– Я… – Кокрен вновь осекся, без дальнейших слов бросил револьвер на кровать и взял с подоконника пинтовую бутылку «Вайлд теки». И лишь после того, как она взяла у него бутылку, нерешительно взял револьвер и сунул его за ремень.
Пламтри запрокинула бутылку и сделала несколько жадных глотков, морщась при этом (видимо, виски щипало ей ободранный уголок рта), но одновременно кивая ему, а когда наконец опустила бутылку и осторожно вытерла рот, то хрипло выговорила, дыша на него бурбоном:
– Ты не стесняйся, всади пулю мне в задницу, как только обстоятельства позволят. Если я превращусь в моего папашу, так ты хотя бы остановишь меня! – Когда Кокрен дал ей бутылку, в ней было не меньше половины, а теперь осталось от силы на дюйм. – Сколько времени меня не было? – спросила она. – Похоже, что не слишком долго, раз ты все еще здесь. Я боялась не застать тебя… Ощущение было такое, будто все это случилось год назад и король уже безвозвратно умер.
– Сегодня понедельник, шестнадцатое, – ответил он, – все того же января. Ты отсутствовала полных двое суток… – Он подумал было, не стоит ли обтереть горлышко бутылки, но не стал этого делать, а просто отхлебнул.
– Где ты была? – спросил он, проглотив отдающую дымком едкую жидкость.
– Сид, ты настоящий джентльмен. Где была я? Я… – Она резко вздохнула и вдруг громко всхлипнула, подняла взгляд на него, и ее глаза широко раскрылись. – Костыль! Ты нашел меня! – Она вцепилась в покрывало, как будто комната качалась, словно лодка на волнах, а в следующий миг схватила его за руку, заставила опуститься на кровать рядом с собой и уткнулась лицом в его рубашку. – Боже, я как избитая… зубы болят так, будто кто-то пытался их вырвать… И я ничего не соображаю, – проговорила она сквозь тихие рыдания. – Только ты все равно меня не прогоняй. И не позволяй мне снова убегать! Прицепи меня наручниками к трубе в ванной или как-нибудь еще. – Он обнял ее обеими руками и почувствовал, что ее трясет. – Но не надо… делать ему плохо, если он появится.
Он погладил ее по грязным волосам и поцеловал в макушку. «Надо было просто выбросить эту кассету, что я вынул из автоответчика, – думал он. – Даже если она могла бы послужить мощной приманкой, как я мог вообще подумать о том, чтобы выкинуть эту женщину из ее собственной головы, чтобы вернуть Нину?… Или даже просто усугубить проблемы Дженис, добавив еще одного призрака в ее скорбный зверинец? А Нина мертва, она способна быть лишь тем, что Кути назвал диском долговременной памяти, как Валори. Клянусь, я не пойду на это!»
Бутылку он держал в правой руке, у нее за спиной, и очень хотел поднести ее ко рту.
– Где ты была, Дженис? – ласковым тоном спросил он.
– Где?… – Она содрогнулась всем телом и оттолкнула его. – Эй, снова жмешься ко мне? Дженис не стала вскрываться на этом прикупе? Или тут побывала Тиффани, и поэтому ты оказался на кровати? Сколько времени прошло сейчас?
Кокрен поднялся.
– Здесь была Дженис, – устало сказал он, – и оставалась всего несколько секунд. Коди, я хотел бы… впрочем, не важно. Так где вы все были?
– Я была… так вот, я была за городом, на холмах. Я должна, что ли, была это запомнить? В лесу, среди людей в плащах с капюшонами, которые убивали коз. – По ее щекам побежали слезы, она вытирала их, размазывая грязь, но когда вновь заговорила после непродолжительной паузы, ее голос звучал бодро, вернее, с деланым весельем. – Одну из козьих голов подняли на… на шесте, и я на пару ударов сердца вылезла вперед, когда она говорила с нами (думаю, на греческом). Козья голова говорила на человеческом языке. У коз горизонтальные зрачки, потому что они в основном смотрят из стороны в сторону, а у кошек вертикальные зрачки, потому что они всегда смотрят вверх и вниз. Мои зрачки… торчат на месте, как наказанные ученики после уроков. Я не знаю, что это за люди в капюшонах. – Она подтолкнула бедром табличку «НАДА». – Что это у тебя, уиджа? Спроси у доски, кто они такие. – Она улыбнулась ему. Из носа у нее пошла кровь. – Люди в капюшонах.
Кокрен взглянул на часы-радиоприемник, стоявшие на тумбочке. До встречи с Мавраносом оставалось еще полтора часа. За эти два дня он пристрастился к одному маршруту: на Русский холм шел пешком по Ломбард-стрит до Ван-Несс-авеню, оттуда на канатном трамвае спускался на Калифорния-стрит, пересаживался на другой и доезжал до Чайна-тауна, но сегодня придется поехать на машине и надеяться, что удастся припарковаться. Можно будет даже попросить Коди высадить его на углу где-нибудь между Вашингтон-сквер и Грант-авеню. «Нет, она уже сейчас слишком пьяна; может быть, удастся усадить за руль Дженис…»
– Ладно, – сказал он, шагнул в ванную, снял с вешалки лицевое полотенце, бросил ей и опустился на четвереньки, чтобы поднять чистую пепельницу. – Коди, у тебя кровь из носа идет, – сказал он, поставив пепельницу на табличку-уиджу. – Прижми тряпку. – Он сел на кровать и прикоснулся пальцами к круглому краю прозрачной стекляшки. – Где… с кем была мисс Пламтри за последние несколько дней? – спросил он уиджу.
Еще не договорив, он сообразил, что Коди следовало бы тоже прикоснуться к пепельнице, а значит, нужно вывести из игры призрак Нины, но пепельница уже задергалась.
– Записывай буквы, как только обозначатся, – нервно сказал он Пламтри.
– Я запомню, – ответила она приглушенным голосом сквозь полотенце.
– Будь добра… ну, вот. – Пепельница задержалась у буквы L и переползла в сторону к Е.
– Леттерман, – буркнула Пламтри. – Так я и знала. Я, значит, была с Давидом Леттерманом.
Когда пепельница-планшетка последовательно показала буквы L-E-V-R, Пламтри резко выдохнула, поднялась, дошла до тумбочки, где стояла бутылка виски, и отхлебнула, снова поморщившись.
– Чертов «Левер Бланк», – пропыхтела она; струйка крови стекла ей на подбородок, – этого-то я и боялась. Проклятый старый монстр не хочет развязаться с этими язычниками-хиппи, даже несмотря на то, что именно они сбросили его с крыши, тогда, в Соме.
– Никакой это не левер, будь он неладен! – громко перебил ее Кокрен, не отрывавший взгляда от таблички. – Сделай милость, запиши все-таки буквы! L-E-V-R без второй Е. Теперь I, а вот теперь Е… Да возьми же ты карандаш! – Он быстро взглянул на девушку. – Ты уже всю комнату залила кровью.
– Ладно, ладно, извини. Просто руки плохо слушаются, будто у меня артрит. – Алкоголь ощутимо подействовал на нее. Возвращаясь к кровати, она раскачивалась, как корабль в бурном море. – Так, что? – спросила она, взяв бумагу и карандаш.
– L-E-V-R-I-E-R-B, – проговорил он по буквам. – И еще L… и A.
Она уставилась на доску, выпучив глаза.
– N… и C… – приговаривала она, старательно выводя буквы на бумаге.
Прошло еще несколько напряженных секунд, и Кокрен оторвал пальцы от пепельницы.
– Вот и все. Что получилось? Levrierble?…
– Levrierblanc. – Она вытянула руку с листом, который уже успела испачкать кровью, и дерзко, превозмогая страх, взглянула на Кокрена. – Я бы сказала, что это тот же «Левер Бланк», только в профиль. То бишь, по-французски. – Она снова прижала к носу полотенце.
– Моя жена – француженка, – сказал он и покачал головой, так как, еще не закончив фразу, понял, что объяснение не слишком толковое. – Была.
– Я знаю. Очень жаль, ужасное несчастье. – Она чиркнула грязным ногтем по бумаге, уронив на нее еще несколько капель крови. – Здесь два слова. Blanc – второе, как в имени Мел Бланк.
Кокрен кивнул. Она, несомненно, была права, а он подозревал, что, не будь их оператором сейчас Нина, они получили бы этот самый «Левер Бланк» на самом что ни на есть простом английском языке.
– Козья голова, – протянул он, – говорящая по-гречески. – В памяти у него сразу возник Лонг-Джон Бич, распевавший дурацкие стихи насчет «живет у моря в Икарии, и там резвится-веселится в туманах Аттики родимой». – Знаешь, хорошо бы записать все, что тебе удастся вспомнить о народе из этого самого «Левер Бланк». – Он снова взглянул на будильник. – Но не сейчас. Мне меньше чем через час нужно встретиться с Мавраносом. Пусть Дженис высадит меня около того места, она… – «Она не пьяна в лоскуты», – мысленно добавил он, – …У нее кровь не хлещет из носу. А потом ты вернешься сюда и…
– Пустить Дженис за руль? Ну уж нет, в жопу ее! Я сама поведу и встречусь с этим Мавром… как его там… Мавраносом вместе с тобой. Мы это провернем! Не желаю иметь на руках кровь отца этого малыша ни на час дольше, чем необходимо. – По ее запястью стекала ее собственная кровь. – Он ведь чего хочет, папаша мой, – он хочет стать королем сейчас, раз уж это не удалось ему в его собственном теле. Ему позарез нужно мужское тело. Думаю, что, если нам удастся прочно вернуть Крейна к жизни, у папаши больше не будет смысла болтаться тут, и он просто вернется в свою летаргию, как вирус герпеса в период ремиссии. У тебя ведь нет герпеса, да?
Кокрен удивленно взглянул на нее.
– Нет.
– А у Тиффани есть, так что учти это. Я даже не пью из посуды, которой она пользовалась. Далеко отсюда до места, где будет ждать этот Марви-Арви?
– О, минут двадцать, не больше, если на машине. Конечно, если нам удастся найти место, где припарковаться; не знаю, сколько времени на это потребуется. Хотя я считаю, что тебе не стоит идти туда – опасно. Коди, если Мавранос до тебя доберется, то вполне может сделать что-нибудь вроде…
– Ничего, я возражать не буду. Заслужила. Из-за меня убили его друга. – Она не без труда поднялась на ноги, все так же прижимая окровавленное полотенце к носу. – У тебя есть кофе? Отлично. Сделай мне и влей туда остатки виски. Я хочу, – добавила она со вздохом, как будто предвидела суровое испытание, – принять душ.
– Можно мне поговорить обо всем этом с Дженис?
– Нет. А с чего ты взял, что у нее кровь не хлещет из носу? Это ведь и ее нос, между прочим.
Кокрен открыл было рот, чтобы указать на некоторую непоследовательность сказанного ею, но неожиданно для самого себя расхохотался так, что не смог говорить; из глаз брызнули слезы, а в груди заболело.
– Я, – с трудом выговорил он, – приготовлю кофе к тому времени, когда ты… выйдешь из душа.
Она скривила губы и сказала не без ехидства:
– Посмейся, посмейся, весельчак, – скользнула в ванную, с грохотом захлопнула дверь и крикнула изнутри: – И не вздумай подглядывать: Тиффани не появится, даже не надейся!
Все еще хихикая, Кокрен выдвинул ящик тумбочки, достал кассету и посмотрел на нее.
Чиркнуть спичкой, и через две секунды с записью будет безвозвратно покончено.
«Это ведь и ее нос, между прочим…» И получается, что еще и его. Ее ужасного отца. «Похоже, до того как мы выберемся из Сан-Франциско, придется еще побегать, пометаться и много чего лишиться».
Он осторожно положил кассету в карман рубашки.
Глава 16
Секретные агенты вообще бывают пугливы, а тут у него на руках было такое собрание карт пиковой масти, что было от чего смертельно побледнеть игроку, разбиравшему эти карты.
Доктор Арментроут сознавал: ему исключительно повезло, что он смог выбраться из задымленной квартиры и вернуться на улицу, к автомобилю и Лонг-Джону Бичу до столкновения с этой весьма непостоянной женщиной…
День начался вполне благоприятно, а вот последние полчаса вылились в безоговорочное поражение.
Поздно вечером в минувший четверг его «БМВ» цвета морской волны наконец-то свернул с 280-го шоссе на Джуниперо-Серра-бульвар и по Седьмой добрался до «Парнассуса», медицинского центра Калифорнийского университета, где попросил пару знакомых замолвить за него словечко по телефону; в результате ему разрешили «присмотреть» за находившимся неподалеку, в Твин Пикс, домом некоего невролога, который проводил творческий отпуск в Европе.
Оказавшись в пустой вилле, он прежде всего перенастроил на свое имя автоответчик. Затем также поспешно изготовил ксерокопию чистого бланка находившегося поблизости тюремно-психиатрического учреждения общего режима «Пасифика», изменил на нем номера телефонов и факсов на домашние номера отсутствующего невролога, напечатал на нем запрос на перевод туда Лонг-Джона Бича и отправил по факсу в больницу «Роузкранс»; для правдоподобности он затребовал историю болезни Бича со всеми приложениями: записями ежедневного наблюдения, психосоциальной характеристикой, планом лечения, финансовые данные, правовое обоснование. Он только надеялся, что в домашнем факс-принтере невролога хватит бумаги. Лонг-Джон Бич проходил по параграфу «53–58» и находился на полной опеке, но «опекун» старика с самого начала был фиктивным, поэтому можно было, ничего не опасаясь, вписать туда выдуманное имя, которое доктор отлично помнил.
Затем Арментроут позвонил в больницу «Роузкранс» и сообщил, что с данного момента пребывает в отпуске. Он объяснил, что временно будет консультировать в медцентре университета в Сан-Франциско, и напомнил, что никогда не брал полагающиеся ему шесть недель ежегодного отпуска. Исполнять свои обязанности он назначил другого врача, пожилого фрейдиста. Никто не спорил с ним (впрочем, он был уверен, что так и будет, ведь главный психиатр может позволить себе поступать как сочтет нужным).
К собственному изумлению, он понял, что смущен тем, как обманывает доверие коллег, нарушает правила – и не только потому, что рискует карьерой и, если попадется, возможно, пойдет под суд и получит суровый приговор. Он и психиатром-то стал прежде всего из благодарности за то, что такие же люди когда-то избавили его от чувств вины и стыда, и сейчас он сожалел о необходимости обмана гораздо больше, чем когда-либо сожалел об убийстве пациента.
Чтобы не тратить попусту время в ожидании звонка от Омара Салвоя, составлявшего часть личности Пламтри и обещавшего звонить на сотовый, Арментроут отпечатал листовку и разослал копии во множество баров, магазинов пляжных принадлежностей и парков по всему городу: «ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЗА ИНФОРМАЦИЮ» – гласила шапка листовки, а ниже располагались фотографии Кута Хуми Парганаса (старый школьный снимок, тот самый, который был размещен на рекламных щитах в Лос-Анджелесе в девяносто втором году, когда мальчик неожиданно исчез) и Анжелики Антем Элизелд, того же года, взятая из газеты (к сожалению, на ней Анжелика была запечатлена с открытым ртом и зажмуренными глазами). Далее он напечатал номер телефона отпускника-невролога и предоставил остальную работу автоответчику.
Указывать номер своего сотового телефона не было никакого смысла – он звонил почти непрерывно: очевидно, все выжившие из ума призраки, имевшиеся в стране, горели желанием поговорить с ним – они угрожали, или рыдали, или просили у него денег, или требовали, чтобы он отвез их в Мексику. Однако ему приходилось отвечать на каждый звонок, потому что по этой линии звонил Салвой, а в последние пару дней, устав от безумной болтовни Лонг-Джона Бича, Арментроут время от времени даже не обрывал связь и вступал в бестолковые разговоры с дебильными «эфемеридами», как их называли старые писатели. Они, безусловно, были в большей степени чем-то несущественным, нежели сущностями.
А женщина, на которую он сейчас смотрел, была, безусловно, сущностью.
Этим утром телефон невролога зазвонил, и Арментроут, сняв трубку, выслушал несколько фраз. Некий старик звонил из телефона-автомата в конференц-центре «Москон» и настойчиво требовал обещанных денег. Арментроут приехал на место, заплатил ему пятьдесят долларов, после чего старик сказал, что женщина и мальчик, изображенные на листовке, а также еще двое мужчин живут в квартире на улице Лапу-Лапу, в квартале оттуда.
И похоже, старый доносчик не обманул. Когда Арментроут, экипировавшись в свои неуклюжие доспехи из двух манекенов, ворвался в названную квартиру, люди, по-видимому, только что сбежали в окно. Посреди комнаты стояли один на другом два дымящихся телевизора, выкрикивавшие ему какие-то безумные предостережения, как неопалимая купина – Моисею. Перед тем как покинуть комнату, он прошел мимо телевизоров на балкон, но, хотя манекены, с которыми он был сопряжен, похоже, спонтанно дергались, пока он стоял там на ветру и измороси, он так и не увидел никого на улице внизу.