув голову в плечи. Сам не заметил, а втянул.
Показалось, что сейчас из кухни выглянет мама. У неё волосы закручены в бигуди, лоб вспотел. Одета в любимый махровый халат синего цвета и ещё в тапочки. Жарко, душно, а она в халате. Готовит что-то, как обычно. Если не убирается, то готовит. На плите у неё постоянно стояли две большие кастрюли, одна алюминиевая, а вторая – эмалированная, жёлтая, с двумя пятнами сколов на боку. В эмалированной, вспомнил Выхин, часто варился жирный наваристый борщ на сале. Южное лакомство. Нигде больше он не встречал борщ с плавающими кусками сала, и чтобы картошка не варилась кусочками, а забрасывалась, чищеная, целиком, потом вылавливалась и мялась в пюре, чтобы погрузиться обратно.
Во рту скопилась слюна. Из кухни как будто запахло котлетами, яичницей (тоже на сале), свежим салатом. Выхин протёр лицо, стряхнул пот и наваждение исчезло.
Первое, что заметил – драные обои в коридоре. Их как будто срывали кусками, обнажая кривые треугольные отметины шероховатого бетона и старых иссохших газет. Потом увидел пустой плафон под потолком, валяющуюся в беспорядке мужскую обувь на том месте, где раньше стояла обувная полка. Увидел деревянную вешалку, на которой болтался зелёный пуховик.
Выхин, не разуваясь, сделал несколько шагов, как будто из прошлого в настоящее. Или наоборот. В ванной комнате чернел кусок влажной стены, где, должно быть, стояла стиральная машина. Пахло сыростью. Из крана редко капало, в раковине уже появилась тонкая полоска ржавчины.
Стеклянная дверь в кухню была закрыта. Выхин толкнул её – вот сейчас навалится запах жареной картошки и квашенной капусты! – и всё тут оказалось пустое и мёртвое, лишь отдалённо напоминавшее о прошлом. Те же молочные обои с красными бутонами роз. Тот же старый холодильник, один бок которого когда-то давно Выхин обклеил наклейками «Терминатора» и переводными картинками из американских жвачек. Обеденный стол возле окна укрыт блестящей от старости и жира скатертью. На столе – электрический чайник (новьё), стопки грязной посуды, а рядом – рюмки, стаканы, чашки, вилки, пластиковые тарелки, пустые пакеты из-под сока. Всё навалено в беспорядке, одно на другое. Под столом – много мусорных пакетов, штук пять или шесть. Забиты и завязаны.
Раковина тоже была в грязной посуде до краёв. На столешнице валялся огрызок чёрного хлеба, покрывшегося плесенью. И эта крохотная деталь, этот забытый всеми хлеб, почему-то сразу развеял наваждение.
Пустое и мёртвое, точно. Прошлое ушло безвозвратно, никто и никогда не сможет вернуться.
Мама не приготовит на ужин макароны с тушеным мясом. Отчим не привезёт с рынка рыбу, ещё живую, которая будет плескаться в ванне. Никто не разрежет арбуз, и он не лопнет с хрустом под напором лезвия и не обнажит спелую ярко-красную мякоть. Не будет всего этого, кончилось.
В тишине кухни заурчал холодильник. От мусорных мешков потянуло гнильём. Неприятно. Выхин уронил вещмешок на табуретку, распахнул окна, впуская тяжёлый летний воздух, в котором перемешались ароматы выхлопных газов, цветущих акаций и кипарисов.
Из окна был хорошо виден санаторий «Ласточка». Строительный забор опоясывал многоэтажные корпуса с чёрными глазницами-окнами, с облупившейся штукатуркой и содранной лепниной; разваливающиеся и пустые. Шестиметровый сверкающий пик, венчавший центральный корпус, теперь был надломлен и вгрызался в небо коротким отростком. Когда-то давно на этот пик мечтали забраться местные пацаны. Считалось, что как только ты доберешься до верхушки, где болтался на ветру флаг России, то тут же все девчонки в компании будут твоими. Интересно, забрался хоть кто-нибудь?
Выхин внезапно вспомнил, что в северном крыле «Ласточки» был огромный открытый бассейн. Много лет не вспоминал, а тут… На губах проступил колючий вкус хлорированной воды, показалось, что одежда вдруг промокла насквозь и её нужно стащить как можно быстрее, но вокруг люди, все смотрят, все готовы тыкать пальцами и смеяться, кричать: «Жирный пончик – съел батончик!».
Где-то за спиной захохотали множеством ртов.Он развернулся, но кухня, само собой, была пуста. Воспоминание нехотя отлипло, как отсыревший скотч.
– Проклятая жара, – пробормотал Выхин.
Хотя, кого он обманывает. Дело было не в жаре, а в возвращении в город. Слишком много воспоминаний здесь было похоронено. Они всколыхнулись, как пыль под ногами, и навязчиво полезли в голову.
Надо бы закончить срочные дела и искупаться под холодным – или даже ледяным! – душем.
Выхин прошёл в комнату, раздвинул тяжёлые бархатные шторы – их покупала мама ещё когда жила с настоящим отцом в Мурманске – и отворил окна здесь тоже, впуская шум улицы. Отметил мельком, что в комнате вообще всё вверх дном. Кто-то выдвинул диван на середину, опустошил книжные полки и серванты, задрал ковёр, сложил постельное бельё и одежду стопками вдоль стены. Всюду лежали наполненные мусорные мешки. Будто прошлое человека после смерти – это мусор, от которого нужно как можно скорее избавиться.
Долго смотрел на рассыпанные по полу строительные гвозди – разных размеров, использованные, гнутые, с проржавевшими шляпками.
Потом нашёл пульт от кондиционера, пощёлкал, не разобрался. Кондиционер, висевший в углу у окна, подмигивал красной кнопкой, но не хотел работать. Ладно, позже.
Выхин перешёл во вторую комнату, поменьше. Когда-то тут была его детская. Личное королевство с подданными-солдатиками и крепостью из стульев и одеял в центре. Сейчас, конечно, о детской ничего не напоминало. Похоже, Иван Борисыч с мамой использовали комнату, как спальню. Почти всё место занимал разложенный диван. В углу стоял старый низенький шкаф. На широком подоконнике выстроились горшки с завядшими растениями.
Диван тоже был завален набитыми мусорными мешками. Выхин и здесь первым делом открыл в комнате окна, потом перенёс мешки в коридор.
Он быстро вспотел, но не останавливался, пока не утрамбовал мешками всё пространство перед дверью. В доме не было мусоропровода, придётся тащить к мусорным бакам на углу дома.
Потом сложил диван в бывшей детской, тяжело отодвинул его левый край и заглянул в щель между диваном и стеной. Там было полно густой свалявшейся пыли. Деревянный плинтус потрескался – кривая трещина тянулась от угла и раздваивалась на шляпке ржавого гвоздя. Выхин потянул за этот гвоздь и тот поддался – как раньше – легко выскользнув из отверстия.
Чувствуя, как зарождается в груди что-то давно забытое, азарт от нахлынувшей ностальгии, Выхин подцепил пальцами край паркетной доски, отодвинул её и внезапным привычным движением из прошлого, приподнял так, чтобы открылось небольшое углубление между бетонной плитой пола и стены.
Пиратский клад пятнадцатилетнего шкета. Спрятан так, чтобы никто не нашел.
И ведь не нашли.
Как же Выхин переживал, что не смог добраться до него, когда уезжал! Обстоятельства сложились таким образом, что даже заглянуть в детскую не получилось. И как же радовался сейчас, разглядывая торчащий из углубления край целлофанового пакета. Аккуратно подхватил его и выудил. Пакет был мятый-перемятый, замотанный синей изолентой, для надёжности. От него пахло пылью и грязью. Не сходя с места, Выхин зубами отодрал край изоленты, размотал, вывалил содержимое на диван и вперился взглядом в рассыпавшиеся сокровища.
Прежде всего это были деньги. Семь тысяч бумажками разного достоинства. Славься стабильность, купюры до сих пор были в обороте. Зеленые тысячные девяносто седьмого года, хоть и измятые, но годные. Выхин подавил острое желание побежать сейчас же в магазин и купить поесть. Позже, позже.
Ещё: набор вкладышей, коллекция из далёких девяностых, которую он собрал в Мурманске, а потом возил с собой, как талисман. Вкладыши хорошо сохранились, но сейчас, увы, вряд ли бы кого-нибудь впечатлили. Разве что можно продать в интернете.
Ещё: два самодельных значка. Для себя и для самой красивой девочки во дворе. Никто эти значки никогда так и не нацепил.
Наконец Выхин взял в руки старую тетрадку с зелёной обложкой, сложенную вдвое. Открывать не хотелось, но он всё же открыл и на первой же странице увидел рисунок гелиевой ручкой. Вспомнил.
Портрет был дурацкий, с нарушением всех возможных пропорций, но в тоже время хорошо узнаваемый и страшный.
«Андрей-бармалей, сделал шляпу из гвоздей»
Весной двухтысячного он нарисовал Дюху Капустина, выливая злость на страницу тетради. Нафантазировал всякого, изобразил главного недруга в шляпе из гвоздей, которые были вколочены прямо в голову. Выхин вспомнил, с каким удовольствием прорисовывал каждый гвоздик, входящий в череп ненавистного Капустина. Будто вбивал по-настоящему.
Бац-бац молоточком.
Он взялся за край страницы, чтобы перевернуть. Тетрадь была изрисована полностью. Той зимой у Выхина было полно времени на рисование, особенно когда он прятался в отсыревшей лесной пещере, полной камней и призрачных лиц.
Капля пота соскользнула с кончика носа и упала на рисунок, смазав левый глаз Капустина, превратив его в тёмно-синюю кляксу.
– Чтоб тебя…
Нет, он вернётся к тетради позже. А сейчас – уборка.
3.
Выхин убирался несколько часов.
Выбрасывал мусор, выгребал грязь, расставлял по местам мебель, мыл посуду, пылесосил – делал ещё сотню мелких, но обязательных дел, которые все вместе возвращали в квартиру жизнь. А жизнь тут была необходима, это точно.
За окном уже начало темнеть, когда он, вымотанный до предела, понял, что на сегодня хватит. Появилось скоротечное ощущение покоя. Каждый раз, обживаясь в новой квартире, Выхин надеялся, что это навсегда, но обманывал сам себя.
Он сходил в магазин. На месте небольшого фруктового киоска поставили сетевой супермаркет.
Желудок постанывал от предвкушения. Последний раз Выхин нормально ел сутки назад, на вокзале. Купленная тогда шаурма была холодной и склизкой, но он всё равно заталкивал её в рот, потому что привык, что еду нельзя оставлять на потом. Сейчас же можно было купить пельменей, макарон, сливочного масла и хлеба. Можно было позволить себе даже молоко. И ещё мороженного и двухлитровую бутылку кваса – лучшего напитка жарким летом.
На улице стало прохладнее и свежее. Минувшее тяжелое утро возвращало Выхину долги. Он уже размышлял о том, как после ужина отправится на городской пляж, освежиться. А завтра, пока не ушло настроение, сходит на кладбище, положит цветы на могилы маме и Иван Борисычу. Обязательно нужно сохранить в глубине души чувство светлой ностальгии. Родные люди всё же.
У подъезда на лавочке сидела горстка молодёжи. Всем лет по пятнадцать, не больше. Из портативной колонки что-то громыхало и рычало. Молодёжь, приметив подходящего Выхина, принялась с любопытством его разглядывать. Все загорелые, рослые. Выхин ярко выделялся на их фоне белизной кожи. Он снова втянул голову в плечи. Сейчас кто-то из них откроет рот и…
«Жирный, жирный, поезд пассажирный»
В лицо полетит презерватив, наполненный краской или хоккейная шайба. Дюха Капустин, главный, чтоб его, заводила, вежливо поинтересуется, почувствует ли Выхин боль, еслио складки его жира натурально затушить сигарету? А Выхин огрызнётся, полезет на рожон, завяжется драка, ну, как драка, избиение, потому что Дюха в здравом уме не полезет на Выхина один. Подбегут его верные друзья (как всегда), с палками и камнями, а дальше… дальше понятно что, можно и не вспоминать.
Вот только Капустин пропал в лесу девятнадцать лет назад. Нет больше тощего курносого заводилы.
– Вы баскетболист что ли? – спросил паренёк с блестящими от геля, лихо зализанными гребнем вбок волосами.
– А?
– Большой такой. Из баскетбола?
В их любопытстве не было агрессии. Просто во дворе внезапно появился кто-то выбивающийся из общей обстановки. Огромный – и ростом и весом – мужик с щетиной, одетый в непонятное, как будто дровосек, выбравшийся из глубин местного леса.
– Ага, баскетбол, – сказал Выхин. – Этот, третий разряд. В «Химках» играл.
Кто-то из подростков удивлённо присвистнул. Выхин открыл дверь, протиснулся внутрь подъезда и заспешил наверх. Всё ждал в спину шутку про вес и рост. Что-нибудь едкое, злое.
Сами начали, подумал он, мысленно защищаясь неведомо от чего.
У дверей квартиры стояла женщина и давила на звонок. Выхин остановился, хрустнув пакетами. Женщина обернулась, и он её сначала не узнал, а потом узнал, а потом не поверил, что узнал.
– Элка?
Никто в двухтысячном не называл её нормальным именем – Алла. Потому что это имя нельзя было склонить, сделать «подростковым». Поэтому прилипло сленговое «Элка». И ещё дразнилка была про нахалку. Что-то такое, да.
Одногодки, то есть сейчас выходит как и ему - тридцать четыре. Выглядела почему-то старше, хотя Выхин не был уверен, что умеет правильно определять возраст по внешности. Изменилась – это без сомнений. Куда-то пропали густые каштановые кудри, теперь появилась кроткая тёмная стрижка, делающая лицо овальным. Вокруг губ морщины, под глазами – тёмно-желтые мешки (как у него самого, впрочем). Располнела в ногах, стала шире, плечистее, коренастее, будто всю жизнь тренировалась крепко стоять на земле. А ведь тогда, в пятнадцать, выглядела легче пёрышка, талию можно было обхватить ладонью…
– Ты постарел, Выхин, – сказала она, улыбнувшись.
Улыбка осталась прежней.
– А ты всё такая же… – он хотел сказать «красивая», но запнулся.
Алла смущённо махнула рукой.
– Давай, открывай, путешественник. Впусти даму в дом.
Он впустил. Вдвоём потоптались в узком коридоре. Из одного пакета, неловко поставленного на обувницу, вывалилась банка консервированного горошка. Алла хихикнула басисто – и слышать это было странно – после чего прошла на кухню.
Выхин последовал за ней, внимательно разглядывая, как кот разглядывает нового человека в доме. Он не мог никак сопоставить образ из своего воспоминания и женщину, усевшуюся на табурет у окна. Разве могли они иметь что-то общее? Элка из двухтысячных никогда бы не оделась в такое – джинсы на широком заду, клетчатая рубашка, армейские ботинки. Утончённая, милая Элка носила сарафаны и платьица, а иногда чёрненькую такую узкую юбку-лодочку и блузку, вызывая гнев старшего брата и обожание всех мелких пацанов во дворе.
– Ну чего уставился? – добродушно спросила она. – Я тоже, может быть, не верю, что это ты. Щетина на пол лица, нечёсаный. Правда, как был богатырём, так и остался. Ну и глаза, конечно. Классные у тебя, Лёва, глаза, их не изменишь.
В её голосе, показалось Выхину, была типичная женская теплота. Мамина. Так родители встречают уставшего ребёнка, вернувшегося с экзаменов. Сразу захотелось что-нибудь рассказать, про жизнь, про то, где шлялся всё это время, про проблемы и невзгоды. Всё-всё.