– Она здесь!..
И мы принялись прочищать в темноте путь к выходу. По пути нам попадались опрокинутые стулья, посуда, какие-то люди. Вокруг нас раздавались стоны, вопли, угрозы.
Наконец, нам удалось выбраться к стене, и мы пошли вдоль нее. Спид шел впереди, и я следовал за ним. По пути нам приходилось преодолевать ряд препятствий. Вдруг я почувствовал, что кто-то схватил меня за ноги, но ударом ноги мне удалось высвободиться.
– Вот дверь, – прогремел Спид. – Скорей сюда!
Мы протиснулись сквозь узенькую дверь. Вокруг нас царил мрак. Мы счастливо выбрались из общей свалки и теперь находились на небольшом дворе, утопая по щиколотки в талом снегу.
– Славная история, – сказал Спид. – Быть может, вы будете столь любезны и спросите малютку на французском или каком-нибудь другом языке, куда можно было бы теперь пойти потанцевать. Я давно собираюсь пригласить ее на танец.
В ответ рядом с нами раздался звонкий хохот.
– Вам нечего прибегать к французскому языку. Мне кажется, я смогу вас понять, если вы будете говорить медленнее. – Девушка безупречно владела английским языком. Голос ее звучал необыкновенно приятно и в нем все еще слышались нотки смеха.
– Господи!.. – вырвалось у пораженного Спида.
– Подождите, я сейчас зажгу спичку, – сказал я.
– Прошу вас не делайте этого, – взмолилась девушка, и я почувствовал, как она коснулась моей руки. Мне показалось, что она теснее прижалась ко мне, словно пытаясь укрыться от надвигавшейся на нее опасности.
– В таком случае выйдемте-ка на улицу, – предложил Спид. – Будь мы в Сан-Луи, полиция давно бы вмешалась во все это дело.
– Я боюсь, что не смогу сопровождать вас, как бы мне этого ни хотелось, – воскликнула девушка.
– Выть может, вам угодно, чтобы мы вас отвели обратно? – спросил Спид.
– Нет, нет, этого мне не хочется.
– Тогда чего же, черт побери, вы…
– Право мне очень совестно признаться в этом, но прежде всего я хотела бы получить какое-нибудь пальто. По совести говоря, я нуждаюсь не только в пальто, но и в каком-нибудь платье. Свое платье я потеряла во время свалки. Здесь в темноте я не ощущаю его отсутствия, но мне не хотелось бы показываться в таком виде на людях. Вам ведь это понятно?
– Честное слово, я думал, такие истории могут быть только во сне! – вырвалось у Спида. – Вот вам мой пиджак, – пусть он послужит вам фартуком. Повяжитесь им…
– Не особенно надежная одежда, но все же частично прикрывает, – вырвалось у девушки.
Я оставил их в темноте, а сам поспешил на улицу и остановил такси. Потом я подъехал с вами до отеля, подождал, пока Спид сходил к себе за длинным дорожным плащом, и мы поднялись наверх.
Пока девушка находилась в комнате Спида и приводила себя в порядок, Спид занялся самоваром. Вскоре появилась и девушка – теперь на ней были серые спортивные шаровары Спида и светло-синяя фуфайка. Засунув руки в карманы, она направилась к креслу и, усевшись в него, закурила папиросу.
– Леди Годива, как вас зовут? – осведомился Спид.
– Сэр Вальтер, разве это вам не безразлично? – ответила она улыбаясь. – Не забывайте о том, что я теперь мужчина.
Я обратил ее внимание на то, что в Москве иностранцы находятся под непрерывным наблюдением, и поэтому рекомендовал ей рассказать о себе ровно столько, сколько она считала необходимым сообщить нам.
Она взяла клочок бумаги и карандаш и по мере того, как говорила, заносила сказанное на бумагу:
– Имя? Марго. Фамилия? Дениссон. – Адрес? Софийка 24, третий этаж, у Ишвинских. Профессия? Машинистка. Занятия? Безработная. Последнее место службы? Британская Платиновая Компания. Уволена три дня тому назад.
Причина увольнения? – Заподозрена в том, что выдала коммерческие тайны фирмы советскому комиссариату торговли. Короче говоря: заподозрена в шпионаже в пользу красных. Национальность? Англичанка. Остальное вас, должно быть, не интересует.
Мы беседовали с девушкой до поздней ночи. В нашей новой знакомой было много своеобразного, от вея веяло спокойствием и сознанием своего достоинства, – она мне понравилась. Она отлично разбиралась в происходящих событиях и знала о них больше, чем обычно знает двадцатитрехлетняя девушка. В Москву она приехала заинтересовавшись социальными экспериментами, производившимися в советской стране.
По своим взглядам, она симпатизировала культурным а созидательным начинаниям московской власти, но ни в какой степени не разделяла деятельности Коминтерна, стремившегося к мировой революции.
На мой вопрос, имелись ли у направленных против нее подозрений какие-нибудь основания, она ответила отрицательно, и я поверил в правдивость ее ответа. Ее познания в русском языке могли пригодиться мне, и поэтому я условился с нею, что она будет часть дня проводить у меня и знакомить меня с содержанием русских газет.
Бинней отвез ее домой, и я лег спать.
На следующее утро меня вызвали в Московское ГПУ. Очутившись в кабинете товарища Зурова, прославившегося своей жестокостью, и глядя в его серые глаза, я мысленно стал сожалеть о том, что у меня имеется воздушный курьер, секретарша-англичанка и что я так неосторожно впутался накануне в свалку в ресторане.
– Вы знаете, что у нас контрреволюция, шпионаж и тому подобное карается смертью? – спросил меня Зуров.
Я кивнул головой.
– В числе арестованных у нас есть один из ваших земляков, – продолжал Зуров, не сводя с меня глаз. – Мы хотим установить, что вам известно о нем.
– О ком идет речь?
– Я говорю о некоем Уитнее Адамсе Додже, утверждающем, что он – житель Бостона.
– Я что-то не помню о таком имени, – медленно ответил я.
– У нас есть основания подозревать в нем английского агента. Он признался, что служил в Египте в рядах английской армии. Мы знаем, что он пробрался через передовые позиции и, явившись к командующему египетской красной армии, назвался американским журналистом. В течение шести месяцев наши агенты следят за ним и были свидетелями его путешествия по Абиссинии, Турции и Армении. Месяц тому назад мы арестовали его в Астрахани, обвинив его в переходе на территорию советской России без визы. С тех пор он числится у нас под следствием. Что вы можете сообщить мне о нем?
– Ничего, – ответил я совершенно искренне, почувствовав облегчение. – Но это обстоятельство еще не может служить уликой против него. Не могу же я знать всех сотрудников американских газет. Как он выглядит?
– Вы можете, если угодно, взглянуть на него, – ответил Зуров и, нажав кнопку звонка, велел ввести арестованного.
В кабинет вошли двое солдат, ведя с собой какого-то юношу.
Лицо его поросло бородой. На нем не было пиджака, и ворот его рубашки защитного цвета был расстегнут. Синие брюки, которые ему приходилось поддерживать руками, были сильно запачканы. Ботинки его были без шнурков и на них свисали ничем не придерживаемые носки.
Отсутствие пояса, подтяжек и шнурков для ботинок показывало, что заключенному придавали особенное значение… ГПУ не хотели рисковать жизнью заключенного.
– Додж, – сказал Зуров, – если вы американец, то вы должны знать этого человека. Быть может, вы убедите его в том, что вы действительно являетесь его земляком, и объясните, почему вы попали в СССР?
Получасовая беседа с Доджем, проведенная в присутствии Зурова, окончательно убедила меня в правдивости его слов. Доджу было двадцать четыре года от роду, и большую часть своей жизни он провел за границей; его бостонский акцент был совершенно естественным.
Наша беседа закончилась тем, что я заверил Доджа, что сделаю все возможное для того, чтобы добиться его освобождения.
Он сердечно пожал мне руку и снова удалился в сопровождении конвоиров.
– Скажите теперь чистосердечно свое мнение, – сказал Зуров.
– Дело ясно, – ответил я, – и, кажется, что мне удастся убедить вас в этом в течение десяти минут.
– Каким образом? – спросил Зуров.
– Предоставьте мне возможность переговорить по телефону с нашим лондонским представителем. Вы можете слушать наш разговор или потребовать стенографический протокол нашей беседы.
Десятью минутами спустя я имел удовольствие беседовать с Джоном Стилльсом, лондонским представителем „Чикаго Трибюн“.
– Я хорошо знаю Доджа, – сказал мне Стилльс, – это старая семья, выселившаяся из Англии. Он окончил университет в Оксфорде, был отличным спортсменом и принимал участие в гребных гонках. Единственный недостаток его заключается в том, что он слишком серьезен. Разумеется, он не имеет никакого отношения к шпионажу. Готов поручиться за него.
– И я ручаюсь за него, – сказал я, вешая трубку.
– Стилльс знает всех сколько-нибудь примечательных американцев, живших в Лондоне последние два десятка лет. Можете положиться на его отзыв.
На следующий день Додж был выпущен на свободу. Он переселился в отель „Савой“ и отпраздновал свое освобождение, отметив его горячей ванной.
Затем, заговорив со мной, он нещадно стал ругать русских революционеров и коммунистов, пока я не принужден был остановить его.
– Успокойтесь, Додж, и не болтайте лишнего. А не то вы снова попадете туда, откуда только что вышли. Я не одобряю ни теории, ни практики красных, но я являюсь их гостем и нахожусь в их стране. Соответственно с тем я и должен себя вести. Я приехал сюда в качестве корреспондента – наблюдателя, а не в качестве реформатора.
– Я очень сожалею, что так увлекся, – заметил Додж. – Впредь я буду сдерживать себя.
Мне стало не по себе, и я искренне пожелал, чтобы он сдержал свое обещание. Москва в те времена, как это подтвердили вскоре разыгравшиеся события, отнюдь не благоприятствовала излишней откровенности и болтовне.
3
В июне 1914 года сигналом к войне послужил выстрел в Сараеве. В 1932 судьбы Европы и Азии тоже решил выстрел.
2 ноября 1932 года был убит Иосиф Сталин.
Слабоумный и худосочный еврейский юноша, родители которого проживали в Польше, выстрелил в Сталина и убил диктатора, прозванного „стальным человеком“, в руках которого находилась вся полнота политической власти СССР.
Сталин был убит в десять часов утра на Красной площади, в тот момент, когда он выезжал в своем автомобиле из Кремля через старые Спасские ворота. Пуля пробила оконное стекло и убила диктатора наповал. Со Сталиным ехал только один человек, и молчаливый диктатор умер на руках этого человека. Этим человеком был Иван Карахан.
Уолтер Дюрантей, московский корреспондент „Нью-Йорк-Таймса“, и я случайно находились в момент покушения на Сталина в лавчонке одного из букинистов, помещавшихся на Красной площади. Хоть мы и не слышали выстрела, но наше внимание привлекли сбегавшиеся со всех сторон люди, и мы последовали за ними.
Услышав о том, что случилось, я тут же возвратился в лавку букиниста и позвонил по телефону в свое бюро, поручив передать известие в Чикаго как по телеграфу, так и по радио. Одновременно я поручил Марго Дениссон передать Спиду, чтобы он немедленно же вылетел в Ригу с подробным сообщением о случившемся. В этом сообщении я первый заговорил о том, что произошло, и о том доверии, которое питал к Карахану покойный Сталин.
Лишь теперь стало ясно, что не кто иной, как Сталин, выдвинул Карахана на политическую арену и снабдил его чрезвычайными полномочиями. Сталин сделал этот политический ход для того, чтобы удалить из состава Политбюро приверженцев Троцкого, продолжавших втихомолку работать в пользу бывшего начальника военных сил Советов.
Сторонники Троцкого в составе Центрального Комитета слишком поздно раскусили маневр Сталина. События чуть не вызвали конфликта на национальной почве, потому что оба политических противника принадлежали к различным расам, а большинство сторонников Троцкого, развивших сильное сопротивление против действии диктатора, были евреями.
Сталин убедил Карахана, что единственным врагом, которого ему следовало опасаться, был Троцкий и его приверженцы-евреи в составе Центрального Комитета.
Когда по Москве распространилось известие о смерти Сталина, сразу же пополз слух, что убийство Сталина является делом рук евреев, организовавших заговор для захвата власти в Советской республике.
Тщетно пытался я получить какие-нибудь доказательства того, что убийство Сталина было деянием определенной политической группы. Впоследствии также не удалось установить какой-либо причастности Троцкого и его сторонников к акту, совершившемуся второго ноября.
Тем не менее возбуждение московского населения было настолько велико, что мало-мальски рассудительное и беспристрастное расследование этого убийства было немыслимо. Снова выплыло старое обвинение против евреев, и на сей раз его использовал в своих интересах Карахан.
В день убийства Сталина на улицах Москвы были убиты две тысячи триста евреев. Это был погром, какого страна не переживала со времен тысяча девятьсот пятого года.
На улицах происходили потрясающие сцены. Женщины и дети гибли под копытами сметавших все на своем пути конных патрулей. Тщетно пытавшихся спастись евреев подымали на штыки. Народ громил еврейские жилища и лавчонки.
Ежедневно я посылал в Америку подробные сообщения о разыгравшихся в Москве ужасах. Сообщения эти подняли во всем мире волну возмущения. К удивлению проживавших в Москве иностранных корреспондентов, московское правительство не приняло никаких мер к тому, чтобы известия эти не проникли за границу, и мы беспрепятственно посылали наши сообщения, следствием которых явилось то, что весь мир целиком ушел в эту сторону событий и проглядел подготовленный Караханом в Москве переворот, выразившийся в том, что отныне вся полнота власти перешла к Карахану, сосредоточившему гражданское управление в руках одного из ближайших соратников Сталина, Маликова, доселе возглавлявшего комиссариат рабоче-крестьянской инспекции.
Карахан стал преемником Сталина и принял, на себя обязанности несменяемого генерального секретаря центрального комитета партии.
Маликов стал его заместителем и возглавил Совнарком.
Политбюро сосредоточивало в себе деятельность всех краевых комитетов партии. Бри помощи своих людей, возглавлявших краевые организации, и опираясь на подчиненную ему военную силу, Карахан целиком перестроил правительственный аппарат Советской республики.
Формально полнотой власти располагало все стопятидесятимиллионное население страны; на самом же деле вся власть принадлежала одному лицу, бывшему неограниченным властелином над страной в гораздо большей степени, чем последний царь.
Мои сообщения по телеграфу и радио подробно описывали силы, на которые опирался Сталин, и устанавливали, что и Москва и Ленинград были целиком подчинены диктатору, и что только на юге России – в Киеве, Одессе и Харькове – назревала оппозиция против нового властелина.
Но Карахан отлично знал Украину, и тут же на юг были переброшены верные ему отряды, состоявшие из татар, калмыков и башкир. В вызывавших опасения городах было объявлено осадное положение.
В Киеве дело дошло до трехдневных уличных боев. В Одессе беспорядки приняли еще более затяжную форму.
После усмирения этих городов были казнены три тысячи человек.
Непосредственно за военными частями Карахана следовали маликовские агенты ГПУ, облеченные особыми полномочиями и создавшие в занятых городах чрезвычайные трибуналы, выносившие смертные приговоры. Террор сопровождался публичными казнями.
Не прошло и десяти дней, как оппозиция была разгромлена и подавлена в корне.
Но Карахан не склонен был перевести страну на мирное положение – с этим следовало повременить. Поэтому агитаторы Маликова и партийная печать стали усиленно распространять сведения об обнаруженных контрреволюционных заговорах, и сотни лиц, заподозренных в контрреволюционной деятельности, были арестованы. Одновременно, пользуясь тревожным настроением, Карахан призвал на военную службу два дополнительных года.
Заслуга первого сообщения об этой тайно проведенной мобилизации принадлежит Спиду Биннею. Он получил это известие от француженки, любовницы одного из чинов штаба красной армии. Об этой мобилизации не было опубликовано ни слова, и лишь очень ограниченный круг военных был осведомлен о ней.