И тут я увидал наставника: вот кто бы смог рассеять наважденье! Был обнажён наставник как Адам, лишь карты прикрывали ихний срам: семёрка, тройка, туз и дама пик.
– В рай, в рай! – кричал наставник (обо мне?)
Он встал на возвышенье и запел, ко мне лишь за прощеньем обращаясь:
– Прости, прости, ты неба не увидишь, прости, прости, ты птичек не услышишь, прости, прости и помни обо мне!
Так он со мной, наверное, прощался. А я прощался с птичками и с ним.
– В свой ад теперь и сам ты доберёшься, там лично для тебя десятый круг23 в авральном темпе бесы прогрызают, – пропел он мне в последний, видно, раз, а завершил прощание припевом: – Я навещу тебя, я навещу тебя, я навещу тебя в твоём аду!
Подарив мне надежду на скорую встречу, он замолк – только шевелил губами, и я знал: он шевелит ими для меня.
«Проиграно всё, кроме чести, – прочитал я по губам. – Пойду скорей её поставлю на кон».
Я хотел ответить ему, тоже губами, что с ним по-любому останется его гений – и тем подбодрить своего наставника, утешителя и, смею надеяться, друга, но не успел: его как ветром сдуло. И вот тогда-то я и осознал с неземной ясностью, что обречён, но мне не было страшно, ибо я постиг смысл своего нисхождения.
– Бгатья мои во Хгисте! – крикнул я тогда всем серо-гнилушечным. – Умигая, довегяю я вам исполнение моей главной миссии, котогая, как я тепегь понимаю, и позвала меня в путь: замигитесь же вы, наконец, – все со всеми и каждый с каждым!
– Хорошо, брат цуцундр, мы замиримся – все со всеми, мы не замиримся только с тобой, – отвечали мне мои новые серо-гнилушечные братья.
Это успокоило меня:
– Тогда я умигаю спокойно. Делайте со мной всё, что вам будет пгиятно. Ведь вас уже нет, а я – ещё есть, и это – мой путь вам навстгечу. Я люблю вас, бгатия, и пгощаю вас, и да пгостите же меня вы!
– Да, мы тебя простим – за то, что ты ещё есть, – пообещали они.
И они защемили мой длинный нос и длинный язык и натянули подобно струнам, и королева лично играла на них, извлекая невообразимой гармоничности звуки.
И кто-то маленький и худенький уже корчился у кирпичной стены в мучениях тоскующей плоти.
Не в силах ни помешать ему, ни помочь, я открылся, перед тем как закрыться:
– Довольно! – крикнул я, вырываясь из их нецепких ручонок. – Маски сброшены! Я – больше не цуцундр! Я – русский – сильно, пламенно и нежно!
Бывшая Лжеганга показала себя прирождённым руководителем:
– иногда она протягивала Псевдоаркаше через прутья бутылки нелюбимой им газированной минералки; бутылки были вскрыты, и в них, опущенные любящею ручонкой, плавали пчёлки, оски или мошки – и тогда Псевдоаркаша, зажмурившись, хлебал нелюбимую воду вместе со зверюшками и громко и победно икал;
– иногда давала Псевдоаркаше ремня, упорно называя его при этом Аркашкой – и тогда Псевдоаркаша высовывал между прутьев свою оголённую задницу и громко и победно рычал при каждом шлепке;
– иногда пыталась уколоть его палкой с заострённым концом – и тогда Псевдоаркаша, уворачиваясь от палки, с громким победным хрюканьем катался по клетке.
Иногда сам Псевдоаркаша, чтобы потешить себя и публику, устраивал омочения, называемые им омовениями. Об омовении им объявлялось заранее громкими ликующими криками. Когда собиралось достойное, по его мнению, количество зрителей, Псевдоаркаша вставал и устраивал омочение; иногда, впрочем, ему было лень вставать, и он устраивал омочение сидя и даже лёжа.
– Подруга, не хочешь ко мне? – подмаргивал он бывшей Лжеганге.
– Не хочу, – отвечала бывшая Лжеганга. – Ты недавно омочился, и от тебя дурно пахнет.
– А ведь когда-то хотела, – напоминал, подмаргивая, Псевдоаркаша.
– Вы обознались, – отвечала бывшая Лжеганга, – я хотела вот его, – и она указывала на одного из Зомбинов.
Тут же по её указанию колымага останавливалась, и бывшая Лжеганга под язвительные Псевдоаркашины аплодисменты и улюлюканье шла прогуляться со своим избранником в придорожные кусты.
Павел нагнал их у самого Квамоса. Он лично рассказал Аркаше о самозванце и одержанной над ним трудной победе и о Лжеганге, которая стала с мягким знаком, а ведь была совсем без.
Аркаша поблагодарил Павла за проделанную работу, подарил очередное издание своей автобиографии и отправил отдыхать. После этого Аркаша распорядился вкатить клетку. Клетку вкатили, открыли дверцу.
– Выходи! – приказал Аркаша.
– И не подумаю, – нагло отвечал Псевдоаркаша. – Мне здесь нравится. А если тебе надо – сам и выходи.
– Выходи, самозванец! – повысил голос Аркаша. – Я буду судить тебя своим самым справедливым судом.
– И вот твоя благодарность, – сплюнул Псевдоаркаша. – А ведь это я способствовал твоей популяризации в массах, я наделил тебя естественными руссконародными чертами, я лишил твой образ засушенной мумиеобразности. Кем бы ты был без меня, без моего подвижничества? Просто писашкой – фигуркой, положительной до безобразия и потому глубоко противной нашему народу. Впрочем, если хочешь компенсировать ущерб, нанесённый твоей сусальной личности, я готов разрешить тебе месяцок поработать псевдомной, но на вознаграждение не рассчитывай – на содержание я тебя не возьму, ты не в моём вкусе.
– Кто ты, как зовут тебя? – спросил Аркаша, весело рассмеявшись: Псевдоаркашина речь ему очень понравилась, в отличие от самого самозванца.
– Белладоннин я, Игорь Батькович, – нехотя ответил Псевдоаркаша, озадаченный весёлым Аркашиным смехом.
– Ну что же, – помедлив, сказал Аркаша, – живи, Игорь Батькович Белладоннин. Живи, но помни, – и строго погрозил кому-то незримому пальцем.
И я живу. И помню. И пишу.
Аркаша же меж тем распорядился ввести Лжегангу. Ввели Лжегангу. Не без удивления Аркаша опознал в ней Виталию.
– Снимать штаны здесь? – спросила Виталия. – Или в порольной?
А Павел тем временем шёл на свидание с Партией. Душа его тревожно и радостно колыхалась в такт его шагам: Павел шёл донести Партии на себя. «Я выполнил твоё задание, Партия, – собирался донести Павел. – Город Зомбинов найден, их заговор подавлен, Зомбины перевоспитаны, завод по производству презервативов заложен, попутно спасена честь великого Глюкова».
Партия на свидание не пришла – Павла продинамили.
Застигнутые врасплох моим признанием, серо-гнилушечные замерли, осмысливая мои слова: их восстание захлебнулось в моей откровенности.
И я воззвал к ним, видя их замешательство:
– Дайте мне ваши крючья или что у вас там, и я сам сделаю так, что вам будет приятно!
И они, предвкушая и хихикая от своего предвкушения, дали мне крюк, сработанный из чьего-то клыка – вероятно, акульего, и с любопытством смотрели на меня полупустыми глазницами. И маленький и худенький у стены распрямился, и лицо его разгладилось, и он глядел на меня со страхом и восхищением, и он любил меня в тихом ночном саду своей души. И я всадил костяной клин себе под ребро, и полоснул вбок, насколько хватило сил, и ещё раз вонзил, уже меж других рёбер, и тут они, взбудораженные запахом хлынувшей крови, набросились на меня и стали рвать меня на куски. Но я успел увидеть, как съёжился он, стоявший у стены, как скорчилось его лицо, и рука скользнула под ремень.
И они пинали и топтали меня, и мозжили моё лицо своими немощными кулачками и всем, чем придётся, и кости мои хрустели, и лопались мои сосуды, и их прозрачная плоть сливалась с моей плотью, а я любил их кулаки и подошвы.
И получив от меня своё, они успокаивались, отползали и засыпали до следующего трубного зова, новые же страдальцы сменяли их.
И я видел, как ОН («Он – это я», – понял я) отделился от стены и пробился ко мне, и упал под меня, и нас не стало.
13. Детки-матери
«Здоровые ребята – эти древние греки, – подумал Аркаша, любуясь крепкими торсами и мясистыми ляжками, – но до меня им всё равно далеко».
– Слышь, качок, – обратился он к одному из них – самому, пожалуй, амбалистому, – угости командира сигареткой.
– О, богу подобный Аркаша, у меня лишь «Пегас», – ответил грек, посверкивая шеломом.
– «Пегаса» нам не надо, – сказал Аркаша, отстраняясь.
Возможно, он ожидал от грека чего-то другого. Возможно, он ждал, что грек предложит ему самокрутку с дурью из обрывков Аркашиной газеты «На боевом посту», тогда Аркаша со смешанным чувством глубокого удовлетворения и лёгкой обиды смог бы лишний раз убедиться, насколько популярно его детище среди читательских масс.
У Аркаша были все основания подозревать, что его – хоть и в предельно корректной форме – не допускали на поле брани из опасения, что основные военные подвиги могут достаться ему. Поэтому все десять лет, с начала троянской осады, Аркаша издавал на свои средства папирусную газету «На боевом посту»: будучи не в состоянии совершать подвиги лично, он спешил рассказывать о подвигах хотя бы чужих. Он же, Аркаша, являлся её – газеты «На боевом посту» – единственным фронтовым корреспондентом, корректором, редактором, цензором и художником-оформителем.
Замещая порою Агамемнона24 по политической части, Аркаша с помощью своего феноменального слога большое внимание уделял воспитанию молодого древнегреческого бойца, формированию гармоничного морального облика данайского воина25. Аккредитация на Олимпе позволяла ему оперативно освещать ключевые моменты еженедельных военных советов у Зевса: доклады Арея, Гермеса, Афины и Афродиты, содоклады Геры и Леты, Аполлона и Посейдона26, прения сторон, выработанные консесуально решения.
День за днём Аркаша подробно, в стихотворной форме, описывал суровые военные будни: истребление Долона, Роза, Ифидамоса, Коона, Эпикла, Офрионея, Азия, Алкафона, Сарпедона, Эвфорба, Аскалофа, Полидора, Ликаона, Астеронея27 ценой героической гибели Амфимаха, Автомедона, Патрокла28. Остаётся только поразиться Аркашиной скромности: ни единым словом в своих текстах он так и не упомянул о себе.
Аркашины заметки кончались Гекторовым погребением29. После воспоследовавшей за этим погребением гибели быстроногого Ахилла30 и самоубийства Аякса Теламонида31 Агамемнон объявил в войсках траур, и Аркаше пришлось приостановить издание своей газеты.
– Что делать-то будем, о глыбоподобный Аркаша? – вопросил его безрадостный Одиссей32, которому обычно доставался сигнальный экземпляр только что подготовленного Аркашей боевого листка.
– Лошадью пойдём, – отвечал Аркаша после минутного раздумья.
– Эврика! – воскликнул Одиссей, хлопнув себя по лбу могучей дланью так, что щёлкнули зубы.
За пару дней Одиссей совместно с крупнейшим современным художником Эпеем33 сконструировал пустопорожнего коня и самолично заложил его на стапеле. Конь получался на диво: лишь Пегас34 мог тягаться с ним статью.
– Что, братец, мастеришь? – периодически спрашивал Эпея главнокомандующий Агамемнон, вместе с братом Менелаем производивший инспекцию своего войска.
– Второе чудо света35! – с гордостью отвечал Эпей, откладывая топор; ученики изображали его пятируким, почти, как Шиву: одной рукой Эпей ваял, другой расписывал (вазы), третьей конструировал, четвёртой строил, пятой без устали держал меч.
Когда лошадь была закончена, выяснилось, что внутри неё могут поместиться почти все герои: Менелай, Диомед, Одиссей, Идоменей, Неоптолем36 – сын Ахилла, – все, за исключением Аркаши: Аркаша не вмещался в лошадь из-за своих чудовищных размеров. Хитроумный Одиссей, довольный своей выдумкой, хихикал и гримасничал, показывая на Аркашу пальцем.
– Попробуй ещё, может, с вазелином получится? – паясничал Одиссей.
Аркаша запустил в него камнем, но Одиссей, ловкий, несмотря на свои почти кубические формы – при росте в метр сорок пять он имел примерно такой же размах плеч – увернулся и показал обиженному обидчику язык.
Пришлось Аркаше возглавить как бы отступающие от города греческие войска, в то время как почти все остальные греческие герои, иронически названные Аркашей «всадниками наоборот» и «не в коня кормом» и спрятанные внутри лошади, были втащены обрадованными троянцами через пролом в стене в свой несчастливый город. Ночью «всадники» перебили троянскую стражу и открыли городские ворота, а Аркаша, вовремя развернувший греческие корабли обратно на Трою, закрепил победу данайцев.
За десять лет осады мечта о Трое превратилась у греков в подобие мании, и теперь они вполне маниакально овладевали городом с тем же неистовством, с каким вообще жили и умирали в ту суровую пору. Каждый грек овладевал городом самостоятельно, в соответствии со своим умением и темпераментом, и Аркаша быстро простился с надеждой хоть как-то сорганизовать их. Он шёл по вожделенному городу, с любопытством разглядывая дворцы, которые вспыхивали у него на глазах, салютуя победителю. В их салютном свете Аркаше виделись мужи с распоротыми животами и жёны в разорванных туниках. Ему интересно было глядеть на их распоротые животы и разорванные туники: то были не чужие ему люди – за десять лет он перезнакомился почти со всем городским населением.
Когда Аркаша, поплутав по городским проулкам, дошёл до царского дворца, всё было уже кончено. Победители делили трофеи. Аркаша из этических соображений от своей доли отказался.
– Возьми хотя бы наложницу, – взмолился Агамемнон, подводя к нему одну из царских дочерей. – Это – Поликсена, невеста Ахилла. Ну Ахиллу-то невеста уже ни к чему.
«Хороша, как моя Кли37 лет десять назад», – подумал Аркаша.
Но сказал Аркаша другое:
– Нам чужих невест не надо, а вот от чужой жены я бы не отказался. Помните, друзья, я всегда открыт для таких предложений.
Поделив трофеи, данайцы захотели обратно в Европу, ибо где ещё в мире можно спустить эти трофеи с такой лёгкостью и с таким блеском, как не в Европе?
– В Европу! – закричали они. – Даёшь Европу!
– Даю Европу, – эхом отвечал Аркаша. – Берите её, не зевайте!
Европа начиналась за Геллеспонтским проливом38. Первое, что увидели греки в Европе, была тень отца Неоптолема39, смятенно метавшаяся по берегу.
– Он не отбрасывает тени! – заметил наблюдательный Одиссей.
– На то оно и тень, – тут же объяснил Аркаша.
– Ужасный дух! Чего он хочет? – спрашивали греки, сбиваясь в кучки и кучками же пятясь к проливу.
– Он ждёт вопроса40. Твоего, Неоптолем, вопроса, – объяснил Аркаша, отбиваясь от попыток создать вокруг себя очередную пятящуюся кучку.
После Аркашиных слов дух не выдержал – его прорвало:
– Мне не нужны дурацкие вопросы! В «Что? Где? Когда?» сыграете потом! Вот тут вы все – живые и с добычей, а ваш герой – и мёртвый, и пустой! Но мне не нужно здесь ни золота, ни кубков, верните мне единственное – то, на что имею право лишь один я – мою невесту, Поликсену. Ты, Неоптолем, мой славный взрослый мальчик, недрогнувшим мечом отправишь прям в мои объятья названную деву!