Если Псевдоаркаша и Лжеганга были на редкость цельными и законченными негодяйствующими лжепсевдосубъектами, то характерной чертой Зомбинов являлся дух вселенского противоречия, стремление к нарушению всех и всяческих правил: среди Зомбинов считалось правильным и даже почётным перейти улицу на красный свет, пройти узкое место именно по тому проходу, над которым какой-то другой Зомбин повесил перечёркнутого человечка, пересечь за рулём автомототранспортного средства двойную сплошную линию, а актом наивысшего гражданского звучания считалось нарушение одновременно всех десяти Господних заповедей. То есть, как почти всегда, информация Партии была почти верна: почти всё, что она поведала Павлу о Зомбинах, было почти правдой.
Почти каждый из Зомбинов был умён и хорош сам по себе, но каким бы триумфатором духа и воли он, Зомбин, ни казался, выходя одиноким воином в поле, вместе они представляли собой лишь бестолковую беспомощную массу органики, затянутой в спортивные костюмы с лампасами.
Уж такими они если и не родились, то воспитались: из-за своей ярко выраженной антиПартийной сущности Зомбины просыпались под мерзкие картавые голоса с вражеских радиостанций и телеканалов, похмелялись под те же самые голоса, и под те же самые голоса одевали штаны с лампасами. И где ж тут им было превратиться в толковую созидательную немассу?
Юркнув под арку, я огляделся. Угрюмейшая местность расстилалась передо мной, лишь некие мрачные существа периодически оживляли её нестройным шевелением своих массивных тел. Что-то в этом шевелении и этом пейзаже показалось мне знакомым. Я изрыгнул из себя третью полубутылку, и разум мой на треть прояснился.
– Сударь, я не в силах наблюдать равнодушно за вашими мучениями, – голос рядом был знаком до боли в печёнке. – Сударь, хотите клизму?
Я поблагодарил соседа за заботу.
– Сударь, вы не узнаёте меня? Мы встречались с вами в вагоне, я предлагал вам подписать контракт.
– Да, что-то подобное случалось когда-то, и может, даже со мной, – сказал я, икнув. – Что ж, клизму за контгакт – бывали сделки в жизни и похуже.
Я подписал контракт и получил свою клизму, благодаря которой избавился и от первой полубутылки. Хотя во мне ещё оставалась вторая полубутылка – похоже, я был обречён носить её пожизненно – мозг мой прояснился ещё на треть. Я почти уверенно опознал место, в которое меня занесло: я опять стоял внутри круга, вернее, даже не круга, а десятирядной загогулины с оживлённым, но не слишком стройным движением.
А ведь здесь, в этом круге, я уже бывал, здесь у меня остались друзья, и я энергично рванул на их поиски.
– Уважаемый, вы не меня ли ищете? – услышал я металлический голос за своей спиной, и чья-то железная рука с холодными пальцами проникла ко мне за шиворот.
Это был человек в форме. «Тебя ли я ищу? Нет и ещё раз нет», – подумал я и сделал попытку улыбнуться.
– Если вы меня отпустите, то я гасскажу вам считалочку, – пообещал я с улыбкой, должно быть, слегка натянутой.
– Уважаемый, это не вы ли торговали Христом без лицензии? И это не вы ли привлекали средства населения на организацию такой торговли? И это не вы ли исчезли с собранными деньгами, не поставив товара? – металлическим голосом идентифицировал мою так называемую личность человек в форме.
Он опознал меня! Я снова икнул – на этот раз от страха. «Ничего, Цуцумбер, не всем суждено было родиться героями», – утешил, как мог, себя я.
– Товарищ сержант, пожалуйста, не забирайте его! – голосили мои старые друзья, окружившие нашу пару хороводом.
Сержант свирепо цыкнул на них. Смысл его цыкания сводился к тому, что никому – даже их другу – не дозволено преступать границы, установленные нормативными актами, на страже соблюдения которых стоят люди в форме. «Ну что ж, – невесело подумал я, – хороший цуцундр – битый цуцундр: есть даже, вроде, такая поговорка».
– Так вот же он, Христос, во всей красе! А чмо его в натуре закуконил21! – раздались крики за моей спиной.
Я обернулся: это мой наставник Спасителем явился в трудный час, хоть был он без венца, зато при нимбе, светившимся не только изнутри, но также полыхавшим отражённым голодным блеском глаз моих друзей.
И без того угрюмое лицо его казалось на этот раз особо мрачным.
– Вы пгоиггали свой венец, учитель? – спросил его я, чтобы поддержать учителя, лишившегося сада.
–Я проиграл, но я не побеждён, – сказал наставник, сплюнув от досады.
Плевок попал сержанту на сапог. Сражённый мощью этого плевка, сержант исчез – как будто растворился в волшебном зелье, сваренном внутри учительского чудо-организма.
– Да, вид у вас отнюдь не побеждённый, – поддакнул я, но вновь не угадал.
– Кабы б не ты – и вовсе был бы в дамках, из-за тебя венца лишился я. Не можешь, голодранец, в первом круге не создавать наставнику проблем – отправлю во второй, на исправленье – спущу тебя к проклятым поколеньям, – сказал наставник, изрыгнув плевок, который угодил мне на штанину, чуть не спалив подштанники мои.
– Как будет вам угодно, благодетель, – смиренно молвил я и в тот же миг куда-то провалился, и очнулся среди теней, идущих сквозь меня, и тут же руку выбросил в салюте.
– Идущие на муку приветствуют тебя, Глюков! – отчеканивали прóклятые поколения, проходя сквозь меня.
Они шли клином. Остриё – ударную силу – составляло наиболее агрессивное из прóклятых поколений – тридцатилетние.
– Гасступитесь же, – потребовал я, – сгедь вас моё место!
Но ряды их оставались столь же неприступными, как их презрительно сжатые губы. Взорванные, расстрелянные, отравленные банкиры, нефтяники, алюминщики – в холодных глазах их не было мира, и взгляды их скользили мимо меня.
– Таким, как ты, у нас не место, таким, как ты, у нас не время, – чеканили они, проходя сквозь меня.
– Гордецы, – сказал наставник, положив мне на плечо свою развенчанную голову. – На что ты надеялся? Их главная черта – недоверчивость. Они не верят никому и ничему, они не верят ни другу, ни брату, ни даже нам, совестям наций. Вон идут сорокалетние, – продолжал он, тыкаясь холодным мокрым носом мне в шею. – Но они – не поколенье, а так, прослойка между молодыми и старыми. Всё знающие, всё понимающие, но ничему ещё толком не научившиеся и ничего уже толком не хотящие. Они всем недовольны – вряд ли и ты им понравишься, я бы даже сказал: вряд ли ты понравишься и им. Там – двадцатилетние, их раз, два и обчёлся, и ты, пожалуй, староват для них – почти как я, – продолжил наставник, тыкаясь горячим шершавым языком мне в ухо. – А это – тинэйджеры, свободные почти с рождения – где им тебя понять? Где их тебе понять? А вот – байдарочное поколенье…
– Постой! – я перебил его.
Мне показалось?!
– Мамо, здгавствуй, это я – сын твой, гоге-Цуцумбег! – отчаянно крикнул я.
Она не узнала меня. А может, это я не узнал её. Тихо и незаметно, как и всё это прóклятое поколенье, прошла она мимо меня.
Наставник обиженно молчал, он не мог простить мне моей выходки.
– А где же восемь миллионов негождённых – «невинных жегтв пгеступного гежима»? Или они не пгóкляты, как мы, успевшие в Совдепии годиться? – спросил я, стремясь загладить последствия своей недовоспитанности.
– Ты говоришь цитатой из «коллег» – так называемых поэтов-коммунистов, – заметил проницательный наставник.
– Они все здесь, но я их не увижу? Неужто им, как нам, гогеть в аду? – репьём вцепился я в наставникову душу.
Наставник понял, что ему не отвертеться. Он начал вдохновенно, будто был по-прежнему венцом своим увенчан:
– У каждого пожившего – свой ад. Ты сам его создашь себе при жизни. Все персонажи из твоих ночных кошмаров, нечистой совести кривые порожденья – все явятся к тебе за объясненьем, все, уязвлённые твоим дурным поступком, все, осквернённые твоей зловонной мыслью – все явятся в укоре молчаливом, и будет страшен взгляд их неподлунный, и вспомнишь ты о каждом и завоешь!
Обессиленный монологом, наставник упал. Я рухнул рядом с ним, почти убитый страшной правдой, открытой мне наставником упавшим. Так лежали мы, недвижимы, как две проклятые тени из разных поколений. Как более юная тень, я первым оклемался и тут же поспешил задать назревший вопрос:
– Скажите, есть ли гай, и для кого он, когда все сконцентгигованы здесь?
– Да, есть ещё и рай, но не для вас – там визовый режим. Там – только наши, – объяснил наставник, поднимаясь; его поднимало надо мной чувство собственного превосходства.
– Как это пгавильно и мудго! По-людски и тут вы всё сумели обустгоить! – воскликнул я (я вспомнил Зигфрида и Вольфганга – они попадут в рай!)
Наставник вдруг заторопился:
– Скажи-ка, деньги у тебя ещё остались?
У меня действительно оставалась ещё некая сумма, но она была дорога мне, как последняя память о моём учителе в форме.
– Давай, давай, тебе они зачем? – сказал наставник, чувствуя, что я колеблюсь, – и лишил меня заначки. – Куда же мне тебя определить? Ты в этом круге явно не на месте – отправлю-ка тебя я в третий круг, – он бросил на прощанье мне и сплюнул.
Твердь вновь разверзлась под его плевком, и так я оказался в круге третьем.
За вторую часть своей задачи Павел взялся так же, как и за первую – с присущей ему энергией созидания, не ведая ни страха, ни упрёка.
В гостиничном лифте он нажал кнопку вызова диспетчера и пропел в зарешёченное отверстие:
– Я – Зомбин! А ты кто?
– И я тоже – Зомбин! Нас много, мы вместе, мы, Зомбины – сила! – раздалось из-за решётки радостное ответное пение.
– Вылезай, если ты – Зомбин, потолковать надо, – приказал Павел голосу; ухватившись мозолистыми рабочими руками за этого Зомбина, как за слабое звено, Павел планировал вытащить на свет Божий и суд человечий всю их зловредную цепочку.
– Не вылезу, – игриво ответил голос.
Поняв, что переборщил, Павел ослабил хватку, Зомбин же был по-прежнему игрив, но изворотлив. Так, за приятной беседой, они с голосом доехали до первого этажа. Выйдя в лобби, Павел услышал, как кто-то выскочил из лифта после него. Это был маленький горбун в пиджаке и сандалиях, игривый голос мог принадлежать только ему. Поняв, что Павел засёк его, горбун рванул к выходу.
– Эй, Зомбин, ты куда? Не бойся, я – свой! – крикнул Павел, тоже выскочив на пыльную безлюдную улицу.
Гигантскими прыжками уходил по ней горбун от погони. Тогда Павел, как его учили старшие товарищи, упал, отжался и по-пластунски заскользил за Зомбином.
У неприметного одноэтажного зданьица горбун остановился, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, постучал в окно. Его впустили внутрь.
Подползя к зданьицу, Павел отряхнулся и повторил манёвр горбуна. Ему тоже открыли, но внутрь не впустили.
– Зомбин? – спросили его из-за приоткрытой двери.
– А то кто же? – нарочито замысловато, чтобы не опускаться до лжи, ответил Павел.
– А чой-то морда у тебя больно правильная, – недоверчиво произнёс Зомбин; сам он со своим будто кувалдой по бетону тёсанным лицом походил на Павла, как чёрт походит на ладан.
– Не повезло мне с мордой, – признался Павел. – Но я исправлюсь, – пообещал он.
Вероятно, даже Аркаша на его месте не сумел бы ответить удачнее.
– Тогда проходи, – сказал враз подобревший Зомбин, пропуская его в комнату, где сидело ещё человек двадцать Зомбинов.
По нескольким выхваченным из их болтовни фразам Павел понял, что говорили о нём. Очевидно, где-то в аппарате Партии произошла утечка, и теперь заговорщики обсуждали способы нейтрализации опасного гостя. Времени на расшаркиванья, а тем более на сопливый гуманизм у Павла не оставалось. Вот где пригодились ему его умения, выпестованные годами напряжённейших тренировок!
– Зомбины, вы разоблачены, сдавайтесь! – крикнул Павел страшным, как ему показалось, голосом.
– Это что за хрен? Да это – не Зомбин! – всполошились Зомбины.
– Стоять! – крикнул Павел, разрывая на груди тельняшку.
Над левым соском у него был вытатуирован профиль Сталина, а над правым, как и полагается – профиль Ленина.
Зомбины отпрянули, но было поздно. Павлова грудь подействовала на них ошеломляюще эффективно: пожухлые и сморщенные, как вампиры пред солнечным ликом, они валились на пол, где беспомощно сучили ножонками.
Павел возликовал было: его тайное оружие действовало на ренегатов практически безотказно, но тут заметил, что горбуна среди них нет: он успел вовремя отвернуться.
Горбун был уже на улице. Он не пытался больше убежать от Павла, но пятился с закрытыми глазами к зданию, ещё более неприметному, чем первое. Моментально оценив ситуацию, Павел отшвырнул горбуна прочь и застукал тёпленькими ещё пару десятков заговорщиков.
В этот день его улов достиг нескольких сотен особей – в его сети попало практически всё не вымершее до сей поры от бездуховности и беспартийности население города. Арестованные были препровождены друг другом в Дворец культуры химика-нефтетрейдера, частично приспособленный ими ранее под склад с оружием – там Павел и решил устроить показательный судебный процесс.
До позднего вечера по указанию Павла Зомбины сдвигали ряды кресел в актовом зале и варили себе клетку, в которой и расположились на ночь.
Павел, заштопав наскоро свою тельняшку, провёл ночь рядом с ними на коврике, по другую сторону клетки.
Лишь горбун в суматохе сумел улизнуть, но к утру раскаялся в содеянном и, не найдя иудина дерева22, на котором ему полагалось бы удавиться, присоединился к задержанным и больше уже не выделывался.
Третий круг определённо отличался от первых двух: он был то ли больше их, то ли меньше, то ли круглее, то ли загогулистее – я так и не успел разобрать, ибо увидел свою королеву с белёсыми ногами в зелёных жилках. Я тут же пал ниц пред её державным ликом, но был поднят ласковым касанием маленькой ручки.
– Я помню тебя, – сказала она. – Ты так хорошо кричал и радовался тогда, ты так любил меня, как только и должно любить свою королеву.
– Я снова могу и кгикнуть, и погадоваться, и полюбить. Ну что, кгикнуть? Или погадоваться? Или полюбить? – спросил я, пытаясь поймать её взгляд; мне хотелось, чтобы она выбрала последнее.
– Ну полно, полно, – произнесла она, умело укрощая мои разбушевавшиеся страсти. – Так ты попал сюда из-за меня?
– Да! – крикнул я, и сам себе поверил. – Впгочем, нет. Я хотел застолбить себе более или менее пгиличное местечко недалеко от центга. Да так, чтоб зелень гядом была и гоза ветгов хогошая! И это было бы именно то место, где б успокоился бедный цуцундг на стагости лет.
– Где место для тебя? – она взяла меня под локоток и потащила к центру круга. – Пойдём, посмотрим.
Сладкая истома разлилась по моему так называемому телу, начиная с локотка; на подгибающихся ножонках я спешил за ней, рядом с ней, чуть сзади неё.
– Зомбины, встать, – мягко, вдумчиво сказал Павел поутру, дождавшись горбуна. – Суд пришёл. Страшный суд.
Мягким, вдумчивым голосом Павел представлял Зомбинам первую часть всемогущей судебной триады, первый из трёх источников судебного процесса, а именно судейский.
Зомбины, так до конца и не оправившиеся от воздействия Павлова оружия классового поражения, вставши в своей клетке, понуро молчали.
– Слово для обвинения предоставляется товарищу прокурору, – объявил Павел.