– Я – племянник халач-виника Копана, зовут Халаке-Ахава. Я старше наследника и член Совета старейшин, а потому имею больше прав на город. Меня поддерживают все уважаемые жители…
"Итак, обиженный, жадный родственник, который желает власти…", - думал предводитель мешиков, пока Халаке-Ахава пытался объяснить права наследования.
По тому, как судорожно затягивался дымом гость, он невольно выдавал нетерпение, и вождь понял, что предатель согласен на любые условия.
Халаке-Ахава перевёл дух и продолжил:
– Я могу помочь. У нас есть план. Я говорю не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.
– Хорошо, продолжай.
– Халач-виник собрал выкуп. Это удалось, ибо, благодаря недавней свадьбе, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также внесёт вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так, вот… мой человек затеет с кем-нибудь из ваших ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, а брата я берусь временно устранить.
– Как? – наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.
– Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, – Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, чтобы ацтеки оценили его сообразительность и значимость. – Они выберут жену Кинич-Ахава, и он…
– В чем женщина провинилась?
– Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь наследника.
– Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? – предводитель с недоумением переглянулся со своими людьми.
– Да! Перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..
– Ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьёшься. Главное – ворота должны быть открыты!
– Ручаюсь головой!
– Хорошо. Я – Амантлан – предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что просишь взамен?
– Когда вы займёте город, мы хотим сохранить свои дома и положение в совете, разумеется, оказывая вам всяческую поддержку.
Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные послы мирно попыхивали трубками.
– Сколько вас?
– Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока.
Снова кивок и молодой мешик протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблёскивала оскаленная морда ягуара, протянул Халаке-Ахава.
Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.
Амантлан вынул трубку изо рта и положил рядом с собой – что означало конец переговоров.
Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул послов. К сожалению, он не ведал, что уносимое богатство не служит защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, является сигналом любому ацтекскому воину-ягуару – в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться.
Так предводитель Амантлан наказывал предателей в покорённых городах, которые подлежали полному уничтожению.
Копан из рода Кокомо – правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы. Он так и не успел ничего сказать сыну. Возможно, отрезанность от наследника и личная беспомощность и подорвали его силы.
Первыми о случившемся узнали Кинич-Ахава и Уичаа. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она наигранно разрыдалась, упав на пол. Заботливо перенесенная сыном на ложе, в течение дня ужене вставала. Кинич-Ахава растерялся: он хотел бы искренне предатьсягорю, но власть и ответственность за город заставили его скрыть переживания и заняться ежедневными вопросами.
ВскореУичаа дала волю настоящим слезам, сама не зная: она плачет больше от радости – свободна, или жалости к себе – столько лет провела с человеком, который был ей безразличен. Уичаа не мучилась догадками. Она просто плакала и получала настоящее удовольствие.
На следующий день прибыли послы, которым сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, ожидающем город, пока не завершат все церемонии.
Мешики выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату получения выкупа на первый день после окончания траура.
Пришедшая в себя и снова надевшая надменную маску, вдова до хрипоты спорила с желанием сына похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал её, едва она войдёт в молитвенный дом.
Кинич-Ахава все же настоял на своём. Более того, присутствовал при ритуале, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь сможет в любое время приходить к нему в молитвенный дом и беседовать.
Халач-виника перенесли в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его положили на каменную плиту и отделили голову. В то время, как её бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить, тело обернули в саван, переложили в пёстрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освящённый в храме Ицамны.
Резчик уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую фигуре Копана, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал её, изобразив боевую раскраску воина-майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю часть, залил внутрь священную смолу с травами. Потом занялся расписыванием лица, придав ему черты живого Копана.
Спустя некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер для пущей убедительности вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблёскивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько более привычный вид покойному халач-винику.
Кинич-Ахава взял в руки раскрашенный череп отца и соединил с деревянной фигурой, в неё был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока. Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил всех оставить его наедине с отцом.
Уичаа с радостью покинула и сына, и Копана, выглядевшего очень уж живым, Копана.
Кинич-Ахава, когда все вышли, обратился к статуе отца за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но то были служители, разговаривающие далеко наверху.
В воздухе чувствовалось напряжение. Каждый житель ломал голову – во сколько ему обойдётся выкуп для мешиков, хватит ли маиса, сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчёты во многих домах были неутешительными и люди ждали, какое решение примут жрецы.
В надежде майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть в безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Это ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту.
И вдруг город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан.
Чтобы узнать, кто станет жертвой, на главной площади вновь собрались жители Коацаока. Кинич-Ахава наблюдал за всем с высокого помоста. Он видел, как толкались приходящие на площадь воины, торговцы и ремесленники со своими семьями, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших, а с чётко определённой целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые граждане занимали места напротив. В этом просматривалась закономерность – город разделился на два лагеря. Жители близлежащих домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам с окраин города. Площадь заполнилась и напоминала пёстрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающим. Временами вспыхивали ссоры, мужчины были с оружием и не скрывали отношения к тем, кто принадлежал другому лагерю. Наконец, появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающе.
Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку. Его чёрный плащ развевал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зелёных перьев на макушке и с красными надо лбом, символизировал расцвет растений под лучами солнца. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, концы которого свисали до колен поверх набедренной повязки, жрец был великолепен. Внушая уважение затрепетавшей толпе, он вышел с поднятыми к небу руками. Губы шевелились, произнося молитву. Глаза окружали черные, нарисованные сажей круги – символ бессонных ночей и тёмного грозового неба.
Взгляды присутствующих устремились на руки жреца. От этого человека, и только от него, зависело благополучие всех. Теперь только он мог командовать людьми и требовать у них полного повиновения. А толпа уже подхватила молитву, которую запели младшие жрецы, и постепенно весь город обратился к богу Чаку. Всеобщий транс охватил верующих, загипнотизированных мрачным обликом служителей бога.
Молитва продолжалась несколько часов. Люди устали, и тогда, ощутив полную власть над толпой, главный жрец оборвал песнопение, замер и стал вещать низким голосом повеление бога Дождя:
– Мой народ слишком любит себя, он отдаёт мне только крохи со стола. Пусть каждый пожертвует тем, что ему дороже всего… Выберите молодую женщину, стоящую выше всех, любимую и взлелеянную вами, пусть она и её подруги согреют меня. Я поверю только им, и тогда вы снова станете моими детьми. Я прощу вас.
После слов жреца повисла мёртвая тишина.
Иш-Чель казалось, что сердце остановилось – бог требовал жертву от правящего дома, а женщин было две: она и свекровь.
"Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я – жена халач-виника! О, бог Чаку!" – в панике, подступившей комом к горлу, Иш-Чель была готова бежать, но ноги отказали, да, и куда бежать? Её окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошёл этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь… В глазах потемнело…
А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась и попыталась привлечь внимание мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила её кольцом, стараясь ободрить, поддержать. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать всё, что угодно.
Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он уверенной поступью направился к семье халач-виника. Соблюдая этикет, слегка поклонился и застыл, ожидая указаний.
Кинич-Ахава понял, что сейчас не может на глазах жителей помешать жене и матери исполнить долг. Это была почётная миссия. Пауза затягивалась.
Правитель лихорадочно искал выход, а народ ждал. Оставалось уповать на милость бога Чаку, и Кинич-Ахава как-то обречено махнул рукой, разрешая начать церемонию.
"Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня! Не буду я тянуть!" – Иш-Чель застыла.
Она с ужасом смотрела на приближающийся горшочек. Вот – он уже перед нею. Женщина непроизвольно закрыла глаза. Для неё ритуальный сосуд таил только зло. Сначала от страха отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела.
Но на то и прислужницы… Одна из них подхватила безвольную руку госпожи под локоток и положила на протянутый горшочек. Иш-Чель ухватилась за край мёртвой хваткой. Та же заботливая служанка осторожно, по пальчику разжала их и опустила вовнутрь. Там лежали пластинки.
Иш-Чель показалось, что они ударили могильным холодом. Но она не успела определить ощущения. Её руку, будто существующую отдельно, подтолкнули и сжали, заставляя пальцы слабо раздвинуться и сомкнуться на самой верхней…
Внимательно рассмотрев жребий, жрец поднял его над головой и издал торжествующий крик, который тут же подхватила толпа – слова бога подтвердились – добровольная посланница найдена. Народ ликовал – теперь женщине предстояла счастливая и безмятежная загробная жизнь.
А сама будущая жертва уже не слышала ликующих воплей горожан, она потеряла сознание. Её подхватили и отправили в помещения под теокалли.
Кинич-Ахава просто застыл, он перестал наблюдать за жрецами и не мог оторвать взгляд от служителей, которые уносили жену. Неужели боги требуют такую плату?! Как можно? Кровь бросилась в голову, он сжал нож, но не сдвинулся с места.
Значит, вот она – жертва, необходимая богам за благоденствие города…
Жрецы продолжали выбирать в сопровождение ещё девушек – сан супруги халач-виника требовал достойной свиты. Младшие служители медленно обходили знатные семьи, а их преследовали тысячи зорких глаз, наблюдавших за правильным соблюдением ритуала. Каждый выбор сопровождался шумным ликованием горожан. Служители Чаку были довольны – ещё три знатные девушки, известные порядочностью и красотой, изъявили о добровольном желании отправиться с Иш-Чель в небесные чертоги бога, стать его прислужницами, молить о милости к родным и близким, оставшимся на земле.
Девушек сразу же унесли вслед за Иш-Чель.
Тяжёлый день подходил к концу. Все испытывали радостное удовлетворение и надежду. Завтра, под усиленной охраной, церемониальная процессия отправится к ритуальной скале у реки, и свершится воля бога Чаку, придёт его благословение измученным детям, вновь настанет благополучие на землях города Коацаока.
Иш-Чель пришла в себя глубокой ночью. Сначала женщина почувствовала холод, который проник к ней под одеяло, потом сладковатый привкус на губах. Ещё с затуманенными мыслями она поняла, что сон был крепок благодаря напитку, который она в бессознательном состоянии выпила. Тут же дала себе слово: ни есть, ни пить не будет, иначе превратится в слабовольную и послушную жертву. Ей осталось тихонько приоткрыть глаза и осмотреться из-под длинных ресниц, но лёгкий шорох заставил снова застыть, притворяясь спящей.
Итак, в комнате она не одна. Кто это? Стража? Прислуга? Что лежит не в своей постели и не в покоях дворца – не сомневалась: запах в помещении был пропитан определёнными благовониями, а холод… Иш-Чель любила тепло, и у них всегда горело несколько жаровен.
Выходит, жребий, жрец, добровольный выбор – не сон?! Очевидно, паника и смятение отразились на её лице, и наблюдатель это заметил. Потому что, когда Иш-Чель не выдержала и приоткрыла глаза, то над собою увидела голову старухи. Её беззубый рот довольно улыбался. Едва взгляды встретились, будущая жертва, получив подтверждение, что все явь, в ужасе прошептала:
– Значит, это правда?! О, нет!..
Однако вновь потерять сознание ей не дали. Достаточно сильные, но аккуратные шлепки по щёкам заставили женщину не притворяться спящей, а вскочить и, не раздумывая, дать сдачи.
Служительница громко вскрикнула и упала, не удержавшись на немощных ногах. Она растянулась во весь рост, уронив при этом пару факелов. Те вспыхнули, рассыпав искры. Пока старушка падала, Иш-Чель, пытаясь уберечься, успела добежать до дверного проёма. Но шкуры откинулись, и в комнату вошёл жрец бога Чаку в сопровождении прислуги.
– Наконец-то, госпожа, вы пришли в себя…
Старушка к тому моменту уже с кряхтением поднялась и покорно склонилась, ожидая дальнейших указаний. Свита заполнила помещение, они внесли огромную лохань с горячей водой, ткани, жаровни с горящими углями, от которых тут же пошло тепло. Прислуга раскладывала нарядную одежду с украшениями и косметику, а Иш-Чель и жрец продолжали стоять друг напротив друга.
Взгляд жреца был довольным и снисходительным, он увещевал Иш-Чель покориться. Иногда ей казалось, что это гипноз – в душе поднималась волна спокойствия и равнодушия. Но откуда-то из глубины вырастало сопротивление и тогда, испугавшись, что его заметят, Иш-Чель делала взор безразлично-рассеянным, слегка откидывала голову, словно позволяя себя баюкать. Вскоре она не могла сказать, чего ей хочется больше: чтобы её успокоили, и ей было не страшно, или же бороться за жизнь…