— О, разумеется! Забальзамируем его, отвезем на родину и передадим его семье.
Манфред Свифт, бросив подозрительный взгляд на труп Квоньяма, предложил перейти в лабораторию, чтобы там закончить обсуждение вопроса с капитаном судна, а к телу приставить кого-нибудь. Кликнули людей, и на зов явился аргентинец, словно ждавший, что его позовут. Ему объяснили, что от него требовалось, и он энергичными жестами дал понять, что все исполнит.
Когда ученые и капитан пришли в лабораторию и обменялись здесь обычными выражениями сожаления по поводу смерти спутника, Макдуф обратился к Кимбаллу со следующими словами:
— Капитан Кимбалл! Сын мой умер. Там лежит его бездыханное тело, сохранившееся во льду в нерушимой целости. Как вы знаете, тела его спутников уже забальзамированы и положены в гробы. Но тело моего сына еще лежит нетронутым. У меня было какое-то предчувствие, я чего-то ждал. И хорошо, что подождал. Теперь я могу предпринять попытку оживить это тело, остававшееся мертвым семь месяцев…
Капитан весь встрепенулся и несколько мгновений оставался нем.
— Разве это возможно? — пробормотал он.
— Это мы увидим через несколько дней. Я, во всяком случае, хочу попытаться. Ведь уже делали опыты с пересадкой и прививкой печени, почек, легкого; почему же не попытаться произвести пересадку сердца? Все возможно, все заслуживает испытания. Но для замены сердца, остановившегося семь месяцев тому назад, нужно сердце свежее, которое только что перестало биться. И вот, случаю было угодно, чтобы такое благоприятнейшее стечение обстоятельств осуществилось на деле. Несчастный Квоньям скончался как раз вовремя… Вот мы и решились, пользуясь таким исключительным совпадением случайностей, приступить к самой удивительной, неслыханной хирургической операции. Мы возьмем сердце из трупа несчастного молодого ученого, который только что скончался, введем его в грудную полость моего сына, закрепим его там нашими опытными, привычными к операциям руками — и посмотрим, что из этого выйдет… Пройдет два-три дня — и сын мой оживет!..
Пока Макдуф говорил, Кимбалл то и дело машинально хватался рукой за лоб. Он спрашивал себя: сам ли он спит, или сошел с ума, или слушает человека, который лишился рассудка?.. Но он взглядывал на Манфреда Свифта, видел его спокойное, уверенное лицо, и его сомнения рассеивались. Очевидно, старый профессор не шутил и не бредил. Капитан мало-помалу примирялся с мыслью об этой чудовищной операции и уже начинал обдумывать, как отнесутся к ней люди экипажа и что он, их командир, должен им сказать, чтобы их успокоить.
Обдумав все это, он сказал:
— Вам, вероятно, понадобится помощник. Позвольте, в таком случае, предложить вам свои услуги. Будет лучше, если вашим помощником стану я, чем кто-нибудь из матросов. К тому же, покойный Джордж, ваш сын, был моим другом, и я буду рад принять участие в его оживлении.
Доктор Макдуф охотно принял предложение услуг Кимбалла. Собираясь уже уходить с этого потрясшего его до глубины души совещания, Кимбалл попросил инструкций у главы экспедиции.
— Пока что, — отвечал ему Макдуф, — составьте законный акт о смерти Квоньяма. Затем осторожно предупредите людей о нашей попытке. После распорядитесь, чтобы сюда перенесли тела Квоньяма и моего сына. Необходимо, чтобы в течение нескольких дней мы оставались здесь, в лаборатории, совершенно одни. Никто не должен нам мешать. Лучше всего было бы на это время удалить с судна всех людей. Теперь тепло, и они могут жить в бараке; вдобавок, в нем имеется печь.
— Хорошо, все это будет исполнено, — сказал Кимбалл. — Можете на меня положиться.
XIV
ЧУДОВИЩНАЯ ОПЕРАЦИЯ
Когда мертвенно-бледный Кимбалл вышел, Свифт сказал своему учителю:
— Вы слышали и видели его! Остановитесь, пока есть время, доктор! Меня охватывает ужас!
— О, Манфред! Вы, в свою очередь, приводите меня в ужас своей слабостью, своим ребячеством! — воскликнул Макдуф. — Кимбалл человек умный, развитой, образованный. Неужели, по-вашему, он не понял, в чем тут суть?.. Не понял, что мы его обманываем, что Квоньям вовсе не умер, а только оглушен, парализован?.. Будьте уверены, что он сознает это, и, тем не менее, не противится нашему предприятию, а, напротив, берется пособить нам, помочь во всем, что от него зависит.
— О, не обманывайте себя! — взмолился Свифт. — Если бы никто, кроме нас двоих, не знал об этом деле и не участвовал в нем, мы еще могли бы действовать спокойно. Мы совершили бы злодейство, но нас оправдало бы нечто высшее, чему мы служим — Наука! Но кто теперь поручится за этого капитана?.. Что, если он спохватится, поймет, что является пособником преступления, одумается, расскажет обо всем? Ведь эти люди нападут на нас, свяжут, увезут в Америку и там предадут нас в руки правосудия! Вспомните, что Квоньям еще жив; морфин еще далеко не сделал свое дело. Он жив и не скоро еще умрет, может быть, и вовсе не умрет. Другое средство, которое вы пустили в ход, вызвало только временное окоченение тела, но ведь эта иллюзия через несколько часов пропадет… и тогда…
— Ну?.. И тогда?.. Что же будет тогда, обдумали ли вы это, Манфред?.. Если Кимбалл все понял и все взвесил, и обещал нам помогать, мы тем спокойнее можем на него положиться. Он не только не предаст нас, но, наоборот, найдет средство защитить нас от толпы невежд и изуверов, из которой состоит наш экипаж. Джордж был его другом; если он будет знать, что его участие способствует оживлению его друга, его воскресению, это не ослабит его решимость, а подкрепит ее. А разве вы ни во что не ставите сознание, что он участвует в таком поразительном, феноменальном торжестве науки, что его имя будет навеки связано с этим торжеством?.. Наконец, я прошу вас подумать, что произойдет, если мы отступимся от своего намерения. Я ввел Квоньяму аконитин[6] в количестве одного миллиграмма. Вы знаете, что действие такой дозы продолжается всего четыре часа. Время идет. Скоро четыре часа пройдут, наш покойник проснется, потянется, зевнет и попросит пить!.. Хорошо это будет?.. А мы, врачи, светила медицинского мира, тем временем подмахнем официальный протокол о его смерти!..
— Ну так что же?.. Признаемся в своей ошибке… — попытался еще протестовать впавший в малодушие ассистент.
— Полноте, Манфред! Что попусту разговаривать! Если уж вы так пали духом, то ступайте и ложитесь в постель. Я скажу, что вы внезапно захворали. Я тогда один возьмусь за дело. Кимбалл мне поможет.
И снова слабовольный Свифт сдался под этим решительным натиском свирепой родительской любви и не менее свирепой жажды научной славы.
— Довольно, учитель, довольно с меня того, что вы сказали, — проговорил он. — Простите мою минутную слабость. Я готов! Не будем же терять время.
Раздался стук в дверь. Пришел капитан. Он принес акт о смерти Квоньяма и просил ученых просмотреть его, занести в него название болезни, ставшей причиной смерти, и подписать бумагу. Когда все это было выполнено, Макдуф попросил капитана немедленно распорядиться о перенесении тел Джорджа Макдуфа и Джустуса Квоньяма в лабораторию.
Тела перенесли, все вышли, лаборатория была наглухо заперта, и двое ученых стали готовиться к операции. Все это делалось молча. Говорить им было и вправду и не о чем, поскольку каждый до последней мелочи знал, что следовало делать; за плечами обоих была колоссальная хирургическая практика. Макдуф только молча указал Свифту на обнаженное тело своего сына, который лежал на столе, словно спящий, — до такой степени свежим и сохранным было это тело, семь месяцев пробывшее в замороженном состоянии.
Настала страшная минута. Следовало еще раз удостовериться в том, что сердце ботаника не перестало биться.
Свифт, собираясь приложить ухо к груди Квоньяма, невольно отшатнулся. Но суровый и непреклонный взгляд учителя заставил его подавить волнение. Он слушал с минуту, потом выпрямился и кивнул головой Макдуфу.
— All right! — спокойно сказал тот, готовясь приступить к делу.
Учитель и ученик с засученными рукавами приблизились к телу Квоньяма. Артистическим движением ножа старый хирург вскрыл грудную полость, чтобы открыть доступ к сердцу. Но в эту минуту откуда-то сверху донесся душераздирающий крик.
Ученые подняли головы и увидели в вентиляционном отверстии, проделанном в углу потолка, растрепанную голову и искаженное ужасом лицо Мендеза Лоа. Он просунул голову в эту дыру и, казалось, застрял в ней, не мог оттуда высвободиться.
Макдуф был раздражен, Манфред испуган до полусмерти: ему почудилось, что этот вопль вырвался из распоротой груди Квоньяма…
Но дикой сцене был тотчас же положен конец. Люди, слышавшие крик аргентинца, прибежали и вытащили его. В шуме и гомоне голосов раздавались сухие, отрывистые, ясные приказания капитана.
Аргентинец вопил, как бешеный, и его вопли были ничуть не менее страшны оттого, что никто не понимал их. Людей, которые приближались к нему, он бил изо всех сил, раздавая удары направо и налево. Капитан встревожился, потому что среди града испанской ругани у аргентинца вырывались и английские слова, явно метившие в профессора и его ассистента. Он распорядился связать бесноватого и заточить его в карцер.
Операция продолжалась.
Макдуф расширил отверстие на груди Квоньяма, рассек ребра и обнажил сердце. Оба оператора приникли к зияющему разрезу и, затаив дух, посмотрели на сердце. Оно еще билось. Жизнь в нем не угасла.
На лице-маске Макдуфа появилась довольная улыбка.
— Оставим пока этого, — сказал он.
Они перешли к соседнему столу и повторили ту же операцию на трупе Джорджа Макдуфа. Рука Свифта была тверже и, пожалуй, даже опытнее. Старик поручил вскрытие сына ему, напомнив при этом об ответственности, какая ляжет на него за малейший промах. Свифт искусно выполнил свою задачу.
Вскоре на груди трупа уже зияло такое же отверстие, как у Квоньяма. Ткани и мускулы предстали перед хирургами в удивительной сохранности. Манфред перерезал аорту на четыре пальца выше сердца; затем перерезал легочные вены, верхнюю и нижнюю полые вены.
— Хорошо, — похвалил его Макдуф, следивший за его ножом, не отводя глаз. — Теперь уберите все это. Теперь моя очередь!
Он вернулся к телу Квоньяма и вырезал у него сердце, в точности соблюдая те же приемы, какие применял его ассистент на трупе Джорджа. Затем поднял это, еще бьющееся, вырванное из живого тела сердце и перенес его в грудь сына.
Старик перенес сердце в грудь сына…
Игла и шелковые нитки были наготове. Трепещущее сердце жертвы было вставлено на место вынутого из трупа, и Макдуф приступил к его закреплению, налагая всюду, где требовалось, швы. Эта кропотливая, требовавшая чрезвычайного внимания, знания и искусства работа длилась два часа. Под рукой оператора возникала точная копия живой натуры, детальное воспроизведение всех подробностей анатомии сердца и окружающих его важных сосудов. Видно было, что старый профессор полностью держал себя в руках. Он задушил в себе отцовские чувства и превратился в оператора, который в эту минуту не знал других переживаний, кроме желания блестяще провести и закончить неслыханное хирургическое предприятие.
Наконец, сердце было на месте, твердо, точно, правильно закрепленное. Оставалось зашить разрез на груди и наложить повязки.
Когда со всем этим было покончено, настала очередь последней, решающей фазы операции. Надо было влить в сердце Квоньяма струю живой человеческой крови, чтобы под ее влиянием сердце начало свою обычную физиологическую работу — забилось! Мы уже знаем, что первоначально на это дело хотел отдать свою старую кровь сам профессор Макдуф, но Манфред Свифт просил воспользоваться его более свежей и молодой кровью.
Для переливания крови были нелишни услуги третьего лица. Позвали капитана Кимбалла.
Прежде всего, тело Квоньяма завернули в саван, вызвали двух матросов, приказали им принести гроб, положили в него тело, и матросы отнесли гроб в трюм.
Пока совершалась операция, сердце Квоньяма по необходимости должно было остановиться, и эта остановка длилась два часа. Теперь возникал роковой вопрос — начнет ли оно снова работать, возбужденное притоком живой крови?.. Теория говорила: да. Но что скажет практика?..
Подавая Кимбаллу какой-то сосуд с отходившими от него резиновыми трубками, профессор сказал:
— Будьте добры, подержите эту вещь, прямо и твердо. Сейчас Манфред вскроет себе вену и пустит свою кровь, а вы будете крепко держать этот сосуд: это облегчит мне перекачивание крови в тело моего сына.
Он ввел наконечник трубки в разрез, сделанный Свифтом на своей руке, а другую трубку ввел в соответствующую вену на руке сына. Потом он начал нажимать грушу.
Наступила немая сцена. Старик склонился над трупом сына, работая насосной грушей. Свифт спокойно стоял, протянув руку, из которой выкачивали его кровь. Между ними неподвижно, с аппаратом в руке, застыл капитан судна.
Скоро живая кровь с автоматической правильностью потекла по жилам покойника… Время шло… Перекачали уже около полбутылки крови… Манфред был бледен, не столько от потери крови, сколько от тревоги за исход операции. Что, если чужое сердце в чужом теле откажется ожить?.. К чему же тогда были совершены все эти ужасы?.. На каменном лице старого ученого читалось жесточайшее, боязливое нетерпение…
Но вот ухо его уловило слабый, чуть слышный ритмический толчок. Кровь заставила сердце биться!
— Сердце забилось! — вскричал профессор тоном победоносного торжества. — Бьется!.. Еще одну минуту, дорогой Манфред!.. Да… оно бьется, бьется!.. Раз, два, три, четыре!.. Урра!.. Теперь и пульс слышен! Началось правильное кровообращение. Урра!..
Он попросил капитана поставить аппарат на стол, бросился к своему ассистенту и быстро остановил кровь. Потом все трое наклонились над телом оживленного покойника.
Профессор был словно в экстазе. Он трепетал от блаженства при виде оживающего сына и успешного результата этой фантастической операции, — неслыханного триумфа хирургии, который обессмертит его имя.
— Бьется! — подтвердил Свифт.
— Бьется! — подтвердил в свою очередь и капитан Кимбалл, весь даже побелевший от изумления. Ему стало нехорошо, он был готов лишиться чувств и оперся рукой о плечо Свифта, прошептав:
— Никогда бы не поверил в подобное чудо, если бы не увидел воочию!..
XV
ВОСКРЕСЕНИЕ
Старик-профессор провел две ночи и два дня в опасливом ожидании. Сын его продолжал медленно «воскресать». Сердце работало, разгоняло кровь по всему телу, и мертвые органы один за другим пробуждались.
К концу второго дня стали заметны движения в ногах, на третий день — задвигались руки. Грудь начала чуть-чуть приподниматься — обозначались первые, слабые шаги восстановившегося дыхания. Старый профессор, не смыкая глаз, сидел около сына и ловил признаки его оживания.
— Я не лягу спать раньше, как через 8-10 дней, когда мое дитя до такой степени вернется к нормальной жизни, что в его воскресении не останется никакого сомнения, — заявил он Манфреду Свифту. Ассистент также не покидал своего кресла около постели воскресающего. Все заботы о возбуждении круговорота жизни в этом, пока еще бесчувственно лежавшем теле, Манфред взял на себя. Он вливал в желудок Джорджа обеззараженное молоко, впрыскивал ему в вены физиологический раствор соли, проделывая с неподражаемым мастерством и тщательностью все, что предписывала наука. Как и профессор, он решил не спать, пока успех операции не будет окончательно доказан.
Оба они сидели около оперированного, по временам переглядывались, и в их взглядах сверкала гордость ученых, которые удачно совершили нечто небывалое, неслыханное и невозможное.