Только вот, сейчас эта фраза вовсе не возбуждала, а наоборот, пугала меня. И я не знала, хочу ли я, чтобы так было, или же отстраненность и безразличие принесут мне куда больше спокойствия.
– Все в порядке, Рози, – наконец сказала я служанке, что была действительно обеспокоена. – Граф не сделал мне ничего дурного.
– Но когда я вошла – на вас лица не было!
– Кошмар. Просто очень реальный кошмар, вот и все, – и я не знала, кого я больше успокаиваю этими словами.
Рози, или себя?
***
Этот кошмар словно стал первым маленьким снежком, из которого в последствии вырастает огромный ком. И если бы тогда я знала, чем все обернется, то я бы уделила этому куда больше внимания, а не просто постаралась бы утешиться пустыми отговорками.
Но людям не суждено видеть будущее, и потому я списала кошмар на расстройство от своей семейной жизни, а небольшие провалы в памяти – усталостью. Хотя откуда было взяться усталости, если здесь я ничего не делала, кроме как сидела с графом за столом, гуляла, да вышивала?
Моя мать всегда занималась замковым хозяйством. Разумеется, она не убиралась, но управляла прислугой, следила, чтоб зерно и запасы доставляли в срок, а крестьяне платили талью. И я готовилась к такому же быту. Ведь как-то так обычно и складывается, что хозяин замка воюет и занимается другими важными делами, а хозяйством заправляет его жена (разумеется от лица мужа).
Но граф не позволял мне выходить за пределы полотна для вышивки. Он твердо держал весь в замок в своем холодном кулаке и прислуга, кроме Рози, слушалась в первую очередь именно его.
Моим же местом оставалось лишь ложе, которое он посещал практически каждую ночь. Но даже здесь хозяином был именно он.
В некоторые места мне и вовсе был запрещен вход.
Однажды я гуляла по замку. Это было на следующий день после злосчастного кошмара. Я знала, что граф сейчас находится в оружейной. Он практически не покидал замка при свете солнца, предпочитая надежность его стен. Впрочем, в этом я как раз его понимала. Лето выдалось настолько знойное, что прохлада крепости была единственным доступным спасением от духоты.
Наступившая же осень принесла с собой дожди, серость и промозглый ветер. В замке, где сейчас жарко горели факелы, а гобелены, развешанные по стенам, спасали (хоть и не совсем до конца) от сквозняков, было несколько уютней.
Я не хотела случайно столкнуться с графом. После того, утреннего, разговора к моему суеверному страху (который и не думал исчезать), примешивался теперь и страх того, что он превратит день в ночь. Этого бы я точно не пережила и сгорела бы со стыда. Хотя меня удивляло, что Господь все еще не покарал меня молнией за мою похоть и разврат.
И вот я решила спуститься на первый этаж, или даже посмотреть подвалы. Не то, чтобы мне была так уж интересна подземная часть замка, просто я не хотела ни выходить под мелкий, промозглый дождь, ни встречаться с графом.
Но я не смогла туда попасть.
Около массивной двери стояло два привратника и вместо того, чтобы услужливо распахнуть передо мной створки, они молча загородили собой проход.
– Вы знаете, кто я такая? – надменно проговорила я, задрав подбородок.
Но они даже не ответили, все так же молча загораживая дверь. Казалось, будто вместо глаз у них блестящие пуговицы – так сосредоточенно, и одновременно бессмысленно, они смотрели на меня.
Я предприняла еще пару попыток попасть внутрь, угрожая им расправой, гневом графа и всем, чем только смогла придумать, но они так и не проронили ни слова, и мне пришлось отступить.
Спрашивать у графа о том, что же находится за деревянной дверью, я не рискнула, равно как и пробовать спуститься в подвалы еще раз.
Тем более, что вскоре меня стало волновать совершенно другое.
Мои провалы в памяти («слепые пятна» – так я называла их про себя) никуда не делись. И все усилия припомнить какие-то детали этих пятен были тщетными. Словно кто-то затирал мне память, подсовывая взамен какие-то яркие, но совершенно плоские образы, которые при ближайшем рассмотрении начинали трещать по швам.
Но если бы дело ограничивалось только этими пятнами. Через два дня после моего неудачного визита я заметила несколько свежих ран на своем теле. Попытки припомнить, где же я могла так покалечиться, ничего не дали – память артачилась, отвечая пустотой.
А потом эти раны… исчезли.
Вот они были, но я моргнула – и их уже нет.
Это действительно напугало меня больше всего остального.
Что происходит?
Беспричинный страх, который граф вызывает у меня, слепые пятна, когда я не помню, чем конкретно занималась, а теперь еще и раны, что появляются и исчезают. Все это походило на помешательство, и я просто не знала, что мне делать.
Теперь жизнь окончательно разделилась на день и ночь.
Днем я тихо сходила с ума, замечая то, чего нет (вроде ссадин и синяков), суеверно боясь дьявольских глаз графа и отчаянно пытаясь найти объяснение всему происходящему со мной.
Ночью же я отдавалась во власть порока, забывая обо всем, получая только удовольствие от прикосновения холодных пальцев в самых сокровенных частях, от резких движений, пронзающих меня, казалось, насквозь и от далеких губ, изогнутых в усмешке, что ласкали меня лишь в моих снах.
И конечно, днем я молчала обо всем, что происходит со мной, натягивая на лицо улыбку, скрывая таким образом свой страх. А ночью мне было просто не до этого.
Да и что бы я сказала графу?
Что боюсь его?
Что схожу с ума?
Что готова умереть со стыда, вспоминая ночи и больше всего хочу перестать поддаваться его ласкам?
Не думаю, что он помог бы мне во всем этом.
Хотя иногда граф ломал свою дневную маску острой вежливости, и я ловила на себе насмешливый взгляд его дьявольских глаз и холодную усмешку, так непохожую на привычную отстраненно-безликую улыбку.
И каждый раз это происходило, когда я размышляла о своих проблемах, пытаясь убедить себя в их несущественности.
Казалось, будто граф читает мои мысли и смеется над их глупостью и хаотичностью. И это усиливало мой страх перед ним, и было очередным доказательством моей болезни.
Мой ангельски-красивый дьявол-искуситель, ты сводишь меня с ума.
Глава 6.
Мы прожили вместе несколько лет, и я едва держалась на той тонкой границе, где заканчивается легкое помешательство и начинается настоящее сумасшествие.
А может, мне лишь казалось, что я держусь, а на деле я уже давно переступила порог, окунувшись в бездну безумия?
Каждый раз, когда я засыпала, мне снились глаза графа.
Два кровавых озера сверкали в кромешной темноте, и я бежала прочь, как можно дальше, но они всегда настигали. От них было невозможно спрятаться, они мерцали алыми всполохами, подавляя мою волю и пробуждая совершенно чуждые мне желания.
Во сне казалось, будто они забирают у меня что-то важное, что я обязательно должна знать. И как бы я ни старалась, сама я это уже не верну. Потому что вернуть это может только он.
Дело тут было даже не в его холодной вежливости днем и не в том, как граф обращался со мной ночью. Нет, просто со временем у меня появилось навязчивое, неотступное чувство, будто я чего-то не знаю. Чего-то очень важного, связанного непосредственно с графом. Чего-то ужасного, о чем я могу вспомнить, лишь глядя в эти алые колодцы.
Могу, но не вспоминаю.
Единственной отдушиной стал для меня Викторий. Не знаю, почему, но я рассказала ему, пускай далеко и не все. Я сама не поняла, как так вышло. Ведь теперь я графиня, и чтобы ни происходило в моей голове, как бы меня это ни терзало, я должна блюсти честь и репутацию своего мужа и себя самой.
А разболтать кому-то о том, что я на грани безумия… это вряд ли способствует репутации.
Уж не знаю, что на меня нашло. Возможно, это был один из тех дней помешательства, когда я не могла вспомнить детали своих же действий. Или же его алые, как у графа, глаза заставили меня выдать свои тайны. Но я рассказала Викторию о некоторых странностях.
Вообще, они были до невозможности одинаковые и одновременно совершенно разные.
Руки Виктория, когда он галантным, не свойственным простолюдину жестом, брал меня под локоть, были такими же обжигающе-ледянными. Кожа его буквально светилась белизной, а на солнце он никогда не выходил, даже ненадолго.
Но в отличие от графа, холодным было только его тело. Он не оттолкнул меня после моего откровения, а его алые глаза, светились лишь сочувствием и заботой.
Он стал для меня другом, хотя после того, как мы сблизились, мои провалы стали учащаться, а раны, то появляющиеся, то исчезающие на моем теле были все кровавей и ужасней, доставляя невыносимую боль, пусть даже она и была лишь плодом моего воображения.
Это было несколько странно. Отчего-то я была уверена, что все мое сумасшествие каким-то образом связанно лишь с графом, но никак не с остальными членами замка.
Ведь когда я общалась с Рози все было в порядке. Хотя Рози я и не доверяла столь сокровенные тайны.
Впрочем, я даже не успела рассказать Викторию об ухудшении своего состояния.
Словно почувствовав, что от общения с ним, мое сумасшествие только нарастает, он сам предложил прекратить нашу дружбу.
Я не могла понять, неужели это действительно было так заметно?
Я наивно считала, что держу свои страхи в кулаке и сохраняю лицо. Что никто в замке не замечает тех вещей, которые творятся со мной. Что годы обучения этикету не прошли даром, и я могу оставаться спокойной внеше в любой ситуации.
Но Викторий заметил все сразу же, и сказал, что общение с ним сделает мне только хуже, а когда я попыталась выяснить подробности, он промолчал.
Однако я действительно не понимала, как его забота и внимание, после которых я чувствовала явное облегчение, могут мне повредить. Ведь он был моей отдушиной в этом царстве страха. Единственным человеком, с которым я могла поговорить, не опасаясь за свою репутацию, или за то, что обо всем узнает граф. Единственным, после Рози, в этом замке, к кому я испытывала нежные чувства, так непохожие на мою больную, одержимую привязанность к графу.
После долгих разговоров Викторий сдался.
Соглашаясь продолжить наше общение, он выглядел печальным, напоследок заметив, что надеется, что я не возненавижу его, когда все пойму. И больше он никогда не возвращался к этой теме.
Хотя, как я бы смогла возненавидеть своего единственного и лучшего друга в этом, все еще чужом мне замке, пусть и формально я считалась здесь полноправной хозяйкой?
Я дорожила Викторием и никогда не отказалась бы от него.
О, как бы я хотела чувствовать к своему мужу хотя бы часть той теплоты и нежности, что испытывала к Викторию.
Или же увидеть в глазах графа отблеск той же заботы, с какой смотрел на меня его друг.
Но нет.
Сама я уже не смогла бы жить без графа. Он разрывал мое сердце острой болью на тысячи частей, наполняя каждую из них страхом, пополам со страстью. Он учил меня бояться собственных желаний и желать ужасающе-невозможного. Он заставлял меня дышать им одним и задыхаться в одиночестве, хотя при этом отравлял собой воздух, меняя любовь на зависимость.
Он был невозможно-холоден и по-животному горяч.
И несмотря на прошедшее с момента нашей свадьбы время, мы так и не стали близки хоть в чем-то, кроме постели. Мы мало знали о пристрастиях друг друга и тех милых привычках, которые есть у каждого, мы никогда не поддерживали друг друга и не вели задушевных разговоров.
Да мы вообще практически не общались, особенно днем.
Если это было время обеда, или ужина, то мы просто сидели рядом за столом, чинно кивая рыцарям и друг другу. И хотя с моей стороны всегда было искреннее желание хоть как-то заинтересовать своего мужа, но граф, как и в первые дни, оставался до остроты холодно-вежливым.
Он поддерживал светскую беседу, которая сводилась к погоде за окном, падежу скота в этом месяце, или политическим событиям, вроде восстания в Леоне, или смерти последнего короля из династии Каролингов и избрании Гуго Капета на эту должность. Но дальше дело не шло.
Конец ознакомительного фрагмента.