– Боюсь, латать кожу не мое призвание, – произнесла я. – С удовольствием зачаровала бы что-нибудь для вашего жокея, но, как мне кажется, вы упустили время, и сейчас уже ничего нельзя сделать.
Поммерли неловко перевалился с ноги на ногу – он не ожидал такого поворота событий. Король сверлил глазами носки своих ботфортов.
Я не сдержалась.
– Но если вы или кто-либо из вашей семьи соблаговолит нанести мне визит в ателье, я буду рада обслужить вас. Дать вам мою визитную карточку?
Я запихнула руку в карман, прекрасно зная, что никаких визитных карточек там нет.
– Софи, – предостерегающе рыкнул Теодор.
Я упрямо мотнула головой. Если его родители не желают меня защищать, буду защищаться сама.
– Простите великодушно, ни одной не осталось! – Я растянула губы в широкой улыбке и развернулась на каблуках, всем своим видом давая понять, насколько я взбешена. – Аннетт, как вы думаете, на кого поставить в следующем заезде? На эту серую или на ту чалую?
Аннетт выдавила улыбку, и к нам, на ходу обсуждая ставки, бросился Эмброз. И хотя меня терзали смутные подозрения, что семейство Поммерли больше не пригласит нас на ипподром, я чувствовала, что победа в этом раунде осталась за мной.
12
Ателье под начальством Алисы работало как часы, и хотя я намеревалась покончить с делами и безвозвратно уйти только накануне свадьбы, я все чаще ощущала себя здесь как пятое колесо в телеге. Невеликий список дел, с которыми я должна была разобраться прежде, чем окончательно передать ателье под руководство Алисы, включал в себя заказы с наложением чар и сведение дебета с кредитом. Все утро я боролась с неподатливыми чарами на доброе здоровье, а затем взялась за инвентаризацию склада, чтобы подвести баланс и передать магазин Алисе без сучка и задоринки. Я как раз заносила в таблицу количество оставшихся у нас рулонов ткани, когда из главной залы, где мои помощницы паковали заказы, раздались пронзительные вопли. Подскочив, будто ужаленная, я выронила тетрадь из рук. При мне Алиса никогда не повышала голос, но сомневаться не приходилось – кричала явно она.
Я опрометью кинулась в зал и застала такую картину: над загнанной в угол Хедой нависала Алиса, а Эмми прижималась спиной к дальней стене.
– Я здесь этого не позволю! – бушевала багровая от гнева Алиса. – Какое бесстыдство!
– Я не хотела, – лепетала Хеда, – это всего-навсего шутка.
– Это не шутка. Это… бездушная пропаганда, это мерзость, это… – Алиса вырвала что-то из рук Хеды и швырнула на прилавок. – Убирайся отсюда!
Я так и застыла на пороге залы.
– Это не тебе решать!
– Я управляющая ателье, и, разумеется, это мне решать, останешься ты здесь работать или нет.
Хеда выскочила за дверь, прежде чем я успела вмешаться.
– Алиса, что тут происходит?
– Хеда притащила… У нее слабость к политической пропаганде особого толка… Это попросту отвратительно.
– По тому, как ты орала, я подумала, то ли кто-то вот-вот истечет кровью, то ли у нас пожар.
Взгляд мой упал на прилавок, и я заметила мятую, потрепанную книжку в мягкой обложке.
– Что это?
Я взяла ее, пролистала страницы, мельком выхватила пару абзацев, и краска отлила от моего лица.
– Я думала, вы подобное уже читали. – Алиса мягко вытащила книгу из моих онемевших пальцев.
– Нет, до сей поры я не читала романтизированную историю своей любовной связи. Значит, Принц-рогоносец и Нимфоманиакальная ведьма…
Меня затрясло, как в лихорадке. Эта книжонка была не просто подлой, низкой и скверной, она, когда я выдрала ее из рук протестующей Алисы и пробежала глазами еще несколько страниц, жалила больнее, чем ядовитая змея. Моя литературная версия питала вполне определенные политические надежды, стремясь отомстить коварному брату и разжечь костер новой революции. На картинках я представала в образе вульгарной пеллианки с темными взлохмаченными космами и дюжими смуглыми плечами.
В мою душу закрался страх – а не раскопал ли автор сего опуса мою тщательно скрываемую тайну и нет ли во всем этом хотя бы крошечного зерна истины? К счастью, ничего подобного не нашлось – судя по нелепым описаниям кровавого жертвоприношения приблудной кошки и вакханалии, с избытком приправленной колдовством, автор и понятия не имел о том, как наводить чары. Однако он не упустил случая обрушиться на пеллианцев и обозвал их черными магами, из поколения в поколение насылающими проклятия, и вождями революции. Если бы кто-то неискушенный прочитал подобную макулатуру, он утвердился бы во мнении, что и мятеж Средизимья, и «Билль о реформе» суть одно – происки интриганов-пеллианцев.
Я бросила книгу на прилавок, но промахнулась, и она свалилась на пол.
– Если бы я только знала, что вы подобное еще не читали… Мне так жаль… – Алиса поджала губы.
Только тут до меня дошли ее слова – во всей их кристальной, ужасающей ясности.
– Ты хочешь сказать, эта книга не первая в своем роде? Таких в ходу много?
Я вспомнила игру в крокет и леди Соммерсет, потихоньку достающую из кармана книжицу, вспомнила ее сдавленный злорадный смешок. Сколько же людей прочли эти книжки, впитали в себя гнусные наветы, не только пачкающие меня, но и ставящие под сомнение законность «Билля о реформе»!
– Где ты видела эти книжки? – резко спросила я.
– Я наткнулась на них совершенно случайно! – вспыхнула Алиса.
– Я знаю. – Голос мой смягчился.
– Их передают из рук в руки в тавернах, продают перед входом в кофейни. – Алиса секунду поколебалась, затем добавила: – Есть и другие книги. Они про то, как вы накладываете чары. Правда, они все врут… Я была уверена, что вы знаете…
Я погладила переплет лежавшей на прилавке учетной книги. Годы и годы чародейства, полная свобода выбора для моих клиенток: платье с чарами или без – по желанию… Моя репутация, мое ремесло, мой магазин – все опорочено, изгажено одним росчерком пера жалкого писаки. С самого открытия ателье я честно делала свое дело и колдовала по совести, но все это не имело никакого значения для злых языков.
– Моя сестра как-то принесла одну книгу домой… там было про леди Виолу.
Пальцы мои, несмотря на удушающую жару летнего дня, превратились в ледышки.
– И что там про нее было?
– Я прочла лишь пару страниц, больше не вынесла… Там описывались всякие извращения. Намеки, что она любит женщин и совращает знатных леди, невинных девушек и даже принцесс.
Алиса, смущенная моими вопросами, вжалась в прилавок, словно надеясь слиться с ним и исчезнуть в его глубинах.
Все понятно – книжонка полна сплетен про Виолу и ее долговременную связь с Аннетт. Наверняка она порицает не только личную жизнь и поведение Виолы, но и обвиняет ее в пренебрежении своим долгом и праздности.
– Это – в корзину, – скомандовала я скорее не Алисе, а самой себе.
Двумя пальцами подобрав с пола книжонку, я пригляделась к издательской марке и узнала в ней фирменный знак одного из наиболее уважаемых издательств Галатии. «Приспешники знати, – подумала я, – которые по дворянской указке вбивают людям в голову, что сторонники «Билля о реформе» все как один безнравственны, сумасбродны и пляшут под дудку кукловодов-пеллианцев».
– Ладно. Как поступим с Хедой?
– Простите, я зашла слишком далеко, – густо покраснела Алиса.
– Я так не думаю. Ты вскоре станешь полноправной хозяйкой, да и в любом случае подобной дряни, как эта книга, здесь не место. Надеюсь, Хеда обдумает свое поведение и признает твою правоту. Но все-таки, как мы с ней поступим?
– Я… Мне кажется, будет неправильным ее за это уволить, – осторожно начала Алиса. – Это ее первый промах, хотя и не маленький. И…
– И – что?
– Она никогда прежде не работала в ателье. – Алиса намекала не только на профессиональные качества Хеды, но и на ее воспитание, окружение, даже на цвет лица.
– Такого опыта не было почти ни у кого, кого мы нанимали, – напомнила я. – Ни у пеллианок, ни у галатинок. Привыкай – тебе надо обучать их не только швейному делу, но и поведению, рабочей этике.
Алиса затравленно кивнула, словно нашкодивший ребенок, хотя я ни в чем ее не упрекала. Мы молча взялись за работу, и под вечер она, сжав губы в нитку, ушла пораньше, чтобы заскочить к Хеде. Через час я заперла магазин, вышла на крыльцо и чуть не споткнулась о сидевшего там на страже мальчугана в красном колпаке. При моем появлении он поспешно вскочил.
– Чем обязана? – изумилась я.
– Мне надо передать вам это.
Он протянул мне сложенное несколько раз и запечатанное письмо. Бумага была дешевой, впрочем, как и способ доставки. Нанять мальчишку-посыльного дешевле, чем заказать пинту эля.
Я нащупала в кармане монетку и протянула ему в благодарность за услугу. Но мальчуган замолотил руками.
– Я не ради денег, я ради правого дела!
– Какого дела? – Брови мои поползли вверх, и я с удивлением уставилась в его открытое, честное лицо, запачканное придорожной пылью. Мальчугану от силы было лет десять.
– Красных колпаков. Я знаю вашего брата, – похвалился он, видимо уверенный, что подобное знакомство выгодно отличает его от остальных мальчишек, состоящих на побегушках у Красных колпаков.
– Понятно. Спасибо.
Я открыла письмо, и мальчуган как сквозь землю провалился.
Почерк был мне незнаком, письмо не подписано, но я сразу догадалась, что оно от Нико.
«Я бы никогда не позволил себе вмешиваться в твои свадебные дела и подсчет стежков, однако до меня дошли некоторые слухи. Оказывается, ты так намозолила глаза цвету нашей нации, что, поговаривают, тебя хотят убрать с политической арены. Слухи, конечно, слухами, но исходят они из окружения короля. Не спрашивай, кто мне об этом сообщил, все равно не скажу.
Не только мы, похоже, приветствуем насилие…»
Нико вложил в письмо вырезку из журнала для истинных аристократов и неродовитых богатеев, на которой была изображена черноволосая женщина, сжимающая в руке колпак – предположительно красный, хотя что можно сказать о цвете на черно-белой картинке – с воткнутой в него вязальной иглой и развевающейся на ветру нитью. Женщина стояла под виселицей.
Я сложила письмо и сунула его в карман. Меня затрясло, как в ознобе. Само собой, никуда не деться от толков, что голос, который ратует за реформы и к которому прислушиваются принц и его близкие, слишком громок и его пора заткнуть. От толков, что пора покончить с пронырливой выскочкой, всеми правдами и неправдами пробивающей себе дорогу на самый верх. Однако все это не более чем пустые домыслы: правящая элита никогда не пойдет на то, чтобы посеять раздор между своими членами и нарушить закон, который сама же и призвана хранить и соблюдать.
Это всего лишь сплетни, и незачем Нико меня стращать. И все же, пока я шла домой под теплыми лучами заходящего солнца, меня колотило от холода.
13
«Билль о реформе» не давал горожанам ни минуты роздыха: едва в него вносились какие-либо поправки или изменения, город тотчас же наводняли листовки и памфлеты. Эмми рассказывала, что Красные колпаки собирались под окнами зала заседаний послушать дебаты и чутко ловили каждое слово: от них не ускользали ни изысканные выверты, ни логические несуразицы в речах выступающих. По вечерам они печатали листовки на дешевой бумаге и на следующее утро распространяли их по всему городу, вызывая ожесточенные споры в каждом кафе и в каждой кондитерской каждого квартала.
Помимо памфлетов и бюллетеней с комментариями, выходивших почти ежедневно и висевших на всех столбах, желтые газетенки и даже некоторые солидные журналы выпускали карикатуры и шаржи, которые – в зависимости от взглядов главного редактора – восхваляли и шельмовали либо сторонников Билля, либо его противников. Меня в прессе поносили не раз, изображая в виде мерзкой уродливой пеллианки в мешковатом платье, с вязальной иглой в одной руке и флакончиком крысиного яда в другой.
Эту оскорбительную картинку я и показала Теодору как-то вечером, когда мы, изнуренные словесными баталиями, словно вирус поразившими таверны, концертные залы и аристократические салоны, укрылись в тишине и покое его дома.
– А ты вязать-то умеешь? – усмехнулся Теодор, вглядываясь в газетную вырезку.
– Очень плохо. Но именно так, как я понимаю, образованная часть населения и представляет себе процесс наложения чар.
– Мне кажется, ты делаешь из мухи слона. – Пожав плечами, Теодор скомкал отвратительную картинку и запустил ею в мусорную корзину возле потухшего камина: когда осенью камин растопят, бумажка полетит в огонь.
Но все пасквили и листовки, все памфлеты и прокламации, все карикатуры и пародии Теодор сжечь не мог. Они наводнили город словно грязевые потоки, ринувшиеся с гор после урагана, затопили кварталы и улицы, замарали честные имена последователей реформ.
Я сомкнула пальцы на хрупкой золотой цепочке: она повязала меня столь прочными узами, что я была не в силах их оборвать.
– Ты уверен, что мы поступаем правильно? – прошептала я. – Твои родители сторонятся нас, может, наша женитьба принесет больше вреда, чем пользы?
– Софи! – Он расхохотался, схватил меня за руки, но мгновенно посерьезнел, когда увидел мое лицо. – О, всемогущая Дева Галатии! Да ты не шутишь…
– Я не могу тянуть тебя за собой на дно. Ты не можешь вознести меня наверх. Те, наверху, все равно вышвырнут меня обратно.
– Нет! – Он неистово стиснул мою кисть, его ногти вонзились в мою ладонь. – Нет. Они пытаются устранить все, что может стать у них на пути. С таким же рвением они избавляются и друг от друга.
– Все это так, но я говорю об ином… – Я подняла руку, не дав сорваться с его губ протестующему возгласу. – Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Но что, если… – Я поперхнулась словами. – Мы оба прекрасно знаем, как эта страна нуждается в реформах. Иначе она развалится на куски, как гнилое дерево. Но что, если я – помеха реформам?
– Ты – их неотъемлемая часть!
– Что, если мне пора уйти с политической арены? Что, если мы с тобой упрямимся из чистого эгоизма?
Я осторожно высвободила руку, но Теодор в мгновение ока снова завладел ею.
– Ты для меня – все на свете!
– Но это тоже – эгоизм! – отшатнулась я от него.
Теодор вздрогнул, губы его сурово сжались.
– Я разбиваюсь в лепешку ради Билля, и я – эгоист?
– Да! – Я почти орала на него. – Я, страна, реформы – все это для тебя не больше чем кусочки забавного пазла, которые ты хочешь сложить воедино, чтобы получить прелестную картинку. Но кусочки не складываются. Как бы ты ни старался, они не сойдутся. Это не игра, Теодор! Почему ты не можешь это понять?
Теодор застыл, задумался и тихо произнес:
– Возможно, я действительно не могу это понять… Наверное… наверное, я надеялся, что все как-нибудь встанет на свои места.
– Потому что все обычно так и случалось, да, мой принц? – съязвила я, но вовремя одернула себя и смягчилась: – Поначалу всегда трудно. Может, лет через десять люди станут меньше трепать языками. Может, лет через двадцать они станут больше мне доверять. Но слухи, косые взгляды, из-за которых я начинаю сомневаться в тебе, не денутся никуда. – Меня понесло, но я уже не могла остановиться. – И если я – камень преткновения для «Билля о реформе», если злые языки срываются с цепи, а дворяне голосуют против реформ только из-за меня, то мне здесь не место.
– Я бы ни за что не сделал тебе предложение, если бы не полагал себя правым. Озлобленная элита, потирающая нос, по которому ее больно щелкнули, – ничто по сравнению с доверием народа. Это доверие – бесценно.
Я молчала. Злословие, безразличие семьи Теодора, недоброжелательность, гнусные наговоры за спиной – ради своей страны я вынесла бы все, но как же я устала выносить это все в одиночку! О Теодоре так не судачили, он и понятия не имел, каково это, и не воспринимал мои переживания всерьез.
– Но если ты предпочел простой народ знати, если ты предпочел меня, то наветы и злословие не прекратятся. А я больше не в силах тащить эту ношу одна.