Гаэтано Дура. «Лунные обитатели». Литография из «лунной» сюиты. Неаполь, 1836.
Непосредственно же к написанию рассказа Одоевского явно подтолкнула статья Н. Н. Страхова «Жители планет», опубликованная в январе 1861 г. в первом номере журнала братьев Достоевских «Время» и сопровождавшаяся многочисленными критическими откликами[31]. Она-то и предопределила и крылатость «зефиротов» Одоевского, и всю направленность рассказа. Поскольку соответствующий отрывок приведен нами в приложении, мы не станем утомлять читателя пересказом положений Страхова, каковой с утомительным пафосом и немалым презрением к птицам[32] доказывает невозможность и ненужность для человека крыльев. Отметим лишь, что в статье Страхов цитирует высказывание зоолога и геолога С. С. Куторги (1805–1861): «Почему вы знаете, что после нас на земле не явятся, например, люди с крыльями? Они будут летать, а не ходить; а летать гораздо лучше, чем ходить!» Отсюда фраза Одоевского из сопроводительного письма к рассказу: «вопрос о возможности новой породы людей уже был затронут наукою». Одоевский полемизирует с пылким антропоцентризмом Страхова и конечным выводом философа относительно неоспоримого превосходства физического строения человека над телесным устройством всех прочих созданий природы. Человек, пишет Страхов, боролся с самим царем зверей, львом, «и истреблял его гораздо прежде, чем поумнел до того, что выдумал порох». Для Одоевского на первом месте стоят силы эволюции: в облике зефиротов он выстраивает эволюционный конструкт, который не только превосходит человека, но и не страшится никакого пороха.
Люди-птицы. Гравюра Л. Бине к первому изданию романа Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком» (1781).
В этой курьезной полемике о достоинствах крыльев Одоевский мог опираться и на фантастический роман Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком, или французский Дедал» (1781, сокращенный русский перевод 1936). Именно наличие крыльев — правда, искусственных — позволяет Викторину, герою романа, стать властелином колониальной империи южных земель. В романе, добавим, содержатся описания многочисленных существ, представляющих собой гибриды человека и животных, в том числе «людей-птиц», а также фривольные рассуждения о «невозможной любви», в данном случае между обычным человеком и великаншей.
Еще одна фраза из письма Одоевского к Мельникову-Печерскому также нуждается в пояснении: «Между строк этой статьи находится, как увидите, намек на теорию Южных Американских штатов». Речь идет, как можно догадаться, о возникновении в феврале 1861 г. Конфедерации Штатов Америки и назревающей гражданской войне в США. В том же феврале произошло и другое судьбоносное событие — встреченная Одоевским с восторгом отмена крепостного права в России. Напрашивается заключение, что «между строк» в «Зефиротах» проходит тема рабства, безусловно занимавшая мысли Одоевского в период написания рассказа.
Попытка рассмотрения рассказа как «иносказания», напрямую связанного с крестьянской реформой, уже была сделана в давешней статье С. Анкериа. К сожалению, то было покушение с негодными средствами. «Разыгралась великая трагедия: крестьянам, жившим от земли, достался в удел “воздух” (ветерок, зефир, откуда и название зефироты <…>) — утверждает автор. — Владимир Федорович вооружился едкой сатирой и вот, ровно за сорок дней, сотворил великолепную картину о новых существах, зефиротах, которые летают и поют, а пищу земную отвергают с пренебрежением, оставляя ее паразитам-помещикам»[33]. Подобная интерпретация видится на редкость ошибочной; даже если следовать логике Анкериа и искать в рассказе аллегорию «паразитов-помещиков», то это, конечно же, птицелюди-зефироты, что «не сеют и не жнут», а только парят в небесах, превращая обычных «земных» людей, этих крестьян от сохи, в подневольных батраков. Но Одоевский далек от такого рода примитивных аллегорий. «Зефироты» скорее представляют собой некое размышление о биологической обусловленности рабства и мистических законах мироздания. Homo sapiens подчинен в рассказе эволюционным механизмам природы, как сама природа — высшим небесным началам. В сущности, природа лишь бесконечно создает в себе подобия основополагающих принципов мироустройства, лежащих — как подсказывает нам подчеркнутая амбивалентность зефиротов — вне категорий добра и зла.
Вывод этот мы делаем на основе происхождения титульного слова «Зефироты», столь неверно истолкованного в цитируемой выше статье. Приведенное толкование, надо сказать, достаточно распространено. «В слове этом есть что-то воздушное и нарушающее покой», — сообщает нам В. Б. Шкловский[34]. «Слово зефироты (мн. ч.) образовано от слова зефир (франц. zéphir, лат. zephyrus от греч. ζέφυρος) — “легкий ветерок”; “западный ветер”» — пишет В. М. Шетэля[35]. «Зефироты — авторское новообразование Одоевского», — заявляет Т. А. Иванова[36]. Но, какими бы соблазнительными и очевидными ни представлялись подобные трактовки, необходимо помнить, что Одоевский был весьма начитан в масонской и в целом мистической литературе. Слово «зефироты» он отнюдь не изобрел, как и не произвел его от «зефира», хотя изящно учел кажущуюся этимологию. В корпусе масонской и мистической литературы на русском языке еще с XVIII в. искаженное «зефироты» использовалось для обозначения каббалистических сфирот (божественных атрибутов или эманаций)[37]. Это употребление мы находим на протяжении всего XIX и первых десятилетий XX в.[38], и данное обстоятельство сразу должно было подсказать читателям, что рассказ следует воспринимать в сложном мистическом и несколько шелленгианском регистре[39].
Однако мало кто из современников, похоже, заметил в «Зефиротах» эти мистическо-естественнонаучные смыслы. Проницательней других оказались поэт-юморист, публицист, мемуарист и собиратель материалов о Лермонтове П. К. Мартьянов (1827–1899), который связал пришествие зефиротов с распространением спиритических настроений[40], и тогда еще не одиозный критик и беллетрист В. П. Буренин (1841–1926). Последний в известном смысле адекватно истолковал зефиротов Одоевского как своеобразный гибрид ангелов и творящих небесных сил, однако в повести «Недавняя история» («Санкт-Петербургские ведомости», 1873) создал жестокую пародию и на рассказ, и на другие произведения Одоевского, в особенности его эсхатологические прозрения наподобие вставной новеллы «Последнее самоубийство» в «Русских ночах» (1844)[41]. Главный персонаж повести Буренина, спившийся попрошайка Жан Провиантов, рассказывает собеседнику-писателю содержание своей поэмы «Пеликан на развалинах мира», «творения веков», которое «читал и превозносил сам Александр Сергеевич Пушкин»:
«Начало удивительно: в прологе хоры зефиротов поют о том, что вселенная есть тлен и внимания в ней достойно только одно — перси девы. Затем представляется поэт лежащим на этом драгоценном даре — я разумею перси девы — и поющим гимн счастия под аккорды томных вздохов возлюбленной. В это время в природе рокочут соловьи и расцветают розы…» Но «вдруг раскатывается гром, блестит молния. Пролетает палящий самум и уничтожает весь мир. Но поэт и его возлюбленная остаются на одном высоком пике, и невредимые глядят оттуда на общую гибель разрушения. Сначала они ужасаются, но потом благодарят небо за то, что оно спасло их среди всеобщей гибели, и снова падают в объятия друг к другу. Однако протекают часы, поэту и его возлюбленной хочется есть. А есть нечего, потому что все погибло: все, что цвело и росло, жило и дышало. Остались одна завядшая роза на груди возлюбленной и два листка, которыми они прикрыли наготу». Спасшиеся от гибели представители человечества «съедают сперва розу, потом листки. Но от этого их тошнит. Алкание еще более усиливается». Возлюбленная подруга, «как создание более нежное, натурально, начинает умирать с голода. Поэт в отчаянии хочет сбросить и себя и возлюбленную с пика; но внезапно его осеняет мысль: он начинает, как пеликан, терзать свою грудь и кормить возлюбленную собственным сердцем. Возлюбленная питается, но натурально с деликатной осторожностью». Зефироты, увидев эту картину кормления женщины кусками сердца любовника, были «поражены силою любви поэта и решаются вновь возродить мир для того, чтоб в нем жили эти два высокие существа». Вся природа расцветает, поют соловьи, возлюбленные снова падают в объятия друг к другу. «Небесная гармония»…
Приложения
Понятие об иной жизни, отличной от человеческой, глубоко и крепко коренится в человеческом духе. Как легко видеть, оно имеет значение величайшей важности, потому что неразрывно связано с тем смыслом, какой мы придаем нашей земной жизни. Поэтому фантастические, бесконечно разнообразные представления иной жизни, которыми от древности и до наших дней сопровождается история человеческого мышления, все имеют положительное значение, все могут быть истолкованы как светлый или темный фон, на котором резко рисуются формы нашей земной, человеческой жизни. Это царство теней, эти блестящие и мрачные призраки толпятся вокруг человека как будто только для того, чтобы среди них тем осязательнее и выпуклее выдалась его действительная, непризрачная фигура. Таким образом, мы строим эти существа на основании понимания нашей жизни, и следовательно, вопрос о жителях планет должен обратиться в следующий: можем ли мы так понимать нашу жизнь, так смотреть на нее, чтобы, выходя из этого взгляда, можно было правильным образом населить планеты?
Вопрос обширный в высочайшей степени. Чтобы видеть, как он решается и возможно ли его решение, мы можем, впрочем, остановиться на каком-нибудь частном случае, взять какой-нибудь отдельный образчик этой иной жизни, которую мы ищем. Другими словами — начнем населять планеты, возьмем те образы, которые встречаются у писателей или даже стали ходячими мнениями, и посмотрим, возможны ли они.
Помню, в одном многолюдном ученом заседании зашла речь о том, что, может быть, после нашей геологической эпохи, после нового переворота явятся на земле существа более совершенные, чем люди. Один из членов собрания отвергал возможность такого события, но другой, весьма известный профессор и притом профессор зоологии, утверждал, что это легко может быть. «Почему вы знаете, — наконец спросил он, — что после нас на земле не явятся, например, люди с крыльями? Они будут летать, а не ходить; а летать гораздо лучше, чем ходить!»
Вот простая и совершенно определенная черта иной жизни. Притом крылатый человеческий образ не есть открытие почтенного профессора; как известно, этот образ есть одна из любимых форм, в которой человек воображает высшие существа. Летать, иметь крылья — всегда было особенно желанным для людей; немало высказано было и жалоб на то, что у нас недостает крыльев.
Но если поэту, художнику или простому мечтателю и позволительно говорить о людях с крыльями, то на подобные речи менее всякого другого сорта людей имеют право именно профессора зоологии. Именно для зоолога человек с крыльями есть нелепость, есть явное противоречие.
Профану в зоологии позволительно не знать, что крыльям птиц у человека соответствуют руки, и потому позволительно привешивать крылья сзади рук; но зоолог должен знать, что нет и никогда не было позвоночных животных с шестью членами; следовательно, зоолог, предполагая крылатого человека, должен предположить, что этот человек без рук, что его руки превращены в крылья. Человек без рук! Не правда ли, что это почти то же, что человек хотя с руками, но без лица? Рука, после лица, есть самая подвижная, самая живая часть тела. Пожатие руки соответствует поцелую; рука так же, как лицо, выражает душу, и потому в ней так же, как в лице, преимущественно проявляется красота. Безрукий человек — крайнее безобразие, не говоря уже о том, что быть без рук значит быть калекою в высочайшей степени, потому что рука есть главный орган деятельности. <…>
Но оставим грубый опыт и эмпирические выводы: путешествуя по планетам или переносясь в грядущие времена, мы, очевидно, не должны ничем стесняться. Тут мы находимся в области чистой мысли, в царстве возможного. Итак, пусть у человека будет, кроме ног и рук, еще пара членов, крылья. Посмотрим, далеко ли мы улетим на этих крыльях.
Часто говорят: птице даны крылья для того, чтобы она летала. Это совершенно несправедливо, потому что одних крыльев мало для того, чтоб летать. Чтобы летание было возможно, нужно сверх крыльев особенное устройство целого тела: вся анатомия животного должна измениться. И действительно, вся птица от головы до ног устроена особенным образом, приспособленным к летанию. Подробности птичьей анатомии в этом отношении представляют необыкновенный интерес. Так как летание есть дело трудное, то для достижения его природа употребила все меры, все механические хитрости, какие только возможны; по необходимости она должна была подчинить этой цели все органы. Поэтому-то и неверно сказать, что для летания служат одни крылья. Между тем, очень обыкновенно случается, что, вздумавши представить какое-нибудь существо летающим, мы просто приделываем ему крылья, не изменяя нисколько всего остального.
Итак — если человек желает летать, то его тело должно быть изменено. Укажу здесь на одну черту птичьего тела, которая прямо бросается в глаза. Тело птицы существенно отличается тем, что образует округленную сплошную массу, без видимых разделений. Шея с головою и ноги имеют очень малый размер в сравнении с туловищем, в котором сосредоточена вся тяжесть тела. По законам механики, такая форма необходимо требуется для удобства летания; без нее птица не могла бы управлять своим полетом. Следовательно, давая крылья человеку или лошади, невозможно воображать, что их туловище сохраняет прежнюю форму; оно должно сосредоточиться, образовать неподвижную, округленную массу.
Не правда ли, какое страшное безобразие! Наше чувство вообще невольно возмущается против всякого отступления от прекрасного человеческого образа. Видали ли вы Аполлона Бельведерского?
Но у него блещет не только лицо, он весь сияет, с головы до ног; олимпийская сила и гордость светится в каждом напряженном мускуле от шеи и до ступней; положение каждого сустава, каждый изгиб дышит и говорит. Каким образом могло бы это отразиться на бессмысленно-круглом туловище птицы? Куда бы девалась эта красота, это видимое и осязаемое проявление силы и смелости?
Человек с туловищем птицы есть нелепость. Но не здесь еще кончается его преобразование, если он вздумает летать. Читатель чувствует, что мы только слегка касаемся здесь вопроса, способного к широкому и математически строгому развитию. Летание есть определенный механический процесс; он возможен только при известных механических условиях. Выводя эти условия одно за другим со всевозможною точностью, мы нашли бы, что тело человека, чтобы подходить под эти условия, должно все более и более приближаться к телу птицы. Таким образом, мы убедились бы, что летать может только птица, и что человек и лошадь, чтобы летать, должны превратиться в птиц.
Укажу здесь только на одно обстоятельство; птицы, вообще говоря, гораздо меньше зверей. Это не есть каприз природы, ее произвольное распоряжение. Нет, это зависит от того, что животные слишком большие, слишком массивные не могут летать, то есть из костей и мускулов, из тяжей и перьев невозможно построить летающее существо, которого вес был бы больше известного предела. Отсюда следует, что если человек желает летать, то он должен уменьшиться до величины какого-нибудь кондора или пеликана. Меньшая величина, по-видимому, не беда; но вместе с уменьшением тела должно произойти и уменьшение мозга, а иметь в голове мало мозга, как известно, есть истинное несчастие, бедствие невознаградимое.
Что же мы выведем из всего этого? Птицами нам быть вовсе не хочется, мы хотели бы остаться людьми и только получить способность летать. Если же мы готовы отказаться от летанья, лишь бы остаться людьми, то спрашивается, ужели человеческие движения имеют такое низкое значение, что мы должны завидовать движениям птицы, ее полету? Почему упомянутый выше профессор зоологии провозгласил с такою уверенностью, что летать лучше, чем ходить?