Мы танцевали под «Кинг Кримсон» и «Тэн-си-си». Мы млели в темноте под лед-зеппелинскую «Лестницу в небо» и арию Марии Магдалины из «Христа». Мы скакали под «перплов», слейдов и пинков. Иногда мы снисходительно разминались под ABBA и никогда под демократов.
С тех пор мальчики изрядно поглупели, а девочки помолодели, постройнели и посимпатичнели. И все танцевали под Давида из Аукциона. И пел Давид по-русски:
Мы танцевали под музыку тогда, они танцуют под слова сейчас. Впрочем, этим разница и исчерпывалась, механика процесса и его физиологическая подоплека остались те же.
Попсовый мальчик говорит что-то на ухо колготочной девочке, а рука его будто невзначай соскальзывает с ее плеча на талию и еще ниже. Девочка запрокидывает голову, хохочет, эволюций руки решительно не замечая. Игра, правила которой известны всем.
— A вот этого не на… — проговорил я и осекся, подумав: «Собственно, почему бы и нет?»
За пухлыми губками оказались острые зубки и шустрый язычок. Не скажу, что было неприятно. Смущали лишь фиолетовые кинжалы у горла на затылке. Сердчишко колотилось. Теперь не я танцевал, меня танцевали.
Вокруг одобрительно считали:
— Десять, пятнадцать, двадцать…
— Триста… Пятьсот… Даешь рекорд!
— Миллион!
Кто-то похлопал меня по плечу.
— Слышь, мужик, остынь. Ажно взопрел весь. Слышь, че скажу! Твоя-то, кажись, тут где-то…
Я дернулся, и кинжалы вонзились в затылок. Я рванулся и взвыл от боли. Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел раньше.
Вероника. Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо. Вероника в вареной юбчонке, Вероника в бананах, Вероника, к кому-то льнущая, Вероника, от кого-то отбивающаяся, Вероника смеющаяся над кем-то и Вероника, над которой смеется кто-то.
Вика. Ника. Вера.
Я схватил за руку ближайшую Веронику, и она с готовностью повернула ко мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой брови родинки.
Я шагнул к ней, но пухлые губки сложились в трубочку и втянули воздух. Вихрь подхватил меня и понес туда, откуда я только что вырвался. Фиолетовые ногти зажали сигарету, услужливо загромыхало кресало, глубокая затяжка, задержка дыхания, а потом меня выдохнули через нос вместе с аккуратным сизым колечком.
— Вот теперь лети. Фу-у-у!
Я никуда не полетел. Мне некуда было лететь. Я стоял на месте, а моя голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре оборота в секунду. А вокруг стояли вероники.
Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?
— А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, — посоветовали косоворотки.
Дождь начинается с капли.
Лучше бы они вообще не имели лица.
На улице:
— Девушка, милая девушка, как вас зовут?
— Вероника.
— Вы позволите взглянуть на ваше сердце?
— Отвали.
На скамейке в парке:
— Девушка, вам не скучно?
— Теперь скучно. Проходи, не засти.
Первая дюжина меня отшила, и я понял, что все делаю не так. Слишком спешу, слишком робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.
Первая удача стоила мне трех дней осады, двух коробок конфет, бутылки шампанского по ресторанной цене и пачки «Мальборо». Первая удача обернулась поражением. Я держал сердце на ладонях и чуть не выл от досады: не то. Еще три дня я пытался втолковать это Веронике, с ужасом ожидая, что шоколад кончится и опять начнутся слезы.
На третьей дюжине сформировался свод правил:
— не спешить.
— не медлить.
— не молчать.
— делать паузы.
— говорить обо всем, кроме главного.
— ничего не обещать словами.
— обещать все, но не словами.
— не просить.
— брать, но так, словно делаешь одолжение.
Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.
Я раздобыл всепонимающее-усталую усмешку.
Я сочинил пять гладких и пять колючих историй, которые проговаривал бархатистым обволакивающим голосом.
Я купил коробку иголок для проигрывателя и два ящика пластинок «Алан Парсонс проджект».
Началась работа. Скоро я очень удивлялся, если в середине Последней песни на второй стороне («Старый и мудрый») не видел протянутого мне сердца.
Совсем негодные я возвращал немедля. Если же замечал хоть одну дорогую мне черточку, оставлял.
Я отчаялся найти морс и хотел составить его из капель. Это титанический труд, сродни старательскому: из горы пустой породы вымыть несколько драгоценных пылинок. Попутно выяснилось, что Вероники совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше скапливалось у меня сердец, тем больше было желающих. Очередь выстраивалась на три квартала. Пришлось отказаться от музыки и историй. Соседи были очень недовольны шумом на лестничной площадке, но после трех минут общения со мной готовы были согласиться даже на установку парового копра у себя под дверьми. Зато очень довольны были таксисты: вероники не скупились и оплачивали дорогу в оба конца, частенько забывая сдачу.
Иногда у меня собирались друзья, и я отдыхал, уютно устроившись в глубоком мягком кресле. Мы курили, пили кофе, слушали музыку и говорили обо всем на свете от экзистенциализма до прогрессирующего в некоторых странах амбидекстризма. Приятно пообщаться с людьми, читавшими «Я и Оно», «Гиту» и «Миф о Сизифе».
Но однажды ввалился какой-то тип в расстроенных чувствах, с дрожащими губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и заорал, брызгая горькой слюной:
— Где она?
Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже привык и спросил своим глубоким бархатным голосом:
— Кто тебе нужен, друг мой?
— Вероника!
— Вероника или вероника?
— Вероника! Моя Вероника!
Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!
— Ее здесь нет.
Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение случившимся здесь вероникам, сменил рубашку, подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук. Я повязал галстук, проникновенно-внимательно посмотрел в зеркало и всепонимающе-устало усмехнулся. А из зеркала проникновенно-внимательно смотрел на меня и всепонимающе-устало усмехался Марк Клавдий Марцелл, я собственной персоной.
Итак, дело сделано.
Я видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не осмелится. Трус, размазня, тряпка. Не осмелится. И оказался прав.
Светофор после зеленого мигнул желтым и опять зажег зеленый.
Таксист не пикнул, выслушав невыгодный адрес, развернулся на перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.
Маленькая ладошка в моей руке была холодной, почти бесплотной. Я едва сдерживался, чтобы не сжать ее до хруста, до крика, до подтверждения: я здесь, я живая, я рядом.
Я привел Веронику домой. Замок с подхалимской готовностью щелкнул за нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или всхлипнула?
— Часы. Стоят, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Заведи. Пожалуйста.
Она подошла к часам, подтянула гирьку, толкнула маятник. От громового тиканья мне заложило уши. Маятник раскачивался, но стрелки были недвижны. Без пяти пять.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше.
Я шел, чтобы дойти, бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь, покрылся неуязвимой броней, чтобы победить. Ясно видел цель и сам стал средством ее достижения. Стер в кровь ноги, но дошел, обломал крылья, но долетел. Порвал ленточку, и приз был в руках.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
У нас был свой язык, и на вопрос «чапить бум?» было принято отвечать «бум-бум».
— Чапить бум?
— Что?
— Чай пить будем?
— Да.
— Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский, на розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
— Горячий.
Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и квадратнометровую коробку московских конфет.
Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили чаем вкуснее.
Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим. Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.
Вероника села на свое любимое место у окна.
— Варенья положить?
— Нет, спасибо.
— Сгущенку?
— Нет, спасибо.
— Конфеты, мед?
Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
За окном достраивался второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.
Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил и грохнул кулаком в стену. С потолка посыпалась штукатурка, соседи снизу постучали по батарее.
Проползла вечность, прежде чем Вероника оторвалась от окна и посмотрела на меня.
— Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
— Нет!
— Ну, извини.
Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали и складывали в мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.
Смотреть на это не было сил. Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
— Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда на шашлыки ходили с Сережкой, и где ты в черной куртке на трапе теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?
— Давай.
Я тащил из прошлого ниточки.
Но они были слишком тонкими, резали в кровь пальцы и рвались одна за одной.
— Кстати, как у тебя на работе?
— Нормально.
— Хочешь, купим машину? Белые «Жигули», девятую модель. Хочешь?
— Зачем?
— Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права. Хочешь? Или куда-нибудь за бугор по турпутевке. У меня знакомые в «Спутнике». Хочешь?
Я говорил и говорил, а стены и потолок медленно сдвигались, давили на плечи, сжимали с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
— Пойдем погуляем! — закричал я.
— Куда?
— Куда-нибудь!
— Зачем?
— Просто так!
Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.
Что приятнее, знать, что ты лучше, или что все остальные хуже?
Как-то раз я видел по телевизору олимпийского победителя в марафоне.
Он только что финишировал и на верхней ступеньке пьедестала все еще тяжело дышал.
На него было жалко смотреть, столько недоумения, обиды и растерянности было в его глазах, когда он разглядывал маленький желтый кружочек.
В конце концов он снял медаль и зажал в кулаке. Наивная уловка: так ему казалось, что ее нет.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов.
Пусть в наказание будут услышаны молитвы лишь неисправимых грешников.
Пусть мы будем мучиться и искать, и пусть нам не доведется найти утерянное.
Зря я повел ее гулять.
Мы прошли мимо автозаправочной станции, и сто двадцать пять шоферов попали в больницу с вывихом шейных позвонков, а сто тонн девяносто шестого бензина вылилось из пистолетов на землю.
Мы шли мимо пожарной части, и пожарные машины, задрав к небу брандспойты, изображали из себя стадо веселых красных слонов на водопое.
Мы шли вверх по проспекту Науки, и автобусы сворачивали с маршрута, чтобы потаращиться на Веронику стрекозиными глазищами.
Пальцы Вероники лежали у меня на сгибе локтя, на самом краешке, не лежали, а касались. Я хотел поправить ее руку, но боялся, что она уберет ее совсем.
Я боялся глазеющих на нас автобусов, ликующих пожарных машин и двух взводов курсантов, по разделениям сопящих на счет — «раз-два-три».
Так мы и гуляли: автобусы, пожарные машины, сбежавшие из больницы шоферы с забинтованными шеями, два взвода курсантов и не поддающихся счету рой студентов, профессоров и попсовых мальчиков.
Всем им нужна была Вероника. Моя Вероника.
У кинотеатра «Академия» косоворотки втолковывали толпе неопохмелившихся алкоголиков корневые истины и разъясняли кто кого спаивает и кому это нужно и зачем. Толпа колыхнулась и потекла к Веронике. Запахло сивухой и завтрашним дефицитом. Косоворотки взвыли и выхватили топорики из-за витых поясков, но сдвинуться с места не смогли, наконец-то обретя корни, пробив ими асфальт и прочно запутавшись в подземных коммуникационных сетях.
Я схватил Веронику за руку.
— Бежим к Сережке!
Я бежал так, как никогда еще ни от кого не бегал. Бетонные львы, похожие на Иннокентия Смоктуновского, разевали бетонные пасти от удивления и что-то кричали вслед. Слова можно было разобрать только остановившись.
Сережина комната была доверху набита рулонами каких-то переплетных материалов, запчастями к КамАЗу и коробками с картотекой. Холодильник был отключен. Самого Сережи дома не оказалось, но мы все равно его увидели. Покрытый толстым слоем перламутра, он был приколот к вечернему платью Анюты. Она шла по Морскому проспекту, держала подмышкой что-то увесистое, обернутое в несколько слоев фотобумаги, а впереди двое небритых в фуфайках катили бочонок черной икры. Они бросили бочонок и присоединились к нашей процессии, а Анюта пошла дальше, толкая бочонок туфелькой из акульей кожи и водянисто ругаясь.
Больше идти было не к кому, и я свернул в лес.
Позади горестно взвыли, уткнувшись глазами в деревья, автобусы и пожарные машины. Потом отстали страдающие одышкой профессора и алкоголики. Дольше всех держались курсанты, но без азимута, компаса и карты потерялись в зарослях и они.
Мы остались одни.
Лес был тих и ароматно прозрачен. Прошлогодняя хвоя шуршала под ногами. Вероника высвободила свою руку из моей и пошла вперед. Тропинка извивалась от удовольствия при каждом ее шаге, ели отклоняли лапы, освобождая проход, чтобы за ее спиной с размаху хлестнуть меня по лицу.
Мы шли долго. Но вот между деревьями показался просвет и послышалось конское ржание.
Вдрызг испотыкавшийся, исцарапанный и усталый, я вышел вслед за Вероникой на поросший сочной травой пологий берег реки. Тонкий туман стелился над водой, и по колено в тумане стояла тощая лошаденка и пила, прядая ушами и кося на нас слезливым лиловым глазом. А со стороны не замеченной мной раньше полуразвалившейся конюшни, спешил к нам, размахивая руками и тряся бородой, кентавр Василий.
Он подскакал к нам, весь сияя от счастья. Выдрал репьи из бороды и галантно поцеловал Веронике руку.
— Я нашел ее! — сообщил Василий. — Нашел!
Я кивнул в сторону лошаденки:
— Вот эту?
— Да!
— Но ведь бескрыла.
— Бескрыла! — радостно подтвердил кентавр.
Почему-то он меня раздражал. Я ехидно осведомился:
— А как же пыль?
— Даже пыль из-под копыт может быть драгоценна, если лошаденка любима, — менторским тоном ответствовал Василий. — А крылья… Слушай, да пропади они пропадом!
Он оглянулся на лошаденку, пробормотал: «Не уходите, я сейчас» — и поскакал к ней. Он зашел в воду, и пока лошаденка пила, заботливо отгонял от нее слепней, смешно размахивая руками и тряся бородой.
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?