Больше двух недель лорды гостили в Барстоге, и в конце был подписан знаменитейший Барстогский трактат. Он закрепил право коллегиального правления лордов. Каждый вопрос, затрагивающий интересы сразу нескольких доменов, должен решаться на съезде лордов. Каждый лорд имеет право подать прошение или жалобу съезду, и тот обязан будет её рассмотреть. Решения съезда не обсуждаются и строго исполняются всеми лордами, вне зависимости от того, голосовали они за или против.
Было решено, что съезды лордов станут проходить на достаточно регулярной основе не реже раза в год. Но при этом они могут собираться и чаще, если в том будет нужда. Каждый лорд имеет право собрать съезд, если считает, что его дело неотложно и требует рассмотрения всеми.
Так повелось, что другие лорды подхватили почин Детеона, и все первые съезды неизменно проводились за обеденными столами. Так и появилось это понятие – Стол. Лорды ехали не на съезд, они ехали к Столу. И вопросы они решали не на съезде, а за Столом. И теперь уже на протяжении многих сотен лет никто не называл этот орган управления иначе.
Сейчас времена были иные, и заседания Стола проходили более официально, оставляя застолья на потом. Но сама суть, сама идея, заложенная Детеоном в Барстоге, оставалась практически неизменной. Лорды смирились с тем, что никому из них не властвовать над другими, и готовы были пожертвовать частью своего суверенитета ради всеобщего спокойствия.
Разумеется, Стол не лез во все дела лордов. Мы сами видели уже, что какие-то мелкие стычки и свары, небольшие переделы земель вполне обходились без его внимания. И это тоже было правильно, по мнению Давина. Стол брал на себя ровно столько полномочий, сколько требовалось.
Именно поэтому Давин свято чтил веками назад сложившиеся традиции. Именно поэтому он почитал те нехитрые правила, что вводил Барстогский трактат. Он слишком хорошо понимал, как близок край обрыва. До тех пор, пока существует Стол, лорд Олтендейл будет верным его защитником, ведь защищая его, он защищает олицетворяемый Столом мир.
Глава 11. Новая потеря
– Мне жаль, Увилл, – с трудом выжимая слова из пересохшего горла, проговорил Давин.
Юноша со сведённым горестной судорогой лицом невидящими глазами уставился на лист пергамента, который он держал в трясущихся руках. Он словно вдруг ослеп и оглох, и чувствовал себя так, будто бы вдруг оказался в тёмной неподвижной глубине океана, куда не проникают солнечные лучи.
Перед нами был уже повзрослевший Увилл – ему не так давно исполнилось двадцать семь. Теперь его лицо украшала аккуратная борода, а длинные волнистые волосы были стянуты в хвост. Давину и вовсе минуло сорок четыре, и в его бороде, а также и в волосах уже хватало серебряных нитей. И оба они сейчас словно сгорбились от непомерной тяжести великой скорби.
Наконец Увилл пошевелился. Словно сомнамбула, он подошёл к столу и аккуратно положил на него пергамент, который тут же сложился по привычным сгибам, на время скрыв страшные строки, что были начертаны на нём. Однако Давину казалось, что он и сейчас видит их, будто горящие письмена.
Письмо было из Колиона. Лаура умерла. Об этом Увиллу сообщал не Дафф, а Камилла – его младшая сестра. Единственная сестра, потому что своих сводных сестру и брата, рождённых от Даффа, он никогда не считал роднёй. Сам же лорд домена Колиона не удосужился написать ни строчки.
Камилла писала, что мама будет погребена через две недели. Как ни поспешал гонец, он всё же потратил на дорогу шесть дней. Очевидно, что если Увилл хотел поспеть попрощаться с Лаурой, ему нужно было поторопиться.
– Я не поеду, – глухо сказал юноша, сглатывая ком в горле.
– Не говори глупостей, Увилл. Ты должен ехать. Мы оба должны.
– Но отец…
– Мы выезжаем завтра с рассветом, – оборвал его Давин. – Приготовь всё необходимое.
Давин говорил сухо и резко. Ему было больно, и он чувствовал боль Увилла, которую тот пытался скрыть. Он хотел бы обнять юношу, но понимал, что тот этого не допустит. Несмотря на это, Давин понимал, что Увилл сейчас просто раздавлен, и ему нужно время, чтобы прийти в себя и осознать случившееся. Поэтому он, не говоря более ни слова, вышел из кабинета, оставив сына наедине со своим горем.
Сколько прошло времени, Увилл не осознавал. Он так и стоял рядом со столом, глядя на сложенный лист пергамента в пляшущем свете свечи. В голове была какая-то отупляющая пустота, в которой плясали обрывки мыслей. Он с трудом вспоминал лицо матери, которую не видел около двадцати лет. Он пытался представить свою сестру, которую видел грудной малышкой. Он думал о том, что время теперь холодное – то и дело укрытую снегами землю хлестали яростные метели, и что лучше бы было отправляться в Колион в крытом возке, а не верхом.
Однако же, употребляя слова вроде «вспоминал», «представлял», «думал», мы невольно вводим читателя в заблуждение, поскольку все эти понятия подразумевают некое волевое действие. У Увилла всё было не так – эти образы мимолётно возникали, словно тени на покрытой рябью воде, и тут же исчезали в пустоте.
Скрипнула дверь, и юноша машинально повернулся. В кабинете было уже темно, если не считать света одинокой свечи и почти потухшего камина. В дверь вошла юная девушка. Её худощавое лицо было искажено сейчас глубокой скорбью, а в глазах стояли слёзы. Тёмно-русые волосы до плеч, большие тёмные глаза, кожа, с которой не до конца ещё сошёл летний загар. Невысокая, стройная. Её вполне можно было назвать красивой. Полагаем, читатель уже узнал Солейн, которой минувшим летом как раз исполнилось девятнадцать.
– Увилл… – горько выдохнула она, протягивая руки к юноше.
– Солли… – бесцветным голосом ответил он, делая шаг навстречу.
Солейн уже давно не называла его Вилли, как делала это в детстве, но он, в свою очередь, продолжал звать её Солли. И это было не только с ней. Никто не обращался к этому харизматичному юноше иначе чем «Увилл». Даже Давин.
Сдерживаемые слёзы прорвались наружу, и, заплакав, Солейн бросилась в объятия Увилла:
– Мне так жаль, Увилл…
– Мне тоже, – хрипло проговорил он, целуя её волосы. – Отец говорит, что поутру мы уезжаем.
– Я знаю. Нужно ехать, Увилл. Ты должен…
– Знаю, – он судорожно сжал её хрупкое тело.
– Ты ведь простил её, Увилл?..
Спазм сдавил горло юноши, поэтому он лишь закивал, чувствуя, как глаза наконец наполняются слезами. Ему это было нужно, и потому он был бесконечно благодарен Солли за это.
– Да, плачь! – обхватив ладонями его лицо, прошептала девушка, по щекам которой также, не переставая, текли слёзы. – Плачь, любимый мой… Плачь…
И Увилл зарыдал. Хрипло подвывая, он плакал, уткнувшись в плечо Солейн, а та гладила его волосы, орошая их своими слезами.
Выплакавшись, он поднял опухшее, заплаканное лицо.
– Она умерла, думая, что я её ненавижу… – с раздирающей душу болью пробормотал он.
– Она так не думала, Увилл, – лаская мокрые щёки, прошептала Солли. – Поверь мне.
И она стала целовать их, словно осушая от следов слёз. Увилл жадно подставлял лицо этим поцелуям, и сам отвечал тем же. На какое-то время боль слегка отступила.
***
За минувшие тринадцать лет в жизни Увилла произошло много маленьких событий, которые, быть может, и не стоят того, чтобы на каждом из них останавливаться отдельно, но, несомненно, заслуживают упоминания. Не будучи лордом домена, он однозначно был лордом – он вёл себя как лорд, он ощущал себя лордом, и, что самое важное, лордом он был в глазах окружающих.
Всё больше дел поручал ему лорд Олтендейл. Спустя два года после «битвы за Духовицы», как иронично теперь называли первый поход Увилла и он сам, и Давин, Чести Диввилион решил опробовать на прочность границы южного соседа, и на сей раз Давин вновь, теперь уж безо всяких колебаний, отправил сына в приграничье. И, надо сказать, что юный полководец с честью справился с поставленной задачей, похоже, навсегда отбив охоту у нового лорда домена Диллая меряться силами с Танном.
Также уже несколько раз Увилл присутствовал на заседаниях Стола, а однажды и вовсе заменял собою Давина, когда тот серьёзно простудился. Надо сказать, что члены Стола восприняли присутствие юного наследника домена Танна как должное и имели возможность познакомиться с его рассудительностью.
Кстати говоря, из-за этих поездок Увилл периодически вынужден был встречаться с Даффом. И каждый раз он демонстративно игнорировал своего отчима, не отвечая даже на прямые обращения. Дафф же, с неизменной улыбкой, доброжелательной настолько, что она превращалась в почти издёвку, раскланивался с мальчиком и передавал приветы от матушки.
Увилл понимал, что его поведение сильно смахивает на мальчишество, но ничего не мог с собой поделать. Его передёргивало от одного вида Даффа, а скулы сводило от ненависти. Тот же, кажется, находил удовольствие в том, что так влиял на парня.
Давин пробовал говорить с ними обоими – естественно, поодиночке. С Даффом, кстати, говорить было легко – при подобных беседах он неизменно отбрасывал свой дурашливый тон и, кажется, бывал вполне серьёзен. Сказать по правде, Давин продолжал испытывать некую симпатию к бывшему другу. Он искал и не находил каких-то поступков или даже слов Даффа, которые показали бы его с дурной стороны. Он был не хуже, и уж совершенно точно лучше многих лордов, и, похоже, главная вина его по-прежнему состояла в том, что он женился на Лауре и вышвырнул Увилла за порог.
В Увилле же во время каждого из таких разговоров словно бы просыпался тот семилетний мальчик, что бился в конвульсиях на свадебном пиру. Будучи весьма рассудительным и уже совсем не малолетним, он, тем не менее, в этом конкретном случае словно забивался в какой-то кокон отторжения, не желая слушать никаких разумных доводов.
Давин опасался, что юноша невольно (или осознанно) перенёс часть этой ненависти и на Лауру. Увилл очень неохотно говорил о матери, демонстративно не интересуясь теми новостями, что изредка приходили из Колиона. Когда Давин узнал от Коллента о том, что Увилл отдал какой-то деревенской старухе подаренное Лаурой кольцо, то был потрясён до глубины души. Однако парень лишь отмахнулся от этого разговора, сказав, что так было нужно.
Впрочем, это был, наверное, едва ли не единственный серьёзный недостаток Увилла в глазах Давина. Во всём прочем он был идеальным сыном – в меру послушным, понятливым и любящим. И именно поэтому лорд Олтендейл вполне благосклонно воспринял тот факт, что между Солейн и Увиллом, похоже, развивается симпатия, выходящая за рамки братской любви.
Это случилось примерно за четыре года до смерти Лауры. Солли к тому времени было уже почти пятнадцать, Увиллу – двадцать два или двадцать три. Как мы знаем, их отношения были тёплыми всегда. Увилл, ещё будучи ребёнком, с упоением возился с малышкой, особенно после того, как умерла Кара. Он словно пытался заполнить образовавшуюся пустоту вокруг девочки, хотя, говоря откровенно, та не слишком-то тяжело переживала потерю матери.
Долгое время их взаимная приязнь ничем не отличалась от приязни между старшим братом и сестрой. С возрастом Солейн, как и все прочие, подпала под действие той ауры, что окутывала Увилла. Её любовь превратилась в поклонение, почти в благоговение. Даже Давин, кажется, не был для неё столь авторитетен, как брат. Увилл же охотно принял это, возомнив себя, должно быть, кем-то вроде покровителя для малышки Солли.
Когда Солейн исполнилось лет десять-двенадцать, Увилл был уже, по сути, взрослым мужчиной, частенько пропадавший где-то по делам отца. Он ездил на заседания Стола вместе с Давином, посещал вассалов, изредка участвовал в небольших приграничных стычках. Однажды он даже возглавил отряд в восемь сотен мечей, который Давин отправил в помощь лорду домена Бейдина, который также имел проблемы с Чести Диввилионом.
В это время Солейн и Увилл, казалось, несколько отдалились друг от друга. Они всё также радовались каждой случайной встрече, которые, правда, случались теперь куда реже. Увилл всё так же видел в подрастающей Солли ту самую малютку, а потому и вёл себя с ней соответственно. Она же, в свою очередь, уже считала себя взрослой, поэтому с досадой относилась к подобным проявлениям.
И вот, развившись уже во вполне взрослую девушку, Солейн стала испытывать к Увиллу новые чувства. Детское благоговение переросло в нечто большее. Естественно, Солли знала, что Увилл не является её родным братом, хотя до недавних пор не придавала этому факту никакого значения, ведь они росли вместе с самого детства. Теперь же вдруг это стало для неё чрезвычайно важно.
Увилл был хорош собой. С возрастом он стал всё больше внимания уделять внешности, ухаживая за волосами, достаточно регулярно принимая ванну. Как только у него стали расти волосы на лице, он отпустил небольшую бородку, которая придала какой-то строгости его лицу и добавила привлекательности. Не говоря уж о харизме, о которой мы упоминали много раз, и которая проявлялась всё больше по мере его взросления.
И вот сердце Солейн, которая была лишена возможности общаться со знатными мальчиками своего возраста, выбрало для себя объект первой девичей любви. Долгое время Солли стеснялась этого выбора, ведь в разговорах она ещё продолжала называть его братом, а потому вспыхнувшее чувство казалось ей чем-то постыдным и греховным.
С этого времени она начала избегать встреч с Увиллом, замыкаться в те редкие моменты, когда они оказывались наедине и он пытался затеять какой-либо разговор. Всё это происходило зимой, когда Увилл практически безвылазно находился в замке, а потому через какое-то время даже столь самовлюблённый человек как он, заметил неладное.
Дело было ранней весной, и Солейн было уже почти пятнадцать. Из девочки с необычайно худенькими ручками и ножками она превратилась в девушку, чьи формы с каждым днём приобретали всё больше женственности. Она была вполне красива той свежей красотой, которую дарует ранняя юность.
До сих пор Увилл не слишком-то интересовался противоположным полом, сводя дело к коротким интрижкам с несколькими дочками тех вассалов, что проживали в самом Танне. Сызмальства зная себе цену, Увилл не обращал внимания на молоденьких смазливых служанок и простолюдинок – они словно и не существовали для него. Так что к своим двадцати годам он имел не много опыта общения с девушками.
Увилл стал допытываться у Солли, чем он так её обидел, что она сторонится его. Девушка долгое время, сколько могла, избегала разговора, находя тысячи причин и отговорок. Наконец Увилл, со свойственной ему самоуверенностью и верой в собственную правоту, сделал самую простую вещь – он просто схватил Солейн в охапку и затащил в свою комнату, дверь которой запиралась на ключ.
Он объявил сестре, что она не выйдет отсюда, покуда они не объяснятся. Солли, возмущённая подобной бесцеремонностью, сперва не на шутку разозлилась, но Увилл умел быть убедительным. Его странный магнетизм действовал не только на хмурых воинов, но и на молоденьких девушек.
В конце концов Солейн, измученная переживаниями от неразделённой любви и пока ещё лишённая жеманства благородных дам, набравшись мужества, выпалила всё как на духу, после чего расплакалась от стыда и облегчения одновременно.
Нужно сказать, что Увилл воспринял это как должное. С самооценкой у парня явно было всё в порядке, и в том, что в него влюбляются молодые девушки, он не видел ничего удивительного. Правда, до сих пор он не смотрел на Солли иначе, чем как на сестру, и разве только это смогло слегка смутить его. Откровенно говоря, даже не слегка. В тот момент он не нашёл, что сказать. Постояв немного, глядя на сотрясающуюся в рыданиях Солейн, он молча вышел, оставив её в своей незапертой комнате.
Какое-то время они не виделись. Увилл пытался понять, как ему лучше поступить. С одной стороны, он опасался, что связь между ним и Солли может быть осуждена обществом, хотя никаких формальных предпосылок к этому не имелось. С другой, после того разговора он словно взглянул на неё по-новому и увидел красивую и интересную девушку на месте младшей сестрёнки. И понял, что эта девушка желанна для него.