Мы оба знали, что она жива, потому что мы рядом, иначе умерла бы в первые же дни, но оттого, что мы спасли её и заставляем жить, ей, кажется, не легче. Но и мы оба живы, потому что жива Аяя, дело в том, что мы не только не умирали, хотя прошло столько лет, что мы им потеряли счёт, потому что вели неаккуратно, неумело, путаясь и не записывая, но и не старели, но на нормальный человеческий счёт мы оба должны были давно не только состариться, но и умереть и даже истлеть в земле. Но этого не происходило, и я, и Рыба, я уверен, были убеждены, что пока мы рядом с Аяей, так и будет происходить. Когда прошли первые лет двадцать, я сказал Рыбе как-то:
– Как-то это странно, что ни ты, ни я не меняемся за столько времени. Вот сколько тебе лет? Или ты… Может ты, как я, не человек?
Я давно рассказал Рыбе о своём происхождении, какие тайны могли быть между нами теперь? Выслушав моё откровение, она, побледнев, долго смотрела на меня, будто соображая, стоит ли вообще со мной продолжать говорить и вообще быть рядом или лучше немедля сбежать. Но потом, поразмыслив, спросила:
– Она знает?
Я кивнул, тогда она ответила со вздохом:
– Ну, коли она не гонит тебя к твоему Родителю, чего ж мне…
Больше никогда к этому мы не возвращались. Но всё же, когда я высказал своё удивление нашей с ней продолжающейся молодостью, она сказала:
– Ну ладно ты, всё ж таки… – она быстро глянула на меня, не сказав вслух, но, вспомнив, очевидно, кем я был. – Но я-то, обычная женщина, замерла в своих сорока… Она всё.
– Почему она? Почему она сама не стареет? Кто она, Рыба? Богиня? Ты что думаешь?
Рыба пожала плечами:
– Уж, как ни назови… Два брата предвечных говорили о ней, я слышала…
– Подслушала? – усмехнулся я.
Но Рыба лишь отмахнулась:
– Да они и не таились, предвечные царевичи, што я для их величья, как блоха даже меньше. Не, они просто говорили при мне всегда, што думали. Так вот, они и сказали, что Аяя как они, предвечная. Сама не умирает, не стареет, но убить её можно.
– Ну да… Они-то…
– Да, брат Дамэ, они померли, как рассказывали всегда в легендах: пришли в чёрную годину Байкала, родину спасли, но и погибли.
При Аяе мы никогда не говорили ни о Байкале, ни тем более о предвечных братьях или Могуле.
– Думаю, мы с тобой от неё как-то питаемся. Тебе она крови своей в рот влила и спасла так, а я… Вот я чего? Не знаю…
Я тем более не знал. Я вообще мало что знал, пока Аяя не выучила меня, многому, истории Байкала хотя бы, хотя за прошедшее время наши знания сильно отстали от жизни, и что там происходило теперь, кто знает? Но мы мало задумывались о том.
Мы скакали и скакали вперёд, а теперь поскачем назад, я и Рыба задумались оба: «на Байкал вернёмся?», но Аяю спросить не решились. Вообще вопросов ей мы задавать не смели, пока она сама не снисходила до нас в разговорах, мы не позволяли себе ни вопросов, ни обсуждений. Так и получалось, мы с Рыбой существовали на нижнем этаже, заботясь о каждом дне, я о защите, Рыба готовила, но добыть зверя или птицу, или вот рыбу, как сегодня это было за Аяей, подошла она к кромке воды, постояла немного, я и насадил на острогу сразу пять штук. Так и в лесах, в степях, постоит, вроде и слова не проронит, а звери и птицы тут как тут под стрелу тут же и выходят. Но этот секрет мне Рыба раскрыла давно:
– Она Селенга-царица, ты ж слыхал? Покровительница звериная, они все в подчинении у ней.
Тут-то я и вспомнил тех волков, что прикончили мой отряд в скалистом лесу под Каюмом, тогда и стало понятно, что за прозвание такое и чудеса эти все со зверями.
Но иных чудес мы больше не видели, и от земли она больше не отрывалась ни разу, хотя куда там от земли, она и жила-то теперь едва на десятую часть от себя прежней, думаю…
…Вем даже не на десятую, и не на сотую. Вот глядела я на неё и думала по первости, ну сейчас отболеет душой, возьмёт Дамэ себе в мужья, чё же, молодые, он за ей как подсолнух за солнцем, глаз не сводит, чего ещё женщине нужно. Ан нет, прошёл год, и десять, и ещё чёрт его уже знает, сколько лет, а она как мёртвая, словно мы тень её одну по земле с собой везём. Привыкли, конечно, и скитаться и к тому, что нигде не было нам пристанища, и к тому, что люди головы сворачивали везде, где мы появлялись, провожая взглядами её, а она и не замечала, а ведь могла царя любого в мужья взять, коли захотела б, осели бы в богатстве и холе, но нет, и к тому привыкли, что не говорит почти, и словно есть она, а словно бы и нет её. Вот рядом, живая, тёплая, а где мысли, где сердце… Хотя, конешна, ясно, где… Ни в жисть мне не забыть ни то, как слетела она с седла, обнять лебедя своего, как кружились они в выси, развевая волосами, и как умер он, пробитый сотней стрел у ей на руках. Но и тогда ещё могла жить, могла… А как увидала мёртвых братьев-от, вот тут жисть из неё и вытекла, ливнем тем с молниями, что добили вражью рать.
Вот и поехали мы с Байкала, как облака, сами не зная куда, куды ветер гнал, всё лицом к солнцу, теперя, стало быть, достигли края земного, обратно покотимся.
– Как думашь, Дамэ, на Байкал теперя понесёт нас, али… – спросила я Дамэ, когда Аяя закончив с трапезой, отошла от костра.
Он пожал плечами, взглянул на меня:
– Кабы льзя было спросить…
– Думашь всё не мочно?
В ответ он только вздохнул. Я поняла и без слов: спросить оно, конечно, хорошо бы, но кто спросит? Он, я вижу, не хочет, но и мне… боль в её глазах видеть, али… вдруг чего нехорошее с ей сделается? За все годы мы ни разу о Байкале не говорили, будто прошлого и вовсе никакого у нас не было. Токмо старинную историю и изучали, которой и я не знала, зато она знала всё, всему нас учила, сердце своё этим развлекая и оживляя. За то мы берегли её. Так и теперь не спросим, конечно, потому что ни Дамэ не решится спросить, ни я. Так и повелось у нас, мы шли за ней тенями, и уже привыкли к этому. Конечно, хотелось бы осесть где-нибудь в тёплой стране, много стран мы проехали за эти годы, но то степь голая, то даже пустыня, то непролазный лес, такой, что несколько лет ехать, ни одной человеческой души не встретишь, а так чтобы как у нас на Байкале – и море, и горы, и лес, и солнца вдоволь и простору, таких не встречали мы за всё это время, таких, наверное, просто больше нет. А может быть, я просто тосковала по родным местам. У Дамэ родины нигде нет, как нет и матери, ему Аяя вроде мать, кто жизнь ему дал, когда он умер? Так что ему стремиться кроме неё и некуда, а её разве спросишь теперь, замороженную?
Ночь сгустилась меж тем окончательно. От Царь-Моря ихнего холодом так и веяло, накрываться сегодня придётся, как следует, хотя ветер стих в ночи. Взялись мы устраиваться на ночлег.
– Холодно, Аяй, надевай чулки тёплые спать, – сказала я, копошась в палатке, привычно устраивая ложе. – Парню-то нашему всех лучче в серединке.
– Ага, пока ты задом не начинаешь придавливать, али ножищами трёхпудовыми! – хохотнул Дамэ.
– Ну, а што же, хто сам всего-от два пудика с небольшим довеском в виде косы, а хто все полтораста! – поддержала и я его шутку.
– Аяй, сколь весу в тебе? – спросил на это Дамэ Аяю, подошедшую к нам.
Она пожала плечом:
– Три пуда, думаю, есть.
– Не-е, Рыба считает, што не больше двух!
Аяя покачала головой с улыбкой, но улыбка как всегда теперь, ни искорки, ни смешка, прохладная водичка, как в роднике.
– Рыба шутит, что я ребёнок?
И я засмеялась тогда:
– Дак не ребёнок, конешна, но тела-от нет совсем.
– Зато в тебе с избытком! – захохотал Дамэ и щёлкнул меня по заднице, за что тут же получил подзатыльник.
…Да, так они и подшучивали друг над другом и надо мной попутно, не будь их двоих… да что там, они стали моей семьёй теперь. Годы мы не считали, верно, но мне всё казалось, что их нисколько не прошло, всё стояли передо мной лица Марея, улыбающегося после смерти, вскрик Огника: «Нет!», когда он отгонял стрелы от нас, и то, как крепко держал его за мёртвую руку Эрбин, как удивительно похожи и изумительно красивы они были, объединённые этим последним рукопожатием под крылом Смерти. Невыносимо думать об этом, видеть это всё время перед мысленным взором, это ржавыми топорами разрубило моё сердце и мою душу, и изгнать из моего сознания это видение я тоже была не в силах. А потому не жила, не дышала, не чувствовала, не считала дней, не читала книг, не видела ничего вокруг себя, все страны, леса и горы, что мы проехали, прошли мимо, я не запомнила, не заметила, ни заинтересовалась ничем. Рыба права, я не вижу и не чувствую ничего, я вовсе не живу. И для чего моё тело остаётся ещё здесь, я не могу понять. Иногда мне кажется, что я живая потому, что они двое рядом со мной, Рыба и Дамэ.
Из всего нашего путешествия я помню только одно: я спустилась к Завесе, а дальше не помню ничего… Только, что пошла туда, потому что там, за Ней были все, кто был мне дорог и без кого я просто не могу остаться живой, я так хотела Завесу отодвинуть и войти, но… вот, что было дальше, почему мне это не удалось, почему я так и не вошла или вошла и вернулась? Потому я всего лишь тень теперь? Не знаю, не могу вспомнить… не могу теперь быть иной…
Почти всякую ночь, если мне не спалось, я думала об этом, я видела снова моих любимых, как улыбался Марей уже мёртвыми, уже бледными, но ещё мягкими губами, как тень от ресниц Эрбина почти достала его губы, как ветер легонько играл распустившимися волосами Огника, тонкими шёлковыми светло-русыми, всегда блестевшими на солнце, и теперь они блестели тоже, он умер, а его чудесные длинные волосы блестели и светились на солнце, словно продолжая жить… как больно, невозможно забыть… невыносимо без него жить… не могу, не могу… без него не могу!..
Я села, задыхаясь, словно мне на грудь наступили ногой. И в палатке душно. Дамэ, потревоженный моим движением, заворчал:
– Ты чего? Куда собралась?
– Спи, Дамэ, – прошептала я, поправив одеяло на нём.
– Спи… сама прыгает, как заяц… Куда собралась? Я с тобой пойду.
– Спи, не надо со мной, я подышать, не спится… Сейчас проветрюсь и приду.
– Начну засыпать, ежли тебя не будет, учти, за тобой пойду, – пробормотал Дамэ.
– Не надо, ничего мне не сделается, людей зде нет, а от зверья мне вреда не будет, спи, не беспокойся.
Я вышла из палатки, завязав платок накрест, чтобы ночная свежесть не просквозила меня, болела я редко, но случалось, простывала и мои сотоварищи сильно грустили в такие дни, будто тоже теряя силы вместе со мной. А потому, заботясь о них, я старалась беречь своё здравие.
Ночь была тёмная, луна пряталась в облака, но я видела хорошо, спустилась тихонько к воде, не оступившись ни разу на неверных камнях. Царь-Море будто вздыхало медленно и значительно своей исполинской грудью, по этим гигантским волнам я и поняла, что это не такое Море, как наше, что оно во сто, а может и в тысячу раз больше. Вот сейчас, стоя у кромки мокрого песка, тёмного, серого, я думала, а что если это не край земли, что если там, за этим Царь-Морем ещё земли? Ведь на восточном берегу Великого Байкала…
– Здравствуй, прекрасная Аяя, предвечная, славная Селенга-царица, – вдруг услышала я. Я вздрогнула от неожиданности, хотя голос рокотал мягко, бархатно как это самое Царь-Море перед моими ногами.
Я обернулась, в этот момент луна вышла из-за туч и осветила берег и человека, сидящего на большом валуне у края воды, вокруг которого покачивались медленные волны. Он был обнажён, но это не был Дьявол, во-первых: он не был так совершенно прекрасен, хотя очень красив, а во-вторых: уд его не выставлялся бесстыдно и нагло, а был вполне целомудренно прикрыт странной повязкой на бёдрах, иной одежды на этом человеке не было…
– Я житель морских глубин, а там одежда только помеха, как ты знаешь, – ответил чудной незнакомец, угадывая или читая мои мысли. – И Тот, о Ком ты помыслила, прекрасная Аяя, сюда не ходок, здесь людей нет, а я Ему без надобности.
– Так ты не человек?
– Человек в каком-то смысле, как ты или иные предвечные, только ты молода совсем, и полтысячи лет не живёшь, а я не помню, когда и народился на этот свет. Теперь считаюсь Богом среди многих и многих народов, но я не Бог, потому что смертный как и ты. Воды мира в моём владении.
– Все воды? И Байкал?
– И Байкал, но с внутренними морями, как твой Байкал, сложнее, суши много вокруг, я как в темнице там…
Я засмеялась, говорит как просто, словно и не повелитель Водных стихий.
– А что о Великом Море за тоска? Привет разве кому передать?
Я вздохнула, холодный ночной ветер пронизал насквозь.
– Нет, некому приветы передавать, – сказала я, ёжась.
– Ну, нет, так нет, тебе виднее. Что дрожишь? Замёрзла разве? – спросил он.
Сам он при наготе и в воде своей студёной чувствовал себя, очевидно, хорошо и никакого холода не чувствовал.
– Да нежарко, – сказала я.
– Что ж молчишь, я погреть могу.
Он каким-то непостижимым образом в мгновение ока оказался возле меня, большой, очень тёплый, упругий и гладкий, и обнял меня за плечи, тяжёлой тёплой рукой. От всего его тела веяло теплом, и мне действительно сразу стало тепло. Кожа его бронзового цвета, на лице с широким лбом и дерзкими бровями, аккуратная борода, чёрные волосы крупными волнами спускались на плечи, пахнет как его Царь-Море свежо, горьковато, на руках и на лице его вблизи я заметила рубцы, беловатые, старые, но красоте его они были не помеха, а словно бы обрамление, как орнамент.
– Откуда же шрамы у тебя, коли людей здесь нет?
Он поглядел на свою руку, будто не видел и усмехнулся:
– Людей нет, но чудовищ в морских глубинах множество, по молодости неосторожен я был, глуп, попадался к таким в зубы. Теперь научился общий язык находить. Теперь врагов у меня в глубинах нет.
– Врагов нет? А кто? Слуги?
– И слуги, и товарищи.
– Товарищи… и много их?
Он засмеялся:
– Немного, оттого и скучновато, вот и выхожу временами на сушу, с людьми поговорить, душу развлечь. А тут предвечная объявилась, да ещё такая, что в воде не хуже меня себя чувствует, к тому же со всеми живыми тварями говорит без помех. Даже я с обитателями моих владений не со всеми способен так общаться. Так что не мог я не выйти и не поприветствовать тебя. А увидел и…
Он стал ещё теплее, немного и мне будет жарко от его объятий.
– Красы подобной твоей я не видел, Аяя. Хотя живу я уже больше ста веков.
Я посмотрела на него, потому что и голос его зазвучал как-то уж слишком глубоко, словно он спустился из горла даже не в грудь, а в живот. У него очень красивое лицо, необычное, не наше, глаза светлые при общей смуглости, похоже, зелёные, в темноте не сильно разглядишь… и губы покраснели под чёрными усами, ещё миг и…
– Ох, да ты што?! – дёрнулась я, отстраняясь. – Целовать надумал, а даже имени не назвал…
– Орсег я. В разных странах и народах по-разному зовут, но мать назвала меня Орсегом.
– Красивое имя у тебя, Орсег, и сам ты полнейший красавец, одна радость, конечно, полюбить тебя, но не надо, не целуй меня, не стропоти.
– Отчего же, Аяя? Я не с простым соблазном, для того по берегам много девушек найдутся, моих детей по земле много бегают, те, особенно, кто после плавает лучше всех и моря любит. Но к тебе… Ты…
Орсег всерьёз взволновался объятиями, похоже, и человек он сильный, так что ежли надумал он нехорошее что, я только криком могу моих товарищей на помощь позвать…
– Не надо, не кричи, сильничать я не стану, не бойся, я зла не люблю, – сказал Орсег, выдыхая и немного ослабляя руки, снова убрал одну, оставив как было – одну на плечах моих, чтобы было мне по-прежнему тепло. – Красота твоя и верно ум мутит, не верил я, но… Может быть… подумай, выходи замуж за меня? Мне такой как ты никогда не найти. Я добрый человек, не обижу и ревновать не стану, а богатств как у меня и вовсе ни у кого на этой земле нет. Ты сейчас же не отвечай, прямо теперь и не потяну на дно, но… поразмысли?
– Нельзя мне замуж, Орсег, – сказала я тихо. – Бесплодна я.
Он вздохнул, подумал немного и сказал:
– Это, конечно, грустно, что так, но дети только отдаляют супругов друг от друга, как прослойка, не замечала?
– Ох, и ерунду ты говоришь!
– Ничего не ерунду! Так только двое, ты и я, полное растворение, а появляется младенец, всё, мать вся ему отдаётся, куда на мужа любви…
– Как куда? Мужа ребёночек-то! Его отражение, его кровиночка, потому и любимый и милый и матери самый горячий сердца кусочек.
Он засмеялся:
– Уговоры одни, нет, Аяя, родится маленький, вся его станешь, бывало у меня уж такое тысячу тысяч раз! А про меня подумай, я таких тебе чудес покажу, таких тайн, каких ты никогда и нигде больше не увидишь и не узнаешь, сколь не изучай, сколь книжек не читай! Никогда не соскучишься со мной. Воды есть у меня тёплые лазурные, такие голубые, что ярче неба, такие глубокие, что выше неба, такие холодные, что становятся синими льдами. А как красив подводный мир, никогда на суше не увидишь ты такой красоты! Столько красок, столько разнообразия растений и животных, сколько слуг будет у тебя, на земле нет столько живности, сколько в моих владениях! Подумай, Аяя, всесильной будешь владычицей, какой никогда не сможешь быть на земле…