Самая старая шутка в мире. Хуже всего, обиднее всего, унизительнее всего, что это была самая бородатая хохма. Наткнуться на собственную могилу. Прийти на собственные похороны. В черном-черном городе на черной-черной улице в черном-черном доме... Маленький мальчик залез в хрономёт... Маленький мальчик, самый маленький мальчик, самый бородатый маленький мальчик на свете... Стыдно, стыдно, невыносимо.
Все чаще почему-то вспоминается лицо женщины. Она стояла черная возле гроба, я пробирался и чуть не толкнул её плечом, она ничего не заметила.
Нет прошлого, настоящего, нет будущего, есть огромная неделимая глыба. Все, что когда-нибудь было или будет в мире, существует в нем постоянно. Если я буду мертв в какое-то его мгновение, значит, я мертв всегда.
Если я соглашусь, что я жив, если заговорю, значит, они победили.
Странно, что я не обратил на неё внимания сразу.
4
Десять лет спустя Луциус сидел за столиком в баре "Башня". Вошел Стерн и сел напротив.
- Освободился? - спросил Люциус.
- Налакался? - спросил Стерн.
- У меня праздник - день пенсии.
- Тряпка, - сказал Стерн. - Я всегда знал, что ты тряпка. Зачем ты вообще поступал в Центр? Если бы я не хотел раздавить тебя, как червя, я бы тебя выгнал оттуда поганой метлой.
- Ты старая сволочь и гнида.
- Да. Это моё наивысшее жизненное достижение, - ответил Стерн. - Я им горжусь. Угадай, зачем я пришёл?
- Тоже мне загадка, - фыркнул Люциус. - Ты пришел, чтобы предложить забросить меня в прошлое.
Стерн откинулся на спинку стула и вздохнул.
- Это уже интересно, - сказал он.
- Кто-то же должен мне это предложить, - Люциус пожал плечами. - Ты же знаешь: я всегда разрушаю твою семью... Кто-то же должен этому поспособствовать, так кто, если не ты? Нас осталось двое, которым на нас не плевать.
- Так, может, это ты?
- А на кой это мне сдалось? Там что, водка дешевле?
Вместо ответа Стерн сунул Люциусу под нос фото.
- Я давно заметил, что ничто так не будит страсть к дешевым эффектам, как тюрьма, - сказал Люциус. - Не надо. Я уже сам психиатр не хуже профессионалов, тем более тебя. Это ничего не значит. Они лечили меня методом выдавливания эмоциональной памяти. Они убрали вовнутрь гроб и труп, но память не терпит пустот, на передний план в таких случаях всплывают хронологически ближайшие воспоминания. Они становятся довлеющими и навязчивыми. Так что это, - он кивнул на фото, - можешь засунуть, где взял, а лучше в ... Это не чувство, это наваждение.
- А вот это, - Стерн приподнял за горлышко бутылку, - не наваждение?
- Алкоголизм не лечится хроноперемещениями. Закусывать надо. Кроме того, а зачем это нужно ТЕБЕ? Почтить память любимого папы?
- Они за тобою следят? - спросил Стерн.
- Нет, с какой стати? Естественно, меня списали подчистую, доступ к хронотехнике мне закрыт, но ты сам знаешь: если мне суждено оказаться в так называемом прошлом, то помешать мне нельзя, можно только неудачными попытками увеличить число нежелательных побочных эффектов. Мне не собираются помогать, это единственное, что они в состоянии сделать. Ты не ответил.
- А тебе дело?
- Постольку-поскольку. Я занимаюсь наблюдениями за природой.
- Ну, допустим, это мне нужно, потому что по непонятной мне причине она была с тобою счастлива.
- И все?
- А нужно больше?
- А может тебя заела совесть?
- А может ты пойдешь на ...?
- А может на ... пойдешь ты?
- А я только что оттуда.
- А я до сих пор там.
- У меня есть человек, - сказал Стерн, - для которого моё имя все ещё что-то значит. Он, пожалуй, такой у меня остался один, но я уверен, у тебя нет и этого.
- Не отвлекайся, - посоветовал Люциус.
- Сейчас он проводит испытания нового хронооборудования. Возможности этого человека не безграничны, но один неучтенный запуск он смог бы списать на технический сбой.
- Ну что, еще одну? - спросила подошедшая официантка.
- Тебя кто-то звал? - ответил Люциус. - Два.
- Так надо или не надо? - не поняла официантка.
- Ты что же это, угощаешь? - ядовито поинтересовался Стерн.
- Уйди на хер, - сказал Люциус официантке.
- Мне нужно два неучтенных запуска, - договорил он.
- Два?
- Мне нужно вернуться на мои похороны.
- Тебе нужно вернуться в дурдом.
- Закрой рот, - сказал Люциус. - Мне нужно повторение шока. Мне нужно уничтожить эффект их лечения. То, что со мною тогда случилось - это самое важное и дорогое, что было у меня в жизни. Я хочу вспомнить всё.
- Самое дорогое у тебя в жизни - вот! - Стерн снова сунул Люциусу под нос фотографию, и тот с ненавистью на неё посмотрел.
- На данный момент да, - кивнул он, - и пока такое положение дел будет сохраняться, я никуда не полечу. Если остаток жизни мне суждено прожить в сфере личных чувств, я намерен чувствовать лично. И я пойму, что начал чувствовать лично, только когда ЭТО, - Люциус снова кивнул на фото, - станет у меня на второе место.
- Ты сколько пробыл в клинике? - спросил Стерн.
- Я не думаю, что эффект будет настолько же сильным, - ответил Люциус. - Я даже боюсь, что он будет сильным недостаточно. Человек ко всему привыкает. Но я всё же надеюсь, что плотину прорвет. Кроме того, я же не собираюсь снова обжиматься с трупами, я провожу себя в печь и дело с концом.
- Это кончится катастрофой, - сказал Стерн.
- Приятно чувствовать подобную заботу именно с твоей стороны.
- Да по мне ты хоть сдохни. Я не стану тебя туда забрасывать. Ты сейчас точь-в-точь такой, как был тогда. Не хватало, чтобы ты там всех с ума свёл. Тебя еще девятнадцатилетним заметила на похоронах моя тетка и всё потом удивлялась, кто ты такой и куда неожиданно пропал.
- Ты прекрасно знаешь, что я никого не свел с ума, кроме себя. Возможно, я был в гриме. Я всегда никого не свожу с ума. Прошлое изменить нельзя.
- Кто это тебе сказал?
- Ты, в Центре, на вступительной лекции.
- И ты мне веришь?
- Я сижу и думаю, - продолжил Стерн после паузы. - Я учил этому десятки лет, но я не могу этого постичь. Если я сейчас возьму нож и перережу твою пьяную глотку, неужели даже это не способно будет ничего изменить?
- Режь, - сказал Люциус, - мне без разницы.
Опять наступило молчание.
- Мой человек не сможет организовать два пуска, - произнес, наконец, Стерн.
- Если твоей матери позарез нужен новый е.... , ты что-нибудь придумаешь.
Стерн поглядел на Люциуса, и тот густо, до слез покраснел.
- Прости, - сказал он.