– Ну, и что? Начальнику управления положено интересоваться обстановкой в ведомственной поликлинике. Претензии, жалобы, р-р-разгоны? Никого не уволил?
– Как всегда, все недовольны. Особенно ветераны. Но благодарят и кланяются. Кого же увольнять, когда и так вакансий полно. Не хотят врачи в бесплатную медицину.
– Парадокс и казус – развел руками Эдуард. – На живого человека не угодишь.
– Неудовлетворенность – двигатель прогресса. И чем закончился генеральский визит? – Спросил отец, не реагируя на замечание сына. – Без болячки генералы в поликлинику не ходят.
– Не знаю. Я до высоких административных сфер не допущена. Да и не мое это. Мое дело больных лечить – у специалистов консультировать, рецепты выписывать да процедуры назначать. Но говорят, что нас будут переводить в другое помещение. Вроде, как и губернатор согласился строить для нас новое здание на Верхнеуральской.
– Это же совсем недалеко. И когда переезд?
– Вроде, через год.
– Красиво жить не запретишь. Но навредить можно! Охотники всегда найдутся, – с сожалением закончил Олег Александрович. – А что у тебя? – Посмотрел он на дочь.
Делиться своими неприятностями Лене не хотелось. Ей всегда казалось, что груз ответственности, забот, тем более неприятностей, распределенный между близкими, не только не облегчает участь носителя, но еще и усугубляет ее из-за ухудшения их самочувствия по твоей вине. Да и потом, что за проблема посвятить пару дней общению с сотрудниками полиции? Но не удержалась. Излила накопившуюся досаду и на генерала Снегирева, в детстве называвшего ее Еленикой-маленикой, и на Альвианыча. А, главным образом, на самую себя, за то, что, считаясь сильной натурой, способной противостоять превратностям судьбы, не может переломить застрявший в душе леденящий стержень, который мешает жить и радоваться жизни.
– Да, я в курсе, – Виталий Васильевич мне звонил…
– Тебе? Зачем? Как твой Альвианыч сказал бы: обложили демоны! И крест животворящий не поможет.
– Да не ерепенься ты. Кто кроме отца с матерью тебя поймут и поддержат? А повезет, так и направят. Сколько времени-то прошло!? Нельзя же всю жизнь жить с камнем за пазухой. И не злись. Тебе это, сама знаешь не к лицу.
Об этом отец мог бы и напоминать. Лена всегда, как могла, старалась контролировать свои эмоции. Но иногда они ускользали от ее недреманного ока, и тогда у нее повыше подбородка проступал заметно искажающий ее лицо уродливый шрам – следствие несвоевременно и потому неудачно проведенной операции.
«А, ведь, это неправильно и несправедливо, – размышляла она, помогая матери убирать со стола и перенося посуду на кухню. – Родителей, понятно, интересует, что нового у детей, чем они живут. А ей-то, ей интересно, что происходит в жизни ее самых близких и родных людей, что у них на работе, какие радости, какие горести? Эдька, не в счет, его жизнь перед нею, как на ладони. Да и мало в ней чего интересного – работа, деньги да девицы. Нет, – признавалась Лена сама себе, – у родителей все, вроде бы, складывается само собой, с помощью какой-то потусторонней силы. Вот сегодня брат спросил, как отец из строителя превратился в хирурга, а ее это даже никогда не интересовало: папа всегда был папой, мама – мамой».
Сначала они жили в Ташкенте, где окончили школу. Оба хотели в медицинский, как родители. На брата, мужчина же, продолжатель рода, ресурсы нашлись. Ей – не досталось. Уговорили поступать там же на журфк. И кто уговорил!? Папины закадычные друзья – певец эпохи Альвианыч, непререкаемый авторитет по жизни Константин Алексеевич, да еще «надежа и опора» Снегирев. На третьем курсе перевелась на родину. И тут друзья – не разлей вода снова оказались все вместе. Вскоре отца назначили главным хирургом военного округа, Снегирев из заместителя начальника УВД стал начальником управления, и Краснобаев так и остался главным редактором им же самим созданного журнала.
А что было до этого? Об этом никто из них никогда не говорил во время общих встреч и застолий. Было только известно, что когда-то они окончили одно военное училище. А что было у родителей до их с братом рождения? Как они нашли друг друга? И почему у отца и у них у всех фамилия не молдавская? Не Райко, не Чобану, не Мунтяну, в конце концов, а Мирские… Вот уж действительно, сапожник без сапог… «Журналистка, называется, – упрекала Лена сама себя, – в чужие жизни влезаешь, а судьбами своих близких по-настоящему поинтересоваться руки не доходят».
Недовольная собой, она решила сегодня же составить план беседы с отцом в следующую пятницу. Особое место – роль оппонента в трехсторонней беседе – она решила отвести своему бесхитростному братцу.
3
Ворота, конечно, оказались закрыты и на требовательные сигналы водителя никто их открывать, по-видимому, не собирался. Курившие неподалеку трое сотрудников полиции с одинаково ироничными улыбками и, вместе с тем, с большим интересом посматривали на высокую девушку в стильной белоснежной куртке и небольшой кокетливой шляпке, из-под которой на ее плечи волнами ложились темные до черноты волосы. Выходя из машины, она досадливо хлопнула дверцей своего далеко не нового Опеля и решительным шагом направилась ко входу в областное управление внутренних дел. Едва она ступила на бетонное крыльцо и протянула руку к двери, как створка распахнулась и, чуть не сбив посетительницу с ног, на крыльце возник крупный краснощекий молодой человек в форме майора юстиции.
– Здорово, Мирская! Я за тобой. Заводись, ворота сейчас откроют. Я не знал, что ты на машине, – выпалил он на одном дыхании, виновато улыбаясь и подавая ей руку.
В заполошенном смущенном полицейском Лена без труда узнала Германа Борщова. Точнее Германа Константиновича, ставшего недавно начальником отдела по взаимодействию с прессой УВД. Они познакомились давным-давно, еще в детстве. Но взрослыми впервые встретились несколько лет назад на семинаре, который проводился научным медицинским сообществом для местных журналистов. Потом несколько раз виделись на заседании областной Думы, в Союзе журналистов. Но тесного знакомства так и не свели. Слишком уж разными были сферы интересов и круги общения. И вот пересеклись-таки.
– Отсюда не угонят, – ободрил ее Борщов по дороге к отделу после того, как Лена припарковалась во дворе и тщательно проверила, заперта ли машина. – Я буду работать с тобою, – радостно, как показалось ей, продолжал майор. – Ты не возражаешь?
– Возражаю, – почти резко ответила Лена. – Я девочка взрослая, привыкла работать самостоятельно и в опеке не нуждаюсь.
– Я так и думал. Меня предупреждали.
– Что взрослая?
– Нет, что заносчивая.
– Ты, Борщов, не обижайся, – примирительно сказала Лена, почувствовав, что ее категоричный ответ прозвучал грубовато. – Ну, в самом деле, что тут сложного? В ваши служебные дела и проблемы я соваться не собираюсь. А люди… Они и в полиции люди – глупые и умные, добрые и злые…
– Подлые и благородные, – подхватил Герман, – надежные и безнадежные. Так?
– Ну, да. А еще балаболы вроде нас с тобой, – Лена весело рассмеялась.
Они были уже в здании, поднимались на второй этаж, когда Герман тронул Лену за рукав.
– Ты не беспокойся, я тебе постараюсь не мешать, но без сопровождения не оставлю. Но и ты меня не игнорируй. Я, ведь, с тобой не по собственному желанию.
– Понимаю. Токмо волею пославшего тебя генерала?
– Естественно. Все-то ты сечешь на раз. Кстати, начальницу, к которой мы идем, зовут Эльвира Степановна, а ее заместительницу Светлана Кирилловна.
– Знаю, Лепнина подполковник юстиции, начальник отдела, заслуженный работник, ветеран, гордость следственного управления и всего УВД. Любимица личного состава и так далее и тому подобное. Я же не первый день в журналистике, подготовилась. А замша?
– Полужайко, майор. Да ты их и так и не спутаешь: черная и рыжая, «Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…». А теперь уж стали неразлучны.
Своего кабинета у Лепниной не оказалось. В здании шел ремонт, и до его окончания она расположилась в общей комнате вместе со своими подчиненными. Лена почему-то предполагала увидеть солидную даму старше средних лет, с неизменной папиросой в зубах и с короткой стрижкой. К тому же с ярко накрашенными губами и в очках, скрывающих проницательный взгляд карих глаз. По ее представлениям руководительница женского околовоенного коллектива непременно должна иметь облик суровый и мужественный, целеустремленный и бескомпромиссный. И не ошиблась только в наличии папиросы и короткой стрижки.
Они встретились и невольно улыбнулись друг другу, моментально уловив заметное им одним внешнее и, видимо, не только внешнее сходство: проницательная Лепнина разглядела в Лене себя тридцатилетнюю, а чуткая Лена – свой возможный будущий образ. И этого оказалось достаточно, чтобы между ними наметилась взаимная симпатия.
Эльвира Степановна сочла необходимым познакомить корреспондентку со всеми своими сотрудницами. По случаю представления все они, заранее предупрежденные, были одеты по форме и находились на своих рабочих местах. Ирина Воробьева, сидя за компьютером, внимательно, словно выискивая «битые» пиксели, всматривалась в экран монитора, Виктория Вольская, только что вернулась из следственного изолятора, где проводила допрос задержанного, и разбирала свои записи. Ольга Семенова, дежурившая в этот день в составе оперативной группы, проверяла работу диктофона. В отличие от девушек заместитель начальника отдела Светлана Кирилловна Полужайко, действительно оказавшаяся обладательницей огненно-рыжих волос, рассыпанных по плечам, даже не пыталась делать вид, что безмерно увлечена служебными обязанностями. Она внимательно рассматривала Мирскую и Лепнину, сравнивая их и, видимо, улавливала сходство.
Остальные девушки были на задании. Борщов молча стоял у окна и с интересом наблюдал за тем, как Лепнина слева направо, начиная от входной двери подводила Лену поочередно к каждой из присутствующих. Та вставала, представлялась и получала от своей руководительницы краткую характеристику. Герману, в недавнем прошлом следователю, это напоминало процедуру осмотра места происшествия, при которой он невольно выполнял роль понятого. Ему даже подумалось, что, покончив с официальной частью, Эльвира Степановна вернется на свое место и непременно приступит к составлению протокола.
Если посмотреть со стороны, как на объект фотосессии, девушки являли собою воплощение противодействия уголовной преступности. В глазах журналистки они выглядели дисциплинированными и работящими, идеальными борцами за торжество закона, возложившими себя на алтарь следственной практики. Одетые с иголочки в черные кители, которые эффектно подчеркивали плавные изгибы фигур и сидели на них, как влитые, они ни в чем не уступили бы мировым топ моделям, если бы тем пришлось демонстрировать российское полицейское обмундирование. «Служебной формы писк», – пронеслась у Лены в голове, заставившая ее невольно улыбнуться, озорная мысль. О прическах и говорить нечего – что ни голова, то вершина парикмахерского искусства. Однако, этот фрагмент показательного выступления не был чем-то незаурядным и нисколько не удивил Борщова. С такими прическами они были всегда, сколько он их помнил. Культ приходить на работу, будто только что из парикмахерской, возник после того, как в присутствии коллектива у Лепниной произошел мимолетный разговор с заглянувшим в отдел генералом Снегиревым. Во время доклада Лепнина, как всегда ухоженная и причесанная, произнесла:
– По штату в отделе шесть аттестованных сотрудников…
– А сотрудниц-красавиц? – как бы между, прочим бесцеремонно спросил генерал, окинув недовольным взглядом недостаточно аккуратно причесанных девушек, считавших, что на работе внешний вид не имеет значения. С того дня у них повелось вставать на работу еще раньше.
Протокол составлять Эльвира Степановна не стала. Покончив с формальностями и, по всей видимости, сделав для себя некоторые выводы по ходу короткого общения с Мирской, она, не мудрствуя лукаво, просто предложила попить чаю. Едва Лена кивнула в знак согласия, обстановка в отделе резко переменилась. Девчата моментально сбросили с себя панцирь официальности, тут же изобразили чайный стол из своих рабочих тумбочек, откуда-то, как по волшебству на нем появились чашки, сахарница, упаковка пакетированного чая и домашнее печенье. Из соседней комнаты принесли кипящий электрический чайник. И… растворились. Полужайко также попросили разрешения выйти. В кабинете остались Мирская с Борщовым и Лепниной.
Судя по ожидающим взглядам присутствующих, Лене предстояло представиться, по возможности неформально, и поделиться первыми впечатлениями. И она не преминула воспользоваться ситуацией.
– Вы хочете песен? Их есть у меня. В первом куплете сообщаю, что ничего в полицейской службе не смыслю и полицию не люблю. У меня был некоторый опыт общения с вашей системой, и результат оказался, мягко говоря, плачевный. В том числе и в прямом смысле этого слова. Во втором куплете следует заметить, что у меня есть в творческом багаже маломальский опыт журналистской работы, некоторые профессиональные навыки. Если я за что-то берусь, то обычно, если не попадаю под каток форсмажорных обстоятельств, довожу до конца. И, наконец, третий куплет о том, что все написанное я перед публикацией покажу вам, Эльвира Степановна, и, разумеется, Борщову. Чтобы не было самой стыдно за свою писанину, и чтобы вас не выставлять на посмешище. При любом раскладе вы профессионалы, вам и карты в руки. По сравнению с вами я всего лишь борзописец. Но я постараюсь. Такой расклад, я думаю, всех устроит.
Чем дольше говорила Лена, тем моложе становилось лицо Лепниной, тем уверенней чувствовал себя и Герман Борщов. Они оба знали подоплеку задания, которое получила Мирская, были наслышаны и о непростом характере журналистки, способной на резкие суждения и неординарные выводы. К тому же Лепнина была хорошо осведомлена о некоторых непубличных фрагментах биографии Мирской. Так же, как и Борщов, она знала о ее близком знакомстве с начальником УВД, о дружбе генерала с отцом Лены. Не понаслышке знала она и о происхождении едва заметного шрама на ее подбородке.
– Спасибо, Елена Олеговна. Думаю, мы поняли друг друга и, надеюсь, выражу наше общее с Германом Константиновичем мнение, если скажу, что исковеркать можно, что угодно и всякую мысль можно исказить до неузнаваемости. Раньше было как-то построже, было принято консультироваться со специалистами, а сейчас, и в газетах, и по радио, и на телевидении такое городят… Ладно в фильмах. У них это называется художественное допущение. Что не детектив, то нарушение законности чуть ли не в каждом кадре. А потом мои девочки меня спрашивают: «А что, Эльвира Степановна, теперь можно выезжать на место происшествия одному оперу без опергруппы?». Или место происшествия априори называют местом преступления, хотя его еще никто не видел. Сколько раз сама слышала: «догнали и арестовали», «следователь уголовного розыска».
– А что в этом плохого? – спросила Лена.
– Все. Если догнали подозреваемого, то только задержали. Арестовать, то есть заключить человека под стражу, можно исключительно по решению суда. А «следователь уголовного розыска» это – сочетание несовместимых понятий. Это же эклектика. Это все равно, что сказать про кого-то, что он по профессии «инженер медицины».
– О, Эльвира Степановна, в этом, есть что-то такое, поэтическое, – заметил Борщов.
– В поэзии может быть и уместно. А у нас уголовные дела возбуждаются, а не заводятся. Не мыши же. Человечество погубит непрофессионализм. В том числе и в таких мелочах. Такое даже новичкам непростительно.
Возбужденно рассуждая о наболевшем, Лепнина, тем не менее, не упустила момент, когда Мирская мимолетным движением словно из рукава извлекла из кармана и включила диктофон. Не привыкшая к таким журналистским приемам, она замолчала. Лена жестом показала, что все в порядке, но разговор дальше уже не клеился.